Виктор Дан - Когда плачет скрипка. Часть 1
Михаил и Мария ехали в автобусе со школьниками, родители – на бортовой машине в группе колхозников.
Михаил не помнил всех подробностей того дня – страшные впечатления следующих дней стерли все.
Они с сестрой вернулись раньше и ждали с нетерпением родителей, чтобы сесть за праздничный стол. Отец и мать почему-то долго не возвращались, и бабушка предложила им поесть, не дожидаясь общего обеда. Они отказались.
В окно громко постучала соседка, хотя на входной двери был электрический звонок.
Бабушка пошла открыть и вскоре вернулась бледная:
– Миша! Смотри за Марией, я сейчас…
В тот день она не вернулась. На ночь пришла соседка. Только со временем из многих рассказов у Михаила сложилась картина трагедии.
Водитель грузовика, который доставил демонстрантов и должен был везти их обратно, в ожидании пассажиров встретил знакомого и изрядно выпил. Когда шумная и тоже в большинстве навеселе компания заполнила лавки в кузове, отец еще не садился. Он пытался заставить водителя уступить ему баранку.
Тот уверял, что в отличной форме и наотрез отказался.
Пассажиры дружно поддержали водителя – они спешили к праздничному застолью. Егор сел у заднего борта, хотя Нина сохранила место рядом с собой, ближе к переднему борту.
Это произошло из-за Зойки, бойкой незамужней женщины, сверстницы отца. Ходил слух, что она осталась одинокой, потому что безнадежно была влюблена в Егора с юности. Со словами: "Я вас разлучу хотя бы на час!”, – она заняла место, предназначенное отцу.
Получилось так, что она разлучила их навсегда.
В пути их застал короткий майский дождик, который сделал грунтовую дорогу вдоль яра опасной для пьяного водителя. Грузовик забуксовал, и его стало сносить вниз на крутой склон балки. Пассажиры в страхе стали выпрыгивать за борт.
Лавку, на которой сидела Нина, свалили сзади ей на ноги. Она не могла выбраться. Спрыгнуть за борт для Егора – дело секунды, но он бросился на помощь жене, пробиваясь через обезумевшую толпу.
Когда с трудом высвободил Нину, они в кузове остались одни, а грузовик, уже неуправляемый (водитель выскочил одним из первых), катился вниз по склону и вскоре перевернулся.
Егора убило сразу.
Нину без сознания и еще троих с переломами и вывихами отвезли в районную больницу только через два часа – не могли найти трезвого водителя.
Через неделю Михаил с сестрой проведал мать. Накануне она пришла в себя. Спросила о муже. Ей сообщили о похоронах. Она закрыла глаза и молчала несколько часов, потом попросила привести детей.
Михаил запомнил смуглое лицо в бинтах, мокрых от слез в уголках глаз, и горячую худую ладонь.
Вечером она умерла.
Виновник аварии сбежал и не появлялся три дня, отсиживаясь у родственников по соседним хуторам, чтобы нельзя было выявить алкоголь. Получил пять лет.
После отсидки пришел с бутылкой водки просить прощения у бабки Натальи и Михаила. Бабушка едва не разбила эту бутылку у него на голове.
В тот май бабушка была, как потерянная, и запустила огород совсем. Кукурузу посадили только в конце мая. Вдобавок случился жаркий, без дождей июнь. В августе стало ясно, что кукурузы на зерно у них не будет.
Уже из каждого двора по вечерам слышен аромат вареной кукурузы, а у них только кое-где намечаются початки. Сестра Мария пристает к бабушке: «Хочу кукурузы!».
Однажды вечером бабушка предложила Михаилу:
– Миша! Сходи на колхозное поле. За рекой хорошая кукуруза. Или ты боишься? Все туда ходят.
Он не боится! Да и сестра перестанет хныкать.
Но, когда первые початки упали на дно холщовой сумки, его охватил стыд и страх. Сын Егора, так его называли и знали во всем селе, мелкий воришка!
Раздался шум на дороге. Он присел и замер. В груди гулко колотилось сердце, щеки и уши пылали. Еще немного – и начнется паника. Он напряг волю, чтобы вернуть контроль над собой. Вспомнил совет отца: в таких случаях пошутить, хотя бы над собой. Шум на дороге отдалялся. Он приподнялся и задел головой сухой лист.
«Хорошо, что не ухом, иначе был бы пожар. Нашли бы на поле обгоревшие кости пионера Миши и поставили бы здесь памятник как спасителю колхозного добра», – эта шутливая мысль вернула ему самообладание, но не надолго.
Самым трудным оказалось пройти с сумкой, полной кукурузных початков, по дороге к мосту и затем по улицам к дому. Он сидел над рекой под старой вербой. Солнце только что скрылось. Пожар заката пылал на небе и в гладкой, как зеркало, речной воде.
В груди пылал пожар стыда. Сколько пробыл в оцепенении, он не помнит. Небесный пожар стал покрываться пеплом, стало заметно прохладно.
У Михаила появилась идея.
Разделся, сложил одежду в сумку и вошел в воду. Он переплыл речку с сумкой на голове и как был в мокрых трусах огородами добрался до дома. За каждым забором ему мерещились ехидно-насмешливые глаза: сын Егора – воришка!
– Ты, почему так долго? – встретила в тревоге бабушка. Он молча бросил сумку на лавку около печи и поднялся в свою комнату. Переоделся и лег поверх одеяла на кровать.
Перед глазами было окно. Еще маленьким Михаил попросил не закрывать его окно ставнями или занавесками. Засыпая и просыпаясь, он любил наблюдать изменяющийся и в то же время повторяющийся круговорот: закаты, молодую луну, беспорядочный орнамент дождевых капель и струй, фантастические морозные узоры, фейерверки вечерних и ночных гроз.
В комнату заглянула бабушка с тарелкой в руке:
– Кукурузу есть будешь?
Он не ответил. Она молча ушла.
Луна уже светила в окно, когда заставил себя спуститься в ванную помыть ноги перед сном.
Казалось, дом спал. Трели цикад на улице проникали в каждый уголок дома. Внизу он услышал еще какое-то сдавленное бормотание. Пошел на звуки и очутился в комнате родителей. Комната так и осталась нетронутой с того дня, когда ее хозяева ушли на праздник. Бабушка только повесила над кроватью с высокими подушками увеличенную фотографию отца и матери.
Теперь бабушка стояла на коленях на полу в одной ночной рубашке под этими портретами. Ее худые темные от загара руки лежали на белом покрывале, словно тянулись к портретам.
Она просила у них прощения. Слова прерывались сдавленными рыданиями.
Михаил хотел незаметно уйти. Скрипнула половица. Он замер. Бабушка оглянулась и так на коленях бросилась к нему, уткнулась лицом в его голые ноги и зарыдала, причитая:
– Прости, Миша! Прости! Боже! Что я наделала?! Не бери чужого! Никогда не бери! Боже! Егор меня не простит!
Михаил гладил ее седые, но еще густые волосы молча. Спазм сдавил горло, слезы катились из глаз, и он боялся разрыдаться. Отворачивал голову в сторону, чтобы слезы не упали на лицо или голые руки бабушки и не выдали его.
Потом они сидели на веранде летней кухни при свете луны. Михаил пил топленое козье молоко с хлебом. Бабушка накинула на плечи большой платок из козьей шерсти и торопливо вспоминала, вспоминала…
Свою молодость, мужа, детство своих детей, Егора и Ильи, коллективизацию, голод, войну…
Уже потом он уловил моральный стержень всех бабушкиных воспоминаний в ту ночь и в другие долгие зимние вечера. Старая деревенская женщина не могла или не хотела высказывать мысль прямолинейно: нужно в любых, самых трудных обстоятельствах хранить честь и достоинство, свое и семьи.
Во время оккупации в их доме, еще старом доме довоенной постройки, квартировали в одной из двух крошечных комнат два немецких солдата.
Немцы вели себя на удивление корректно. Будто это не завоеватели, а квартирующие прилежные студенты. Они действительно до войны были студентами и один из них – Вилли всюду таскал за собой в солдатском ранце телескоп. В безоблачные вечера, когда сумерки сгущались и звезды проступали ярко, как огоньки на развороченном только что потухшем пепелище ночью, Вилли ложился спиной на копну соломы и направлял телескоп в небо.
Иногда он позволял Егору и его старшему брату Илье смотреть в трубу, при этом пытался что-то объяснить. Немецкий язык деревенских мальчишек и русский немецкого студента не позволяли вынести из этих объяснений что-либо вразумительное, но Егор был потрясен грандиозностью звездного мира, который открывался за окуляром телескопа.
В начале 43-го, когда Гитлер в очередной раз лихорадочно собирал резервы для прорыва Сталинградского котла, Вилли с приятелем вернулись заметно расстроенные и стали упаковывать вещи.
– Вогин? Куда? – спросила хозяйка.
– Нах Сталинград!
Это слово вот уже несколько недель как зажгло огонек надежды на перелом и победное окончание войны – Вилли охотно делился сведениями с фронта.
Он никогда не спрашивал, но догадывался, что муж этой еще не старой женщины, скрывающей свою красоту под поношенной и латаной одеждой, на фронте.
![Картер Браун - Том 29. Пропавшая нимфа [Крадись,ведьма. Этот милый старый блюз. Ледяная обнаженная. Пропавшая нимфа]](/uploads/posts/books/148072/148072.jpg)