Юлия Винер - Красный Адамант
— Так тебе, — говорит, — ничего не надо? — и включает свой обычный громкий смех.
Что за черт, думаю, с какой стати так развеселилась. Больница все-таки. Хоть бы уж уходила поскорей, ведь и впрямь надеюсь, что Татьяна придет, совсем мне Кармела в данный момент не нужна.
Хохочет и руку из сумки вытащила, держит кулаком.
— А это, — говорит, — тебе тоже не надо?
Разжала кулак и тут же опять зажала. А в кулаке мелькнула красная искра.
Сперва ничего не понял, одна досада, надо же, вот разыгралась кобылка, да еще у постели больного.
И вдруг сердце так и ухнуло.
23Неужели он?
Как, каким образом? Не может быть. Но вот же, факт, сам видел.
И сразу мозги закрутились, что ей говорить.
А она кулак откроет — и закроет, откроет — и закроет.
Он, он!
Красный мой фонарик прекрасный, знаменитый Красный Адамант! Чистый и блестящий, словно и не побывал в системе канализации.
Я руку протянул — она отдернула. И заливается своим несдержанным хохотом, даже больные на соседних кроватях зашевелились, там их еще двое.
— Тише ты, — говорю. — Дай сюда!
Она кулак открыла, но руку в сторону отвела, мне не достать. Давится своим хихиканьем и бормочет:
— И ради этого… ради этой побрякушки… ты в говне копался! Коврик раздирал!
— Дай, — говорю, — дай сюда!
Она камушком у меня перед глазами поигрывает, но не дает и говорит:
— А ты мне за это что? Я сантехнику знаешь сколько заплатила!
Сантехнику! Сантехника вызывала! Хочу сказать ей, мол, заплачу, сколько хочешь, но вместо этого делаю улыбку и говорю:
— А я тебя за это поцелую.
— Ишь ты, какой щедрый, — говорит. — Нужны мне твои поцелуи.
— Ну, что другое, что тебе нужно. За мной не пропадет.
— Ладно, — говорит — насчет чего другого посмотрим. Только потому и отдаю, что ты раненый лежишь, а то бы ты у меня поплясал. На. Это что, стекло или пластик такой тяжелый?
Я взял, разглядывать при ней не стал, положил под подушку.
— Бриллиант, — говорю.
— А, ну тогда понятно, — смеется. — Тогда конечно. Что же ты плохо искал-то свой бриллиант? У меня там в туалете такая пробка была, давно, видно, копилась, а вчера весь коридор залило. Покопался бы поглубже и нашел бы.
Вон как все просто оказалось. Действительно, я тогда преждевременно отступился. Но кто же знал про ее пробку! Я уверен был, что прямо в трубу ушло. И она не давала, силой вытащила меня из туалета.
— Нет, правда, чем тебе эта стекляшка так дорога? — спрашивает.
— Говорю же, бриллиант.
— Нет, серьезно. И зачем она в коврике оказалась?
— А это уж мой секрет. Тебе все знать надо?
— Надо не надо, а скажи. Скажи, а то…
— А то — что?
— А то, что обратно отниму.
Я руку под подушку сунул, камушек зажал, но вижу, что смех смехом, а ведь отнимет у беспомощного запросто, и начинаю ей плести:
— Это мой… — хотел сказать «амулет», но не знаю слова и сказал по-здешнему, — моя камея.
Они здесь камеями этими очень увлекаются, особенно восточные, но только «камея» у них совсем не то, что у нас, не головка, вырезанная на колечке, а бумажка со словами, или ниточка, или какой-нибудь мелкий предмет на шею вешать, над которым большой раввин пошептал, и они это держат на счастье, или от болезни, или для исполнения желания, и очень в это верят, прямо как дикие африканские племена, короче, именно что амулет.
Она так и встрепенулась.
— Камея? — говорит. — От кого? Кто благословлял?
— Ты не знаешь, — говорю, — еще в России.
— Вон у вас какие в России камеи… Значит, у вас там и раввины есть?
— В России все есть.
— Наверное, не настоящие все же, — говорит. — А от чего она помогает, твоя камея? И в коврик ты ее заплел, с какой целью, а? — и хихикает игриво. — Говори, от чего она помогает! От сглаза, что ли?
— Да, от сглаза…
— Или… — опять хихикает, — приворотная?
Что я в этих камеях понимаю? Ляпнул сдуру:
— Ну да, и приворотная.
Сообразил, что зря, но поздно.
Улыбается, хотя уже и не так весело, и спрашивает:
— И кого же ты хотел приворожить?
Тут бы в самый раз сказать — тебя, но никак невозможно, не сходится, почему отнять хотел. А выдумывать сил уже нет.
— Ты, — говорю, — просто ошибочно взяла чужой коврик.
— Чужой? — Улыбка у нее стала совсем кривая. — Для кого же ты этот коврик делал?
— Была такая просьба, коврик на подушку.
— На подушку? Чья же это просьба была?
Устал я от этой мороки невозможно, изворачиваться все время, и бедро от всех пертурбаций мозжит со страшной силой.
— Ну, не все ли тебе равно… — говорю, — Кармела, ты меня прости, я очень устал.
Но ее разве остановишь?
— Это, — говорит, — от женщины была просьба. А ты камею туда засадил. Чтоб поближе к голове. У тебя, значит, еще женщина есть? Ирис какая-то?
Очень мне хотелось отвязаться, и говорю шуткой:
— При чем тут Ирис? Ясно, что есть женщина. Это всем известно.
— А! — говорит и как будто обрадовалась. — Татьяна то есть? Это она просила коврик?
— Ну да, — говорю.
— И ты решил ее покрепче приворожить? Так я и знала! Значит, правильно я догадывалась! С первого же раза почувствовала, что у вас с ней не в порядке. То-то ты на меня так тогда накинулся. И теперь вон тоже — ты в больнице, а ее при тебе нет.
Я уж не стал ей напоминать, кто на кого накинулся. А тут как раз пришли меня к капельнице подключать и переодевать в халат с разрезом сзади, она меня в лобик поцеловала и ушла.
Уфф! Слава Тебе Господи, развязался. Сказала, забежит после работы, но теперь легче. Все разъяснено, никаких недоразумений, никаких подозрений. Правда, обиделась.
А глупая все-таки баба. Все внимание на постель да на любовь, а серьезное, что у нее под самым носом — и в руках держала и даже с мылом мыла, но не увидела. На мое счастье.
Жаль только, Татьяну приплел. Словно я за этот камушек свою Татьяну чужой бабе продал. Хотя какую там свою, она сама меня чужому мужику продала, и вообще ни за что.
Но как приятно камушек мой красненький в руке держать! Я руку под подушку засунул, держу его, поглаживаю, и то ли и вправду сила в нем какая-то есть, то ли под действием лекарства, но успокоился я быстро, как бы даже забыл всю актуальность, и мысли потекли совсем посторонние, несущественные и легкие, вот как я раньше описывал.
24Да. Расквасило меня неслабо.
Словно я вообще не я стал. То есть в полном сознании, но как бы отделился и смотрю на себя снаружи. И боль тоже — чувствую, что у меня болит, и сильно, а мне все равно, как будто бы и не у меня. И я эту боль снаружи рассматриваю и констатирую, как она красным пульсом бьется и трассирующими пулями по всему правому боку вниз и вверх стреляет, а мне хоть бы что.
Сын пришел, я его едва-едва рукой сообразил поприветствовать. Вижу, вот мой сын Алексей, и говорит что-то, ну хорошо, а отвечать даже в голову не приходит.
Это еще в палате.
А когда на столе очутился и мне прямо в спинной столб вогнали большой укол, так и вовсе от меня половина осталась. Верхняя есть, хотя и слабо за нее держусь, а нижней как не бывало. Просто, как будто ниже пояса у меня пустое место.
Лежу, врачишка мой с ассистентом где-то там далеко-далеко в этом пустом месте ковыряется, пилит, долбит и все время что-то объясняет и велит мне в телевизор смотреть, чтобы я знал, что он делает. А я в телевизоре ничего разглядеть не могу, но мне и неохота за этим наблюдать, а охота продолжать свои мысли, и он меня своими приказами только отвлекает.
…Вот говорят, у каждого человека есть свое «я», и, пока он жив, оно всегда при нем находится. Я так понимаю, что это «я» и есть его душа. Но считается, «я» — это нехорошо, ячество раньше называлось, а проще сказать, эгоизм. И с этим своим «я» высовываться нечего, нужно его подавлять, отказываться от него в пользу других, в школе, помнится, училка всегда твердила, Чериковер, не забывай, «я» — последняя буква в алфавите. И еще присказка была: «я равняется свинья». Это что же, значит, душа моя — свинья? душу свою подавлять надо? От души отказываться? Это даже ни по какой религии так не получается.
Но вот что интересно, что это там на столе лежало под влиянием лекарств? Разве я помнил, что я это я? Ничуть не похоже на меня. Постороннее какое-то тело, да и то всего половина, а я отдельно…
Я иногда удивляюсь, как это получилось, что я — это я. Не то чтобы я какой-нибудь уж очень особенный, но есть коренная разница между мной и всеми другими людьми. Потому что во всем мире я один-единственный меня изнутри чувствую. Именно я смотрю на себя и на весь свет изнутри, а все остальные и все остальное находится снаружи. Словно я в клетке сижу, а все прочее на воле гуляет.
А тут под влиянием химии мое «я» пошло гулять свободно, зато другие в своих клетках сидят и на меня изнутри смотрят… И выходит, что все это «я» исключительно зависит от химии.
