Иван Любенко - Босиком по 90-м
Вторым новым сотрудником был Влад. Раньше он летал бортпроводником в краснолениской авиакомпании. У Влада было два совершенно правильных, по его мнению, пути к богатству. Первый заключался в том, что, имея накаченную фигуру, он должен был устроиться танцором в стриптиз-клуб. И уже там познакомиться с какой-нибудь богатой вдовушкой, пусть даже далеко забальзаковского возраста. Морщины, седина или целлюлит возлюбленной его ничуть не смущали. «Главное, – говорил он, – подойти к сексу с выдумкой». А дальше оставалось лишь заключить брак и жить как трутень в улье до конца своих дней. Второй путь ничем не отличался от первого, с той лишь разницей, что все вышеописанные события должны были случиться в США. В доказательство успешности своего плана, он «охмурил» главного бухгалтера «КААК «ГЕН» и стал её любовником. Пятидесятипятилетняя вдова щедро тратила на Малыша (так она его величала) все свои сбережения. Влад стал одеваться как денди, задрал нос и перестал здороваться с теми, у кого ещё недавно «стрелял» сигареты. Так продолжалось три месяца. Но однажды после рейса в Ереван, находясь в комнате отдыха бортпроводников, жиголо изрядно набрался. Он скинул рубашку и на глазах молоденьких стюардесс принялся отчебучивать такие движения, которые, по его мнению, назывались стриптизом. Хмельные «воздушные феи» хлопали в ладоши и попросили танцора скинуть брюки. И он не отказался. А толстая тётка-бухгалтер в это время, потея и кряхтя, искала свое «счастье» по всему аэровокзалу. И какого же было её удивление, когда открыв случайно дверь комнаты бортпроводников, она узрела в кривляющемся и почти голом существе («почти», потому что на Владике присутствовали только носки и плавки) своего любимого Малыша. Этим же вечером молодой любовник собрал нехитрые пожитки и под отборную матерщину покинул ещё недавно такое тёплое гнёздышко. Он вновь поселился в общежитии авиакомпании. Только месть ревнительницы была настолько сильной, что под надуманным предлогом она добилась отстранения «стриптизёра» от рейсов с последующим увольнением. Я принял несостоявшегося альфонса на должность лётного менеджера, потому что не мог проводить всё время в полётах между Красноленинском и Якутском. К тому же, мечтая уехать в США, Влад неплохо выучил английский. Это обстоятельство, в свете наших планов по «завоеванию» Кипра, мне казалось тогда немаловажным. Да и в авиации он разбирался неплохо.
В тот самый момент, когда мы обсуждали наши дальнейшие планы, в кабинет постучали. Я открыл дверь. Передо мною предстало юное белокурое создание с слегка вздёрнутым носиком лет восемнадцати-девятнадцати.
– Здесь набирают в секретарши? – пропела она и, не выдержав моего откровенного разглядывания, опустила глаза.
– Да-да, проходите, – засуетился Алик. – Будем с вами, знаете ли, беседовать…
– Будешь беседовать, когда станешь директором, – поправил его я.
– Как скажете, Валерий Валерьевич, как скажете, – обиженно пробубнил он. – Ну что ж, в таком случае, позвольте вам не мешать.
Алик ушёл, а я угощал девушку конфетами, поил чаем и расспрашивал о семье. Оказалось, что у неё есть парень и скоро они должны пожениться. Больше всего меня удивило то, что в свои восемнадцать лет она так много прочитала классики. «Ну уж нет, – твёрдо решил я, – ни за что не позволю этому бабнику портить жизнь столь юному и непорочному созданию. Да и хватит превращать контору в бордель!». На следующий день Анна приступила к обязанностям. Алик был с ней сух и подчёркнуто вежлив. Я запретил сотрудникам дымить в офисе и штрафовал за опоздания. Первого марта – в день убийства Влада Листьева – я отправился в Москву для получения кипрской визы, а ещё через несколько дней вылетел в Пафос. Аня мне потом рассказывала, что Алик несказанно обрадовался моему отъезду, да и остальной народ тоже вздохнул с облегчением.
Глава 16
Вячик, или герой Кронштадтского мятежа
Не стоит думать, что мой вояж на Кипр не был подготовлен. Ещё в декабре прошлого года я случайно встретил старого друга Славку Зиновьева, или Вячика, как все его называли. Мы долго вспоминали наше студенчество и давно ушедший от нас 1981 год, когда мы, вчерашние абитуриенты, отправились в совхоз собирать виноград. Приключения начались с того, что я и трое других студентов вышли не на той остановке. Междугородный автобус выбросил нас посередине поля рядом с каким-то указателем.
Чихнув пару раз, «ЛиАЗ» скрылся за поворотом, оставив после себя чёрный дым – явный признак больного мотора. Подойдя ближе, мы прочли: «7-я бригада». А нам нужна была пятая. «Кратчайшее расстояние между двумя точками – прямая» – знакомая ещё со школы аксиома. Вот поэтому мы и решили идти напрямую по грунтовой дороге до места назначения – студенческого лагеря сельскохозяйственных работ Красноленинского пединститута. А мы – это двое парней и пара девчонок дополнительно зачисленных в ряды будущих строителей коммунизма на ниве народного образования. Бескрайние поля виноградников поражали воображение. Но уходящая красота минувшего лета как-то меркла из-за оттягивающей спину поклажи наших спутниц. Девушки были из очень обеспеченных семей советских партработников, и это позволило им набить сумки и чемоданы до плотности чугуна. Примерно через пару часов пришлось усомниться в открытой ещё древними греками геометрической истине. Оказалось, что мы устало брели совсем в другую сторону и удалились километров на семь от заветного комсомольского «трудового рая». Слава богу, нас согласился подвезти седой бородатый дед, не спеша понукавший пегой лошадкой, тянувшей старую повозку, которая, наверняка, видала на своём веку и лихие кавалерийские атаки времён гражданской войны, и колхозных активистов периода принудительной коллективизации. Деда звали Пётр Кузьмич, и он, в самом деле, участвовал в гражданской войне. Как сказал он мне по секрету: «за храбрость и боевую удаль был даже награждён шашкой», которую хранил в потаённом месте, потому что на клинке имелась надпись: «Лихому рубаке, выть батьки Махно». – А он, Нестор Иванович, за красных тоже воевал. Да только предали они его – послали на верную смерть. Справедливый мужик был и умный. Теперь таких не сыскать, – охотно откровенничал с нами живой участник далёкой войны. К закату на скрипучем тарантасе мы, наконец, добрались до бараков, гордо звавшимися студенческим трудовым лагерем. Вместо того чтобы дать нам возможность отдохнуть и привести себя в порядок, нас сразу погнали на комсомольское собрание. На скамейках, под тремя тенистыми липами сидело человек пятьдесят дармовой студенческой рабсилы, а на деревянной сцене за столом председательствовал заместитель декана факультета по воспитательной работе; рядом с ним – совсем юная учительница английского и один рано полысевший от неуёмной энергии очкарик с непропорционально развитой головой – активист Миша Передряга. Несмотря на молодость, он был уже не только коммунистом, но и членом партбюро факультета. Этого выскочку и крикуна побаивались даже преподаватели. От сладостного ощущения всеобщего внимания его, как обычно, слегка колотило и, чтобы скрыть волнение, он то и дело листал «Комсомольскую правду» с фотографией, улыбающейся на первой странице ткачихи из города Иваново. Но чья-то озорная рука с большим художественным талантом подрисовала ей увеличенные формы бюста. От этого молодая ударница смахивала на незабываемой красоты блондинку с обложки американского журнала «Playboy», который он пару лет назад смотрел дома у одноклассника, приехавшего с родителями из загранкомандировки. В самом центре импровизированного зала, в первом ряду перед сценой стоял и нагло улыбался юной преподавательнице иностранного языка, сверкая золотой фиксой, виновник торжества комсомольской критики и будущая жертва активиста-головастика – одессит Вячеслав Зиновьев, или просто Вячик. Позднее мы узнали, что он находился в некотором привилегированном, в отличие от нас, положении и мог себя вести как ему заблагорассудится. Его отец возглавлял корпункт газеты «Сельская жизнь» в США – большая, по тем временам, должность. В Красноленинск его отправили под присмотр бабушки, которая, конечно, уследить за внуком не могла. Но вузовское руководство не желало портить отношения с Зиновьевым-старшим, поэтому многое Вячику прощалось. Только особенно ретивые строители светлого будущего этого не понимали. И гнали с места в карьер. – Попрошу внимания, товарищи, – начал Передряга. – Мы здесь собрались, чтобы осудить подрывную работу, да-да, я не оговорился, именно подрывную работу студента Зиновьева по разложению трудовой дисциплины. Позавчера Зиновьев дважды в разное время, забравшись на отдельно стоящее дерево, ложным криком «Везут обед – бросай работу!» дезорганизовал труд пяти ударных звеньев, поскольку на самом деле, кухню доставляли на соседнюю шестую бригаду. В результате расстроенные студенты побросали вёдра, и почти час никто не собирал виноград, в то время как Зиновьев улёгся спать под этим же деревом на изготовленную им лежанку. Но когда обед привезли, он снова прокричал вышеупомянутую фразу, только в этот раз ему уже никто не поверил, и все остались работать, а Зиновьев первый, помыв руки, уселся за стол. А вчера, поздно ночью, находясь в нетрезвом состоянии, он тайно проник в комнату девушек естественно-географического факультета и, улёгшись на свободную койку, заснул, где его и обнаружили только утром, да и то из-за непереносимого студентками храпа и перегара. И что вы думаете? Он объяснил это тем, что поспорил с друзьями, что «может переспать сразу со всеми девушками ЕГФ». Кроме того, на прошлой неделе мы решили дать ему шанс исправиться и послали в Красноленинск за агитационной литературой. Однако он, пренебрегая своим интернациональным комсомольским долгом, учинил драку с проживающими в институтском общежитии афганскими, а затем пришедшими им на выручку узбекскими студентами, якобы из-за того, что они оскверняют великий русский язык нецензурной бранью. После чего насильно заставлял и тех и других громко повторять за ним стихотворение Александра Сергеевича Пушкина «Узник». Но и это ещё не все его проделки. Сегодня утром мы стали свидетелями, как этот нарушитель дисциплины, в который уже раз, не вышел на зарядку, но, придя в столовую, не стал последним в очередь за едой, как все, а демонстративно вышел в центр зала и, обращаясь к поварам, произнёс попахивающую оппортунизмом и антисоветчиной речь…Что, Зиновьев, стыдно повторить? А я напомню, у меня тут записано, – головастый очкарик вытащил кусок бумажки и стал монотонно читать: «Пламенный патриот Бургун-Маджарских степей, бывший князь, а ныне простой труженик Востока и бедный советский студент по совместительству с революционной фамилией Вячеслав Зиновьев. Не откажите, господа, подать вне очереди тарелочку супа бывшему члену Временного Правительства и герою Кронштадтского мятежа!». Итак, товарищи, я предлагаю вынести ему выговор с занесением в учётную комсомольскую карточку, – Миша вытер рукой вспотевшую лысину на круглой, как глобус, голове, и выжидательно посмотрел на присутствующего заместителя декана исторического факультета. – А я думаю, не стоит так спешить. Давайте дадим человеку исправиться. Ну, Вячеслав, что же ты молчишь? Скажи нам, что ты всё осознал и больше не позволишь себе поведение недостойное комсомольца, тем более драку, да ещё со студентами из дружественной нам страны. Да? – вопросительно заглядывая в абсолютно безмятежное лицо, с надеждой в голосе спросил преподаватель истории средних веков.
