Александр Аде - Одиночество зверя
И все же чужие, и говорить нам, по сути, не о чем, разве что вспоминать далекое прошлое.
Когда качу от матери домой – звонок.
– Это Карпович. Заедь ко мне.
Усмехаюсь про себя (богатый – не значит грамотный: «заедь»).
– Само собой, – отвечаю почти весело.
Разворачиваюсь и направляюсь к офису Старожила.
И вот – снова стою перед ним. И снова в тускловатом свете, озаряющем кабинет, меня охватывает ощущение, что нахожусь в комиссионке. Вроде бы и мебель вокруг вполне новая, и одежда на Старожиле – будто только что из магазина для респектабельных горожан, а кажется, что и мебель, и одежда, и он сам – подержанные, залежалые, секонд хенд.
– Слыхал, ты вокруг Даренки вьешься, – цедит Старожил, глядя в стол.
– С чего это ты решил?
– Учти, – таким же ровным голосом продолжает он, точно я не произнес ни слова, – она не для тебя. И не надейся. Понял?
– И давно ты стал заботиться о ее судьбе?
– А уж это не твое дело, – отрезает он с холодной сдержанностью.
– Ты, должно быть, для родной дочурки припас молодого, денежного и перспективного?
– Не суй нос туда, куда тебя не просят. И запомни: держись от Даренки подальше.
– Постараюсь не забыть.
– А забудешь – напомним… Иди.
Как? Он отпускает меня с миром?! И даже не угрожает переломать ноги, оторвать башку и сказать, что так и было?! Похоже, сегодня он милостив как никогда.
Поворачиваюсь, чтобы уйти, – и останавливаюсь.
– Да, чуть не забыл. Слыхал, погибла твоя жена. Позволь выразить свои соболезнования.
– Принимаю, – произносит он, уставившись сумрачными глазами в стол. – У тебя все?.. Прощай.
* * *С самого утра не высовываю носа из своей комнатенки. То мотаюсь от стены к стене, то присаживаюсь за стол или валюсь на кровать, – и все время пытаюсь подражать голосу Николая. Когда мы пили водку и общались тет на тет, я украдкой записал папашу киллера Арсения на диктофончик.
Теперь прокручиваю запись, внимательно прослушиваю и (опять же на диктофончик), как могу, наговариваю фразы. Я не лицедей, копировать кого-то мне невероятно сложно, но стараюсь изо всех силенок, пользуясь платком, расческой и прочими подручными средствами.
Мучаюсь долго. К вечеру начинаю чувствовать: что-то получается. Хоть и далеко не всегда. Мало того, вхожу в роль.
Около одиннадцати вечера заглядывает Даренка.
– Можно?
– Входи.
Она появляется – в огненно-алом коротком халатике. Ноги вполне себе длинные, с искусительными коленками, способные привести в неадекватное состояние любого нормального мужика.
– Извините, – невинно хлопает глазками. – Вы повторяете одни и те же слова. Все время – одни и те же слова. По всей квартире слышно, как вы тут бубните. Это что, упражнение такое?
– Тренируюсь. Хочу поступить в дикторы телевидения. Говорят, хорошо платят.
– А по-честному? – она кокетливо поводит плечиками.
На секунду задумываюсь… А почему бы не проверить?
– Сейчас я прокручу тебе кое-что… Слушай.
Включаю диктофончик, и в комнатке, заполняя все ее уголки, раздается медленный тягучий голос Николая: «Не бойся, не отравлена. Ты ведь, небось, сказал своим, а то и ментам, что идешь ко мне…»
Потом повторяю эти слова, прикрыв губы платком. И спрашиваю:
– Похоже?
– Вроде, похоже, – улыбается она, наивно вздымая бровки.
Потом неожиданно становится серьезной. Лицо напряженное, строгое и встревоженное.
– Зачем это вам?.. Послушайте. У меня очень нехорошее предчувствие.
Вяло усмехаюсь.
– Брось, сестренка. Все самое страшное, что могло со мной когда-нибудь случиться, уже произошло. Впереди только безудержная радость.
– А у меня ощущение, что вам предстоит какое-то ужасное испытание. Я просто уверена… Ой, у меня даже мурашки по коже пошли!
Господи, Анна предсказывала будущее, и эта туда же!
– Ты что, экстрасенс? – спрашиваю беззаботно.
– Не знаю, почему, но я уверена, уверена!
С трудом выпроваживаю ее, пообещав быть внимательным, осторожным и переходить дорогу только на зеленый свет.
Около полуночи звоню Акулычу.
– Не спишь, пивное брюхо?
– Не сплю, ежели отвечаю, – бурчит он. Должно быть, я его разбудил. – Нарисовался, пташка божья. А я аккурат сейчас о тебе подумал. Где, думаю, ентот охламон? Чевой-то его чириканья не слыхать? А он тут как тут, явился – не запылился. Чего тебе на ентот раз от папы Акулыча надобно?
– Слушай сюда, Акулыч. Я сейчас назову тебе данные одного мужика, а ты запиши.
– Ладно… Погоди… Счас ручку возьму… Ну, диктуй.
Называю фамилию, имя, отчество и адрес Николая. И добавляю:
– На всякий случай.
– На какой ишо случай, а? – встрепенувшись, басит Акулыч. – Енто што, завещание твое, птаха?
– Можешь воспринимать и так.
– Ты чевой-то там задумал, монте-кристо хренов? А? Давай прямо сейчас обсудим. В пасть какому такому тигру собираешься башку свою неразумную засунуть?
Понимаю, что сглупил. Вздумал покрасоваться, напустить туману перед возможной смертельной развязкой. Чего уж там скрывать, есть у меня такой мелкий, но поганенький недостаток: обожаю намекать на опасность, которая меня ждет. Я, бывший сыч по кличке Королек, – просто-напросто стареющая кокетка.
Пытаюсь отыграть назад:
– Да я пошутил, Акулыч. Слегка разыграл тебя. А ты и клюнул.
– Поклянись, – сурово требует он.
– Клянусь, – вру с легкой душой.
Ох, припомнят мне это клятвопреступление на том свете, где, возможно, скоро окажусь!
– Эх, намылить бы тебе загривок, пижон! Но мы, акулычи, вспыльчивые и отходчивые. Енто наша родовая черта…
Акулыч свирепо бурчит, костерит меня самыми последними словами, но постепенно успокаивается, его недовольное бульканье умолкает.
Нет, Акулыч, ни тебя, ни милицию-полицию я вмешивать не стану. Это мое личное дело. Моя – личная – месть. Мне помощники без надобности.
* * *С утра кукую возле хибары Николая.
Постепенно тьма отползает на запад. Светает. Гаснут фонари.
Я возбужден, сердце колотится, нервы предельно напряжены, и в то же время отчаянное праздничное чувство разрывает меня напополам. Ощущение близкой развязки.
Только бы Николай вышел из дома!
Бывают такие периоды жизни (иногда они длятся считанные минутки), когда тебе фартит несказанно. Все, что ни делаешь, фантастическим образом обращается в твою пользу. Даже если уронишь на пол часы – не разобьются, наоборот, начнут показывать абсолютно точное время. Похоже, такой период для меня, наконец-то, настал! Бог услыхал мои мольбы: Николай возникает на пороге избы и движется вдаль, похожий на черно-серый бесформенный куль.
Ну, теперь мой выход, пацаны! Покидаю «копейку», шагаю к развалюхе, поднимаюсь по ветхим деревянным ступенькам, без особого труда открываю отмычкой дверь.
Я так усердно подражал голосу Николая, так старался – хоть на какое-то время – стать этим немногословным горемыкой, что кажется, будто вернулся домой, в сумрачный сыроватый гроб, заставленный старыми вещами.
Снимаю трубку бледно-серого дискового телефона. Набираю номер. И замираю. Решается моя судьба.
В трубке звучат гудки. Долгие, медленные, мучительно высасывающие сердце. Потом умолкают, сменившись звенящей потрескивающей тишиной. Тот, чей номер я набрал, не торопится открывать рот.
Мой смятенный мозг пронизывает чудовищная мысль: а что, если у них есть пароль, и теперь тот, на другом конце провода, ждет, когда я произнесу ключевые слова?
А, теперь уже все равно, будь что будет!
– Слушай, – говорю сиплым голосом Николая, приложив платок ко рту. – Надо встретиться. Срочно.
И – точно при погружении на глубину – задерживаю дыхание. Сейчас он ответит!
– Зачем? – мягко, вальяжно интересуется он.
– Не телефонный разговор. Приходи ко мне. Очень нужно.
– С каких пор мы на «ты»? – надменно удивляется он.
И я узнаю этот голос с чуть заметной французской картавостью! Пульс колотится в ушах так, что еле слышу самого себя. Будто въявь вижу того, кто сейчас говорит со мной. Массивная голова. Внушающее уважение обрюзглое лицо с благородным носом, как будто перечеркнутое упавшей прядью темно-седых волос.
Дряхлеющий царь зверей.
– Извините, пожалуйста. Как-то так вышло… По привычке…
– А ты от этой привычки отвыкай – во всяком случае, когда говоришь со мной. Я тебе не ровня.
– Это очень важно, – хрипло произношу я. – Никогда не просил, а сейчас дело серьезное. Тут на месте решать надо. По телефону никак не получится.
– А чего это у тебя голос какой-то… Словно бы и не твой, – сомневается он.
– Приболел. Лежу, не встаю. Температура тридцать девять с чем-то. Вот почему и приглашаю.
Для убедительности приглушенно кашляю.
– Да ты меня заразишь, приятель, – он позволяет себе усмехнуться, но в этой усмешке нет ни капли веселья, только настороженность старого умного хищника.
И все же он спокоен: понимает, что может в любую секунду прекратить разговор, и тогда ищи ветра в поле.
