Евгения Горская - Дар или проклятие
Может быть, и к лучшему, что Озерцов не выполнил его… указаний. Ничего же страшного не произошло. В конце концов Петра сейчас в Москве нет, а потом Калганова будет ему уже не страшна.
Выдрин мягко погрузился в сон и проспал непривычно долго.
К офису он приехал, когда рабочий день уже давно начался, и это тоже было к лучшему: пусть все самое неприятное произойдет без него. Дашу жалко, конечно, но она давно не девочка, должна хоть какие-то мозги иметь.
Он припарковал машину на привычном месте, пискнул ключом, дернул дверцу, проверяя замок, и остановился, тупо уставившись на автомобиль рядом.
Это не мог быть джип Петра, Сапрыкин в Сочи, Анатолий сам только вчера днем с ним разговаривал, но джип маячил перед глазами, и мерзкое слово «знамение» засверлило в мозгу запоздалым ужасом.
Выдрин смотрел на номерной знак грязной по ненастной погоде машины, и ему казалось, что скованные страхом мышцы навсегда перестали его слушаться. Нужно было немедленно уходить отсюда, но он не мог пошевелиться.
Озерцов еле дождался, когда мать уйдет на работу. Вообще-то она не слишком ему докучала, даже наоборот, мать Борис любил, к советам ее прислушивался, а солидную должность в мэрии уважал. Но сегодня утром видеть ее не хотел. После вчерашнего ошеломляющего страха отвечать на вопросы матери он бы просто не смог.
Борис потрогал разбитую губу и поморщился. Сегодня утром ему повезло: мать, всегда спавшая очень чутко, не проснулась, когда совсем ранним утром ему пришлось выйти из квартиры. Конечно, он соврал бы что-нибудь с ходу, не впервой, но нервировать ее лишний раз не хотел.
Сейчас, когда все вчерашнее было уже позади, когда он знал, что ничего страшного ему больше не грозит, ждать ухода матери, лежа на удобном диване, было почти приятно. Если бы он был верующим, он, наверное, благодарил бы бога за то, что жив и не в тюрьме, но в бога Борька не верил, пялился в потолок и прислушивался, когда хлопнет входная дверь.
Отца Борис почти не знал и никогда об этом не жалел. Тот бросил семью, когда сыну было всего четыре года. Сначала по нескольку раз в год папаша приезжал, привозил игрушки, водил маленького Борю в зоопарк или еще куда-нибудь, но сын не только не выражал восторга от встречи с ним, но и уходить из дома, как правило, не хотел, а если и уходил, то сразу начинал тянуть папеньку обратно. У него была мама, и этого ему вполне хватало. Боре исполнилось лет десять, отец пытался вернуться в семью, но мать этот вариант всерьез даже не рассматривала и выставила кающегося бывшего мужа за порог так быстро, что сын даже испугаться не успел. Сейчас Борис разговаривал с папенькой дважды в год: в собственный день рождения – тогда тот звонил, и в день рождения отца. Тогда уже приходилось звонить самому Борису.
– Что бог ни делает, все к лучшему, – говорила мать. – Не брось он меня тогда одну с тобой на руках, я бы так и была никем. Торчала бы до сих пор инженером в своем НИИ. А сейчас я вполне успешная женщина. Мне бы фигуру получше, и я стала бы самой счастливой.
– Нормальная у тебя фигура, – успокаивал сын. Вообще-то он не понимал, как в ее возрасте можно думать о фигуре. Какая разница, что у тебя за фигура, когда лет тебе… Ого-го. За сорок.
Наконец звякнула открываемая щеколда, и дверь негромко хлопнула. Он еще полежал немного и поплелся в ванную – посмотреть на разбитую физиономию. Покрутил головой перед зеркалом – ничего, сойдет. Думал, что будет хуже.
Сейчас он не мог понять, как еще вчера делал то, о чем нормальный человек и думать никогда не станет. Как будто бес его попутал.
На кой черт ему Александринины деньги? Своих, что ли, не заработает?
После окончания института он просил мать устроить его в какую-нибудь фирму, откуда легко, как по лестнице в подъезде, можно было бы подниматься в должности со ступеньки на ступеньку. А она все убеждала его, что сначала нужно приобрести хорошую инженерную квалификацию, а потом уж думать о карьере. И убедила. Только ничего хорошего из этого не вышло. Работать у Александрининого мужа ему было неинтересно и трудно. Правда, Петр Михалыч много раз говорил, чтобы Борис обращался за помощью, если возникнут проблемы, но делать это было стыдно, – он что, двоечник какой-нибудь? – и последние два месяца Борис со дня на день ждал увольнения. И дождался. Он тогда здорово разозлился и на Петра, и на Александрину, и на мать. И на себя за то, что потерял столько времени впустую, ни на метр не приблизившись к заветной мечте – солидной должности, шикарному кабинету и синеглазой секретарше.
Он прошел в прихожую осмотреть куртку – не порвана ли. Куртка оказалась целой, только очень грязной. Он зачем-то потряс ее, и на пол вывалился Наташкин телефон.
Калганова ему нравилась. Если бы она не была такой старой – лет тридцать, ну может быть, чуть меньше, – он бы, наверное, за ней приударил. Она сильно отличалась от девчонок, с которыми они с Максом тусовались в ночном клубе. Те были простые, веселые, без комплексов. Матерились, как пьяные матросы. Борис случайно узнал, что они школьницы, думал – продавщицы с рынка.
Калганова была похожа на жену Пушкина из школьного учебника. Лица вроде и разные, но что-то неуловимо похожее есть.
Озерцов поднял телефон и покрутил в руках. Нужно вернуть. Он, конечно, преступник, но не вор.
На улице было, как всегда в последние дни: серость да туман. Озерцов постоял около грязной «Нивы». Нужно бы машину вымыть, но какой смысл по такой погоде? Через час точно такая же станет. Обвел взглядом безлюдный двор, вздохнул и уселся за руль.
До офисного здания езды было всего ничего. Очень не хотелось встретить кого-то из знакомых, и ему повезло, не встретил.
– Привет. Озерцов. Спустись на минутку. – Он позвонил Калгановой по внутреннему телефону, висевшему в холле перед пропускными турникетами. Когда работал здесь, внутренним телефоном почти не пользовался, а Калгановой и вовсе ни разу не звонил, но номер откуда-то знал.
Наташка вроде бы замялась, и Борис вспомнил, что он преступник, и она может просто брезговать с ним разговаривать. Или бояться. Нормальные люди всегда стараются держаться подальше от бандитов.
– Сейчас, – спокойно сказала она и положила трубку.
Она появилась почти мгновенно, видно, лифт подошел сразу. И он опять подумал, что она похожа на жену Пушкина.
Свой телефон у него в руках Наташа увидела сразу и тут же взяла, почти выдернула. Нужно было уходить, но она почему-то медлила.
Борис молчал, и только когда она уже повернулась, чтобы уйти, неожиданно заговорил:
– Ты не думай…
Ему хотелось сказать, что они ничего плохого Сереже не сделали бы. Они же не бандиты. То есть бандиты, но…
– Я не думаю, – перебила она, и он был уверен: Наташа поняла все, что он хотел сказать.
Она еще помедлила немного, словно замерла, приложила пропуск к глазку турникета и исчезла у лифтов.
Озерцов постоял на крыльце, вдыхая влажный воздух.
Сейчас ему было наплевать, увидит его кто-то с разбитой рожей или нет.
Никого из знакомых он не встретил.
Вчера ужас от того, что рассказал Петр, настолько лишил Александрину способности соображать, что она почти забыла о том мерзком, что с ней случилось, и даже о том, что это теперь не только ее, Александрины, отвратительная тайна, а почти всеобщее достояние, а значит, ее жизнь кончилась, и впереди маячит нечто темное и пугающее.
Появившись с сыном на пороге, Петр, молча показав глазами на Сережу, предостерег – не при нем, потом. А позже, когда она, замерев от ужаса, слушала невероятную, немыслимую историю и все пыталась прижать к себе Сережу и никогда его не отпускать, ей стало не до выяснения отношений.
Совсем ранним утром, почти ночью, когда Петр собрался на работу, они ни словом не обмолвились о том, что они больше не муж и жена, а непонятно кто. И что с ними будет дальше, неизвестно и страшно. Александрина пожарила мужу большую яичницу, достала из холодильника колбасу и сыр и села с чашкой чая на свое привычное место за кухонным столом – у окна. И ей казалось, что этим утром все идет как всегда, если бы не тягостное молчание и не невозможность даже украдкой посмотреть на сидящего напротив мужа. И потом, когда Петр одевался в прихожей, а она стояла рядом, тоже было все как всегда, разве что он не поцеловал ее, как обычно, уходя на работу.
Все было как всегда, но они оба знали, что конец их жизни уже наступил, что вернуться назад невозможно и они оба никогда на это не пойдут.
Александрина тихонько заглянула в комнату сына, постояла, глядя на бледное личико, и машинально сложила стопкой какие-то разбросанные бумажки.
Когда Сереже исполнилось восемь месяцев, Александрина нашла ему няню, молодую симпатичную девушку Тоню, веселую, смешливую студентку-вечерницу института управления. Тоня приходила днем часа на три-четыре, гуляла с Сережей, играла с ним, пыталась читать еще совсем крошечному ребенку сказки, а Александрина садилась работать: кроить, шить, рисовать. Тоня никак не могла взять в толк, зачем ее красавица хозяйка, стоит только ей, няне, появиться в дверях квартиры, немедленно кидается к грудой лежащим на столе тканям. Зачем ей, женщине далеко не бедной, жене предпринимателя, обшивать каких-то старых дур? Тоня не понимала, а Александрина затруднялась это ей объяснить.
