Штефан Мариан - Современный румынский детектив [Антология]
— Гм, со зрительной памятью у меня послабее. Помню только, что это был очень изысканный господин и, если не ошибаюсь, с бородой. С черной бородой.
— Благодарю вас. Вы позволите от вас позвонить?
— А как же, сделайте милость, пожалуйста!
— Алло! Доктор? Это опять я. Будем надеяться, в последний раз… Хочу выяснить еще одну деталь: на том достопамятном ревю кто из вас сидел в первом ряду, а кто в последнем? Ага… Да, так я это себе и представлял, он жаловался, что ничего не увидел… До свидания, благодарю.
Кладу трубку.
— Все, пожалуй. Память у вас, товарищ Попеску, действительно…
— Да уж… А как все-таки насчет пары билетиков на «Заходите в Кэрэбуш»? А если контрамарочку? Жаль, очень жаль! Честь имею, товарищ майор! Всегда рады видеть!
Мое утро замыкается, как и предполагалось, на последнем персонаже, причастном к делу несчастного художника: на его отнюдь не такой уж несчастной наследнице Атене Пашкану.
Она принимает меня, как и в первый раз, с враждебностью, которую не дает себе даже труда скрыть.
— Ну, что там еще? — ворчит она, провожая меня в гостиную и указывая на кресло. — Вы считаете, что меня мало допрашивали? По-моему, я на все вопросы ответила. Неужели не хватит?
Я стараюсь держаться вежливо.
— Простите, когда я в прошлый раз предупредил насчет полуофициального характера моих визитов, вы все же не отказались меня принять. Теперь я веду следствие совершенно официально.
— Но я уже все сказала вашим коллегам.
Я внимательно гляжу на ее загорелое лицо, и мне вдруг приходит в голову мысль закинуть удочку.
— Так уж и все? А вы сказали им, например, что были этим летом на море?
Она вздрагивает всем телом.
— Какое это имеет отношение…
— Самое прямое, уважаемая. На море был убит ваш брат.
— Но я-то там была в июле, в начале сезона, и всего две недели.
— Это мы еще проверим. Пока что алиби, которое вы предъявили на вечер 1 сентября, на ногах не держится. Ваша знакомая, госпожа Николау, не помнит, в какой точно вечер она вас навещала.
Атена Пашкану захлебывается от ярости.
— Что вы себе позволяете! Я… я…
— Успокойтесь, пожалуйста, я не говорю, что подозреваю вас в братоубийстве. В настоящий момент я от этого далек. Я просто хотел вам продемонстрировать, что это нормально, если к вам приходят с разными вопросами, даже и по многу раз. Не забывайте и о том, что вы — его единственная наследница. Кстати, наследство уже оформлено?
Она переводит дух и отвечает мне тоном, похожим на человеческий:
— Да, и налоги уже уплачены. Выставка имела успех, все картины пристроены, я даже получила часть денег. С материальной точки зрения действительно грех жаловаться, но на этом основании подозревать меня…
— Сейчас я пришел не с тем. Я бы хотел, если позволите, заглянуть в мастерскую на втором этаже.
— Там ничего нет.
— Я хотел бы убедиться в этом лично.
— Пожалуйста. Только в этом уже убедился ваш сотрудник не далее как вчера.
— Мой сотрудник?
— Ну да, разве не вы его послали? Он сказал, что из милиции, и попросил адреса друзей Дана.
Этого следовало ожидать…
— Какой он из себя?
— Низенький такой, пожилой, на лицо заморыш.
Вынимаю — в который раз — фотографию Тебейки. — Он?
— Он. Он что, не из ваших? Я судорожно глотаю.
— Из наших, конечно. И… он что-нибудь нашел?
— А что он мог найти? Что-то, правда, искал, все облазил, обстукал стены, пол, чуть паркет не вскрыл…
Я должен был сообразить, что после бывшего ателье на Трансильванской он первым делом заявится сюда. Видно, он уже на грани, если идет на такой риск… Но мне перепроверять его работу нет смысла. Не тот человек Тебейка, чтобы от его глаз ускользнул тайник с драгоценностями, если бы он был здесь… А зная об отношениях Дана Сократе с его сестрой, трудно предположить, что покойный доверил ей хранить сокровище. В другом месте, в другом месте… Но в каком же, господи?
— Ладно, спасибо. Я совсем запамятовал, что я же его и послал. Тогда я не буду подниматься наверх, он работает на совесть. Да, чтобы не забыть. Я вам должен вернуть некоторые бумаги и сберкнижку, которая теперь ваша. Я вам их завтра же пришлю, не посетуйте на задержку.
— Да что мне сетовать, — отвечает Атена Пашкану, несравненно более любезная сейчас, в предчувствии минуты расставания.
Я в свою очередь считаю нужным выжать из себя светский разговор.
— Как себя чувствует ваша матушка?
— Получше, спасибо.
— А… ваш сын?
— Он делает большие успехи. На прошлой неделе выучился считать до десяти.
— А что слышно насчет санатория, вы говорили про заграничный…
— Пока ничего определенного, но доктор обещал, что до конца года все решится. Теперь мне есть чем платить.
— Желаю успеха. И вот еще что… Надеюсь, вы не забыли про свое обещание относительно той картины… портрета актрисы?
— Нет, не забыла. Ее, кстати, уже оценили. Музей искусств предложил мне за нее три с половиной тысячи, но вам я уступаю за три, поскольку вы — первый претендент. Если желаете, можете забрать прямо сейчас.
— При мне нет такой суммы…
— Ничего страшного, пришлете завтра утром, вместе с бумагами Дана.
Я быстро прикидываю в уме состояние своих финансов, глубоко вздыхаю, зажмуриваюсь и произношу с юмором самоубийцы:
— По рукам. Заверните, пожалуйста.
Я завтракаю в одиночестве у себя дома, за столом посреди комнаты. Намазываю маргарин на гренки, кладу сверху ломтики итальянской салями и машинально жую, не спуская глаз с двух портретов, Адрианы и Виорики, которые я повесил рядом, как раз напротив своей постели.
Глава VIII. Головастик и аллигаторы
Я наточил алебарды, навел блеск на арбалеты, зарядил походные пушки, вычистил «смит-и-вессоны» — словом, привел себя в полную боевую готовность. Кроме того, отложив три тысячи, эквивалентные портрету Адрианы, я наскреб под стопкой рубашек в гардеробе еще десять сотенных бумажек с мелочью и сунул их в карман. Вот оружие, которое бьет без промаха, и сейчас не тот случай, чтобы думать о завтрашнем дне. Это напоминает мне философскую систему, которую я жизнерадостно практиковал много лет назад, в студенческие годы. Как и большинству моих коллег, мне не часто выпадало на долю удовольствие подкрепить себя живительным зрелищем двух сотенных бумажек не порознь, а вместе. Случалось и голодать, и отказываться от сигарет, не говоря уже о прочих маленьких удовольствиях. Зато, когда мне присылали из дому деньги, я брал реванш и срочно спускал их подчистую со всей беззаботностью, на какую был способен. Почти всегда в такие минуты находился кто-нибудь, кто читал мне мораль: «Эй, парень, а что завтра жрать будешь, ты бы поаккуратней с деньгами…» Я отводил его в сторонку и шептал на ушко, как бы под большим секретом: «Ты только никому не говори. Мне, может, и правда завтра жрать будет нечего, я, может, и правда во всем себе отказываю. Тогда скажи, пожалуйста: если есть такая редкая возможность, когда я могу себе кое-что позволить, зачем ее упускать?» Прошли годы, и каждый день подтверждает, что, кроме некоторого смущения, какое я испытываю, когда надо излагать свою теорию, в моих взглядах на жизнь ничего существенно не изменилось.
Итак, я стою, вооруженный до зубов, перед домом 22 по улице Майка-Домнулуй в самом центре Колентинского квартала. На часах четверть пятого, и вдоль по улице, к местной больнице, которая открыла двери для обычного воскресного посещения, течет толпа, нагруженная сумками и свертками. Дом, по-видимому бывшая лавка, имеет такой подчеркнуто нищенский вид, как будто это театральная декорация в духе неореализма. Фасадом он обращен к улице, палисадник зарос бурьяном. У входа — прикрепленный к стене цепью с замком древний велосипед со стертыми шинами фирмы «Дунлоп».
Стучу в дверь. Мне открывает приземистая женщина, основательно увядшая, с дряблой кожей и всклокоченными волосами.
— Вам кого?
— Мне Тебейку.
Она меряет меня взглядом, поворачивает голову и кричит через плечо:
— Дудуш! К тебе пришли!
Я не верю своим ушам. Вот так, сразу?
Нет, такого, конечно, быть не могло: Дудуш, который тут же появляется, — это всего-навсего юнец лет двадцати, патлатый, в засаленном тренировочном костюме. Едва взглянув на меня, он делает налево кругом и исчезает, не сказав ни слова. Я обращаюсь к женщине:
— Вы меня не поняли. Мне Марин Тебейка нужен.
— Чего? — говорит она.
— Марин Тебейка. Вы его супруга?
— А ты кто такой?
— Старый приятель. Давно не виделись.
— Как звать?
— Испас. Николае Испас.
— В жизни не слыхала.
— И все-таки я есть, — пытаюсь выдавить из себя бледную шутку. — Супруг дома?
