Юлия Винер - Бриллиант в мешке
– На подушку? Чья же это просьба была?
Устал я от этой мороки невозможно, изворачиваться все время, и бедро от всех пертурбаций мозжит со страшной силой.
– Ну, не все ли тебе равно… – говорю, – Кармела, ты меня прости, я очень устал.
Но ее разве остановишь?
– Это, – говорит, – от женщины была просьба. А ты камею туда засадил. Чтоб поближе к голове. У тебя, значит, еще женщина есть? Ирис какая-то?
Очень мне хотелось отвязаться, и говорю шуткой:
– При чем тут Ирис? Ясно, что есть женщина. Это всем известно.
– А! – говорит и как будто обрадовалась. – Татьяна то есть? Это она просила коврик?
– Ну да, – говорю.
– И ты решил ее покрепче приворожить? Так я и знала! Значит, правильно я догадывалась! С первого же раза почувствовала, что у вас с ней не в порядке. То-то ты на меня так тогда накинулся. И теперь вон тоже – ты в больнице, а ее при тебе нет.
Я уж не стал ей напоминать, кто на кого накинулся. А тут как раз пришли меня к капельнице подключать и переодевать в халат с разрезом сзади, она меня в лобик поцеловала и ушла.
Уфф! Слава тебе Господи, развязался. Сказала, забежит после работы, но теперь легче. Все разъяснено, никаких недоразумений, никаких подозрений. Правда, обиделась.
А глупая все-таки баба. Все внимание на постель да на любовь, а серьезное, что у нее под самым носом – и в руках держала и даже с мылом мыла, но не увидела. На мое счастье.
Жаль только, Татьяну приплел. Словно я за этот камушек свою Татьяну чужой бабе продал. Хотя какую там свою, она сама меня чужому мужику продала, и вообще ни за что.
Но как приятно камушек мой красненький в руке держать! Я руку под подушку засунул, держу его, поглаживаю, и то ли и вправду сила в нем какая-то есть, то ли под действием лекарства, но успокоился я быстро, как бы даже забыл всю актуальность, и мысли потекли совсем посторонние, несущественные и легкие, вот как я раньше описывал.
24
Да. Расквасило меня неслабо.
Словно я вообще не я стал. То есть в полном сознании, но как бы отделился и смотрю на себя снаружи. И боль тоже – чувствую, что у меня болит, и сильно, а мне все равно, как будто бы и не у меня. И я эту боль снаружи рассматриваю и констатирую, как она красным пульсом бьется и трассирующими пулями по всему правому боку вниз и вверх стреляет, а мне хоть бы что.
Сын пришел, я его едва-едва рукой сообразил поприветствовать. Вижу, вот мой сын Алексей и говорит что-то, ну, хорошо, а отвечать даже в голову не приходит.
Это еще в палате.
А когда на столе очутился и мне прямо в спинной столб вогнали большой укол, так и вовсе от меня половина осталась. Верхняя есть, хотя и слабо за нее держусь, а нижней как не бывало. Просто как будто ниже пояса у меня пустое место.
Лежу, врачишка мой с ассистентом где-то там далеко-далеко в этом пустом месте ковыряется, пилит, долбит, и все время что-то объясняет, и велит мне в телевизор смотреть, чтобы я знал, что он делает. А я в телевизоре ничего разглядеть не могу, но мне и неохота за этим наблюдать, а охота продолжать свои мысли, и он меня своими приказами только отвлекает.
…Вот говорят, у каждого человека есть свое «я», и пока он жив, оно всегда при нем находится. Я так понимаю, что это «я» и есть его душа. Но считается, «я» – это нехорошо, ячество раньше называлось, а проще сказать, эгоизм. И с этим своим «я» высовываться нечего, нужно его подавлять, отказываться от него в пользу других, в школе, помнится, училка всегда твердила: Чериковер, не забывай, «я» – последняя буква в алфавите. И еще присказка была: «Я равняется свинья». Это что же, значит, душа моя – свинья? Душу свою подавлять надо? От души отказываться? Это даже ни по какой религии так не получается.
Но вот что интересно: что это там на столе лежало под влиянием лекарств? Разве я помнил, что я это я? Ничуть не похоже на меня. Постороннее какое-то тело, да и то всего половина, а я отдельно…
Я иногда удивляюсь, как это получилось, что я – это я. Не то чтобы я какой-нибудь уж очень особенный, но есть коренная разница между мной и всеми другими людьми. Потому что во всем мире я один-единственный меня изнутри чувствую. Именно я смотрю на себя и на весь свет изнутри, а все остальные и всё остальное находится снаружи. Словно я в клетке сижу, а все прочее на воле гуляет.
А тут под влиянием химии мое «я» пошло гулять свободно, зато другие в своих клетках сидят и на меня изнутри смотрят… И выходит, что все это «я» исключительно зависит от химии.
…И вовсе они на меня не смотрят, а на телевизор и заняты своим делом, а я своим…
Другие, ясно, так же про себя считают, что они это они, но про меня чувствую только я один. И вот как же это, что из всех миллионов-миллионов людей, которые из меня могли получиться, из меня получился именно я? Почему я родился именно в форме меня, а не кого-нибудь другого, когда выбор такой огромный? Говорят – игра случая. Но это с каждым так, и, значит, все люди – игра случая. И вообще всё. Примириться с этим трудно, и на этот предмет и появился Бог. То ли его человек просто выдумал себе для утешения, а то ли и в самом деле «игра случая» это он и есть?
– Ты спишь, что ли? – мой доктор Сегев говорит. – Не спи, а разговаривай, что чувствуешь.
И сразу мое «я» обратно в мои полтела влетело. Так мне стало досадно!
– Ничего не чувствую, – говорю и жду, чтобы отстал. – Все нормально.
Вот жалость, больше никак не получается. Отделиться больше не могу. Видно, химия начала уже потихоньку ослабевать. А он мне:
– Тогда смотри, сейчас самое главное будем делать.
25
Эти хирурги ужасные похабники. Люди по большей части проходят операции под общим усыплением и не знают, как хирурги в бессознательном состоянии над ними измываются. Он еще в самом начале что ассистенту сказал? Вообще-то, говорит, я больше сзади люблю в них входить, удовольствия больше, но тут придется спереди, его на живот не положишь. А теперь говорит мне:
– Видишь, у тебя головка сустава чуть не напрочь отскочила. Если тебя не прооперировать, то и само со временем срастется, но ходить уж вряд ли будешь. А я сделаю, что ты у меня завтра встанешь.
Завтра! Ладно, надо же человеку похвастаться. А он дальше.
– Вот, – говорит, – я тебе вот этот штырь титановый вставляю, сейчас шурупами затяну, и порядок. – И прибавляет: – Пока на столе, давай, что еще починить?
Может, в него тоже штырь вставить?
И догадываюсь, что он на мой колокольчик там внизу показывает.
– Смотри, – говорит, – какой он у тебя скукоженный лежит.
Скукожишься тут!
– А я, – говорит, – вставлю титановый штырь, и будешь ты постоянно в боевой готовности.
Да серьезно так говорит, а сам что-то делает. Шутит, конечно, но мне даже в шутку страшно вспомнить, как я пацаном постоянно в боевой готовности ходил!
– Ладно, – говорю, – доктор, затягивайте быстрей свои шурупы, а то я уже что-то чувствовать начинаю.
– Врешь, – говорит, – ничего ты не чувствуешь.
И чем-то где-то там по мне постукал. Я звук услышал, а чувствовать действительно ничего не чувствую.
– Это я, – говорит, – уже по нему стучу. Видишь, какой твердый стал?
Инструменты бросил, зашивать оставил ассистенту.
Снимает перчатки, и слышу, он ногой раз-другой по полу шаркнул, что-то маленькое гоняет, потом поднял и говорит ассистенту:
– Это до каких пор в стерильном помещении будет валяться всякая дрянь?
Ассистент глянул и говорит:
– Наверно Таделы дочка уронила, уборщицы нашей эфиопской, она часто девчонку с собой на работу приводит.
Я все это равнодушно слушаю, от дури стал уже немного отходить и даже подташнивать начало. Лежу носом кверху, внизу и по бокам ничего не вижу. Сегев говорит злобно, совсем не похоже на моего веселого врачишку:
– Скажи ей, никаких детей в операционной! Этого только не хватало.
И бросает что-то на поднос с кровавыми операционными отходами. Об металл звонко стукнуло.
И как стукнуло, мне сразу в башку ударило. Я ведь как лежал в палате с бессознательно зажатым кулаком, так и в операционную поехал. А в кулаке он, мой Красненький. И все время так держал, кулак даже судорогой свело, я и не чувствовал. Но разжимаю – пусто!
– Доктор, – кричу и пытаюсь поднять голову, – доктор, что вы там нашли?
– Да ерунда, – говорит, – не беспокойся. Инфекции испугался? Не бойся, от тебя далеко. Стекляшка на полу валялась, бусина детская.
– Красная, блестящая?
– Красная, – отвечает, – блестящая.
Видно, в какой-то момент я все-таки разжал на секунду и не заметил.
– Это мое, – кричу, – отдайте мне!
– Да ты что? – говорит встревоженно. – Что с тобой, Михаэль? Тебе плохо? Все уже, конец, успокойся.
И на монитор смотрит. И говорит второму что-то про повышенную сердечную деятельность.
– Деятельность в порядке! – кричу. – Выньте и дайте мне! Это я уронил! Это мой… мой талисман!
Засмеялся и говорит:
– А, вон что? Так ты, значит, нам не доверяешь? Талисманом запасся? Доктор, расшивай его обратно!
