Штефан Мурр - Гиблое место
— Почему невозможно?
— Да взгляните на ее позу. Так не тонут. Во всяком случае, не тогда, когда все тело находится в воде.
Кеттерле задумчиво смотрел в течение нескольких секунд на Брабендера.
— Ваше мнение совпадает с мнением судебного врача, — сказал он и проверил, не остыл ли кофе. Потом снова отставил чашку и поискал другой снимок.
— А что вы на это скажете?
Темный угол, грубо приколоченная к бревенчатой стене раковина, окрашенная в черный цвет, с примитивным медным краном.
— Вы полагаете…
Комиссар пожал плечами.
— Можно ли представить такое?
Брабендер содрогнулся.
— По-моему, нет.
— И все-таки было нечто в этом роде. Ну, хорошо.
Кеттерле встал и нажал на кнопку звонка.
— Я распоряжусь сейчас доставить вас обратно. И тут же дам знать, как только мы проверим ваши показания.
В сопровождении вахмистра Брабендер покинул здание на площади Карла Мука. Как двое добрых друзей, они зашагали напрямик через парк к следственной тюрьме. Комиссар посмотрел им вслед, потом снова уселся за письменный стол, разложил фотоснимки перед собою в ряд и просидел над ними с четверть часа.
Время от времени он помешивал кофе, отпивал глоток и покачивал чашку, чтобы лучше растворился сахар.
С утра она занималась тем, что примеряла всю имеющуюся у нее одежду черного цвета. Она еще больше оттеняла мертвенную бледность лица. Примерно в половине двенадцатого она позвонила в полицай-президиум. Естественно, у нее было желание нажать сразу на все рычаги. Ей сказали, что комиссара Кеттерле в данный момент в президиуме нет. Быть может, она желает поговорить с комиссаром Хорншу? Но она велела соединить ее прямо с господином Зибеком.
— По этому вопросу я могу сообщить вам немногое, фрау Брабендер, — ответил Зибек. — Следствием руководит комиссар Кеттерле. Только он один может решить, выдать ли вам разрешение на посещение мужа. Насколько я в курсе, он как раз собирался проверить его алиби. И пока это не будет сделано, я не могу вам что-либо обещать.
Эрика прибегала к всевозможным доводам и клятвам, но он только вежливо и даже вполне искренне повторял:
— Я весьма сожалею, фрау Брабендер.
Теперь она сидела на софе, уставившись перед собой, и раздумывала, к кому бы ей еще обратиться. Ханс-Пауль отпадал. Он всегда держался особняком, и никаких влиятельных связей у него не было. Папа́, конечно, знал сенатора по вопросам юстиции, а также нынешнего сенатора по внутренним делам. Но оба они были социал-демократы, и Эрика могла представить, что сказал бы ей папа́. Для них это будет хороший предлог обратиться впоследствии к консерваторам с просьбой о каких-нибудь особых уступках. Социал-демократы относятся к консерваторам, быть может, с уважением, но уж ни в коем случае не с симпатией.
— Ведущееся расследование, деточка, — сказал бы папа́ в этом случае, — может иметь далеко уводящие последствия. В такой ситуации люди выглядят иногда нелепо.
Вот она и поставила бы себя в нелепое положение, предприняв подобный шаг.
Снова и снова размышляла она о том, откуда у Реймара такой страх перед возможной проверкой его алиби. Она слишком хорошо знала его склонность к точному расчету, чтобы поверить всерьез, будто он имеет какое-либо отношение к смерти Сандры Робертс. Но, с другой стороны, разве можно ручаться даже за близкого человека?
Его растерянность, когда она сообщила ему о звонке папа́, испугала ее. Она убеждала себя, что преувеличивает его реакцию, но это было не так. В минуты, когда она имела мужество трезво взглянуть на ситуацию, она точно припоминала, каким растерянным он тогда выглядел.
Поначалу у нее было намерение вообще не открывать, когда раздался звонок в дверь. Но, когда позвонили во второй раз, а потом и в третий, она встала, привычным движением поправила волосы перед зеркалом в коридоре и отворила дверь. Комиссар в плотном пальто какого-то неброского цвета почти полностью заполнил дверной проем. Сначала он что-то пробормотал о соболезновании.
— Я увидел, что внизу стоит ваш автомобиль, фрау Брабендер, — добавил он. — Вполне могу представить, что вы никого не хотите сейчас видеть, поэтому я и позволил себе позвонить несколько раз. Вы ведь еще ночью хотели со мной поговорить.
Он снял шляпу и положил ее на вешалку в прихожей. Потом расстегнул пальто. Эрика сделала было движение, чтобы помочь ему раздеться.
— Нет, нет, спасибо, — сказал Кеттерле и первый прошел в большую гостиную с цветами на окнах, выходивших в сад.
Они жили так, как живут люди среднего сословия. Мягкая мебель, журнальный столик, письменный стол, все среднего качества. Не дорогое, но и не дешевое, не уродливое, но и не красивое. У них был большой стереокомплекс под красное дерево. Доктор Брабендер наверняка любил Шумана и Моцарта, а его жена — оперные арии. «Аида», подумал Кеттерле, завораживающе прекрасные образы, а может, еще «Риголетто» или «Трубадур». Картины маслом в вычурных барочных рамах с искусственной патиной изображали рыбацкие лодки, вечер на море, облака, сквозь которые пробивалось солнце, А еще цветы. Картин было, пожалуй, чересчур много. Обеденный стол сделан под чиппендейль, у стульев спинки плетеные и округлые. Он сел напротив нее.
— Вы его уже допрашивали?
— Я только что разговаривал с ним, фрау Брабендер.
Кеттерле сложил руки на столе и принялся внимательно их разглядывать.
— А что, собственно, намеревался делать ваш муж вчера вечером?
— Он сказал, что приедет поздно. Профессор Вольман оперировал, и он собирался посмотреть. Это в самом деле так, поскольку, когда я в половине десятого позвонила в клинику, сестра Ангела ответила, что он просил не вызывать его из операционной. Что он хотел потом на Ратенауштрассе, я при всем желании не могу вам сказать, Со мной он об этом не говорил. А такое бывает редко.
— В самом деле?
— Да.
— А у вас самой есть какие-нибудь предположения на сей счет?
— Нет. Но разве сам он вам ничего не сказал?
— Кое-что.
— Почему же тогда вы спрашиваете меня?
— Это важно. Дело не в том, знаете ли вы причину, а в том, говорил ли он с вами об этом.
— Подобные нюансы мне понять трудно.
— В самом деле трудно, — сказал комиссар. — Представьте себе, он скрыл от меня, что в последний раз видел Сандру Робертс не на балу в Альстер-клубе, а в пятницу вечером.
Эрика нервно теребила кружевную скатерть, сквозь которую просвечивала полированная поверхность стола.
— Не верю, — сказала она, — нет ничего такого, что касалось бы Сандры и о чем Реймар не говорил бы со мной. Это исключено.
— Но он признался.
Она покачала головой.
— И чего же он от нее хотел? — спросила она неожиданно.
Вдруг ей вспомнились бесконечные вечера, которые Реймар проводил в клинике, ночные дежурства, операции, конгрессы, мужские вечеринки.
— Это она хотела от него помощи, — услышала Эрика. — Она ждала ребенка.
Эрика перестала теребить скатерть.
— Должно быть, для нее это была катастрофа, — сказала она тихо, без всякого выражения в голосе. — И почему только такое всегда случается с теми, кто ни в коем случае не хочет детей?
— Вот именно. Потому она и обратилась к вашему мужу.
— Ну, об этом он не имел права разговаривать и со мной. Такие вещи относятся к области профессиональной тайны.
Комиссар кивнул.
— Он соблюдает ее даже по отношению к вам?
— Естественно, — сказала Эрика. — Реймар чрезвычайно добросовестен и корректен. Особенно в таких вещах.
— Ну да, и тем не менее он собирался ночью поговорить об этом с вашим отцом. Возможно, он ничего не знал о шоке, который за несколько минут до этого испытал сенатор в лодочном сарае. Но в любом случае его шаги принесли сенатору смерть.
Эрика не начала всхлипывать, гримаса не исказила ее бледное прозрачное лицо. Но она не могла остановить слезы, покатившиеся вдруг по ее щекам.
— Это ужасно, — прошептала она, не предполагая, насколько тщательно оценивает комиссар в этот момент искренность ее потрясения.
— Вопрос звучит несколько странно, фрау Брабендер, — сказал он, — но существовали ли между вами и вашим отцом по-настоящему близкие, доверительные отношения?
Даже вытирая слезы, она следила за своими движениями, отличавшимися грациозной элегантностью, — следствие хорошего воспитания.
— Папа́, — сказала она, — папа́ придерживался всегда точки зрения, что семья не является основой любви. Он ценил тех, кто ему нравился, даже если они не принадлежали к семейному кругу. А тех, кто не нравился, он отвергал, даже если они были членами семьи. Разумеется, к самому себе он требовал от всех подобающего уважения.
— Следовательно, у него был тяжелый характер?
— У всех людей, которые разбогатели сами в результате жестоких усилий, тяжелый характер.
