Мануэль Скорса - Гарабомбо-невидимка
Надсмотрщики охраняли границы поместий еще строже, чем обычно. В Чинче наведался пьяный Сиксто Мансанедо. Чуть ли не целый вечер он пил и мочился у дверей. Никто не ответил на вызов. Приказ был точен: ни под каким предлогом, никак не отвечать на наглость. Терпеть, и все! Первые пятнадцать семейств спустились в Янауанку. Кайетано, Куэльяр, де ла Роса, Моралес и Корасма загодя раздали подарки: начальству – телят и козлят, сержанту Астокури – мешок жареного мяса. Это смягчило его. Разрешение подписали. Эрнесто Моралес и Хавьер Уаман привели с утра пораньше народ из Чипипаты, а немного позже пришел и Карауан, ведомый Карлосом Веласкесом и Эпифанио Кинтаной. Впереди шли дудочники, и звуки их предваряли цокот копыт. Сержант, щеголявший сапогами на площади, встал со скамьи.
– Это еще что?
– Чего «это», начальник?
– Почему трубите? – Он забеспокоился. – Подать сюда ваших главных!
Жандармы поспешили к общинникам и приказали Кайетано и Корасме немедленно явиться, куда следует. Они явились через несколько минут. Музыка приближалась, дудели уже у самой реки.
– Вот мы, сержант.
– Что происходит, Кайетано?
– Как это, сержант?
– Почему твой народ идет с трубами и знаменами? Я разрешил совещание по сельскохозяйственным вопросам, а не сходку какую-то!
– У нас не сходка, сержант.
– Где это видано, чтоб на собрание ходили под знаменем? У вас что, праздник?
Кайетано улыбнулся, морщин у него стало больше.
– Именины у меня! – засмеялся он.
– На какого ж святого приходятся? – недоверчиво спросил Астокури.
– Сегодня его рождение, – сказал Корасма. – Он пообещал откопать в Айяйо мех с чичей.[3] В прошлом году закопал. Вот они, такие-сякие, раньше времени и веселятся!
И впрямь случилось чудо: у Кайетано действительно был день рождения. Сержант послал проверить; жандармы подтвердили. Кайетано и Корасма попросили разрешения уйти. В городок уже входили без музыки общинники из Карауаина. Жандармы наблюдали: как бы чего не было!
Утро было солнечное. В одиннадцать, как требовал ритуал, приветствовали жандармов, томившихся со своими маузерами, и начали собрание. Все терпеливо выслушали отчет и обсудили его, что-то принимая, о чем-то споря, что-то отвергая. Наконец, поближе к двенадцати, Корасма вышел вперед. Как всегда, когда происходило что-нибудь важное, вид у него был испуганный.
– Мы давно решили завести общие фермы, чтобы улучшить породу скота. Я хочу вам доложить, что совет общины выбрал места для первых корралей. Без хороших производителей скот станет мельчать.
– Можно узнать, где эти коррали будут? – спросил Виктор де ла Роса.
Из-за угла вылетели великолепные кони. Хозяева ехали в «Звезду» поговорить о предстоящем пире.
– Поставим пять корралей. Первый – в Янаичо.
– Согласен! – крикнул де ла Роса.
– Второй – в Карауаине.
– Согласен! – крикнул Карлос Веласкес.
– Чипипата строит в Парнапачайе.
– Хорошо! – крикнул Хавьер Уаман.
– Чинче – в Мурмунье.
– По какую сторону реки? – спросил Мелесьо Куэльяр.
– Где хотите.
Куэльяр взмахнул шляпой.
Все знали, что «корраль» означает место, где входит на помещичью землю тот или иной отряд. Огонь, паливший их, был жарче солнца, приглушавшего рев Чаупиуаранги. Близился час! Народ разошелся, скрывая, пытаясь скрыть радость, и все поскорее вернулись в свои селенья.
Там они продолжали пахать. Двадцатого ноября в Айяйо явились двое жандармов узнать, когда откроется школа. «Тридцатого», – солгал Кайетано. Дело в том, что школа не должна была открыться. Те, кто ее строил, и не думали ее кончать. Это был просто предлог, и выдумал его Гарабомбо, чтобы обойти строгости осадного положения, когда не разрешают никаких сходок и сборищ. После расправы с селеньем Ранкас помещики решили перекрыть дороги, по которым разносятся беспорядки, нарушающие сонный покой пампы. Когда Гарабомбо вышел из тюрьмы, он увидел, что Паско оцепенело от страха. Сам он был такой худой, что держался за перила перед витриной модной мастерской, иначе его унес бы ветер. Худой, но не прозрачный! Он исцелился! В тюрьме он понял, чем хворал! Его не видели, потому что не хотели видеть. Его не замечали, как не замечали жалоб, требований, беззаконий. В тюрьме Фронтон, на злосчастном острове, где побелели волосы не одного поколения мятежников, он открыл причину своего недуга. Жадно слушал он споры политзаключенных, а сам молчал. Пылкие диспуты апристов и коммунистов смели паутину с его глаз. Вышел он исцеленным, но Янауанку застал больной от страха. Ощупав этот страх, он понял, что лишь сверхчеловеческая сила сдвинет эту гору покорности судьбе. Он пошел в Айяйо к Кайетано и сказал ему, что выборные пампы Хунин собираются снова, еще ожесточенней, бороться против помещиков. Еще не высохла кровь селения Ранкас, как всадники из поместий закрыли школы. Проаньо, владевшие Учумаркой, превратили в загон школу № 49 357. Протестовать никто не посмел.
– Я с тобой согласен, – сказал Кайетано, – но больше никто не хочет и слышать о требованиях. А потом, как нам друг с другом сообщаться? Дороги перекрыты. И муравей не пройдет!
Гарабомбо вскочил, озаренный внезапным прозрением.
– Повтори, Амадор!
– Никто не пройдет! Даже сороконожка не проползет в поместье!
– А невидимка?
– Что ты такое говоришь?
Гарабомбо не ответил. Опьяненный уверенностью, вскочил он на коня. Он скакал, скакал, скакал. К вечеру прискакал на вершину, дождался темноты. Этой холодной ночью он и решил стать невидимкой. Прежде его не видели власти, теперь не увидит никто! Защищенный стеклянными доспехами, он пересечет преграды, проникнет в запретные хутора, уговорит робких, соблазнит осторожных. Их неведение будет ему опорой. Чинче много лет верит, что он – невидимка. Почему же не поверить, что он прозрачен и для него нет преград? Вот как он победит их уныние! да, он станет невидимкой! Он сам распространит эту лестную ложь, он станет невидимкой для всех помещиков, для всей стражи и – прозрачный, неуловимый, неуязвимый? неприкосновенный – подготовит великое восстание! Какой общинник не пойдет за тем, кого нельзя изловить? Чем рискуют они если их вожак захочет и исчезнет? Светало. Заря и вестники ее, птицы, спускались со снежных вершин. Гарабомбо встал и увидел солнце.
Тем же утром он увел жену из ее отчего дома и отправился в Хунин. Он хотел получше узнать тех, кто осмелился встать против «Серро-де-Паско корпорейшн». Из чего они сделаны, эти люди? В печальные декабрьские дни, под бичами снега он объехал Янаканчу, Вилья-де-Паско, Хунин – все селенья, которые некогда состарил страх перед Оградой. «Все дело в том, чтобы решиться, – сказал ему спокойный Адан Понсе из Вилья-де-Паско. – Народ и здесь дрожал, пока Нам не осталось одно; бороться. Мы были хуже скота. Бык в загоне хоть рогами ударит, если его обижать, а человек так и ждет смерти. Бороться надо!» Под гиблым небом был он и в селенье Ранкас. «Видишь этот колодец, Гарабомбо? – спросил его Абдон Медрано. – Досюда доходила Ограда». – «А теперь?» – «Нет ее. Наши люди погибли недаром. Помещики хотят прикончить общины, но и общины поклялись бороться насмерть. Они или мы! Собирай народ, Гарабомбо!»
В жалких хижинах квартала Чауш делегаты общин готовили всем ночам ночь, ту ночь, когда они сразу сметут все ограды на свете!
– Штурмовые отряды могут охранять одно поместье, два, три. Но хватит ли войск, чтобы охранять все поместья? Собирай народ, Гарабомбо, собирай!
– Клянусь, что Чинче тоже возьмет землю. Памятью матери, всем святым клянусь, что и Чинче нападет на поместья.
Ненастье поулеглось. Он был у Кайетано и у Корасмы и убедил их.
– Я согласен, Гарабомбо, – сказал Кайетано. – Но теперь ведь это…
– Что такое?
– Субпрефектура тут распорядилась.
– А что?
Корасма с трудом прочитал:
– Сообщаю, что по распоряжению губернатора, доктора Эрнана Геринони, с этого числа и в течение года запрещаются все собрания общины, кроме тех, которые преследуют религиозные или общественно полезные цели.
Они не двигались. Дым тлеющего помета ел им глаза.
– … Однако в этих случаях требуется письменное разрешение жандармерии и присутствие представителей охраны общественного порядка. Любое нарушение этих распоряжений будет рассматриваться как неподчинение властям.
– Так как же теперь? – спросил де ла Роса. Его детское лицо стало печальным.
– Нельзя! – вздохнул Кинтана. – Помещики слишком сильны Щенку не биться с псом!
Разъяренный Гарабомбо встал во весь рост.
– Не смей, Эпифанио! Хоть ты мне и кум, не повторяй при мне того, что говорил проклятый Санчес!
– Простите, братцы!
Вошла жена Кайетано и робко поставила перед ними миски с вареной картошкой и чашечки с перцем. Картофелины были маленькие, длинные – семена не удались, год плохой.
