Екатерина Лесина - Слезы Магдалины
Молоток судьи и трость отца стучат по перилам, пытаясь успокоить людей. Элизабет улыбается. Почему никто не видит, что она улыбается?
Потому что они рады верить лжи. Им нужны ведьмы, нужен кто-то, на кого можно повесить все грехи. Пусть вешают. Пусть ликуют, думая, что дьявол повержен. А он всегда с ними и даже не прячется.
Абигайль вел дядя. Пастор Сэмюэль Пэррис выглядел растерянным. Абигайль он держал под руку, но как-то небрежно, словно не верил. Зря. Все должны верить! Все! И Аби старательно отыгрывала роль. Она хромала, вздыхала, то и дело останавливалась и хватала воздух ртом, так, чтобы все видели, насколько она ослабла.
– Абигайль Уильямс, – снова судья был ласков. – Расскажи нам, узнаешь ли ты кого-нибудь из этих женщин? Вредил ли кто-нибудь из них тебе?
– Они! Они! Обе! Вредили! Боженька мой, больно было! Она, – Аби ткнула пальцем в Осборн, – ночью приходит, крадется к кровати и на ноги садится. А тяжелая-то! Я спихиваю, а она сидит и пальцем машет! У нее на пальце родинка! На мизинчике левом!
Сара Осборн спрятала руки под мышки, но по тому взгляду, которым наградил ведьму отец, Бетти поняла: проверит. И убедится, что родинка существует.
Верно сказала Элизабет: врать надо с умением.
– А потом вторая прилетает и начинает меня мучить! Булавки тычет и смеется! Тычет и смеется! Вот так! – Абигайль захохотала и закрутилась на одной ноге. – Отпусти! Отпусти! Отпусти меня... больно! Ай, смотрите, вон она! Вон же!
Вытянутые руки распростерлись над толпой, замершей в ужасе. Они смотрели, они внимали каждому слову Аби, а та, счастливая вниманием зрителей, продолжала играть:
– Энн! Сара! Она к вам идет...
Две девушки вскочили с лавки и завизжали в один голос, закрутились, отмахиваясь от невидимого врага, а после рухнули и забились в конвульсиях.
– И ко мне! И ко мне! – заголосила третья, закрывая лицо руками. Она сползла с лавки и потеряла сознание. Как же ее зовут? Ах да, Элизабет, как Пэррис.
– Видите? Они даже здесь не останавливаются... – Абигайль подошла к отцу и, заглянув в глаза, попросила: – Спасите нас, пожалуйста!
В течение недели были арестованы и помещены в городскую тюрьму: Дороти Гуд, четырехлетняя дочь Сары, Марта Кори, Ребекка Нёрс и Рэйчел Клинтон.
С обвинением выступали Сара Биббер, Элизабет Хаббард и Энн Патнам.
В палату пришлось прорываться с боем. Дверь охраняли двое из ларца, одинаковых с лица, обряженных, правда, не в красные кафтаны, а в черные строгие костюмы.
– Не велено, – сказал один, взглядом скользнув по Димычу.
Второй кивнул.
Им было плевать на разрешения и полномочия. Они исполняли приказ. Лечащий врач, которого Димычу удалось поймать в коридоре, сказал немногое. Доставили утром. Переохлаждение. Травма позвоночника. Пациентка в тяжелом состоянии. В сознание не приходила. Бредить не бредила. Разговор в данный момент невозможен. Когда будет возможен, он, врач, не знает.
Не знал он и того, что́ Машенька Свиридова, дева и дива, делала ночью в развалинах церкви.
Из больницы Димыч выходил с острым чувством невыполненного долга, которое усугублялось угрызениями совести.
Влад? Назначил вторую встречу? И, напоив Димыча – вот тебе и алиби, – поехал устранить свидетельницу? Не сходится. Девица, пусть и блондинка, но не полная дура. Ей-то зачем переться за тридевять земель ночью в церковь эту? Она Влада боялась.
Или делала вид, что боится. Как он вчера говорил? Машка играет. И кто-то, похоже, ее переиграл. Выбил слабое звено, не подумал, что у девчонки хватит сил телефон достать и позвать на помощь.
Но если так, то выходит, что Влад пусть и невиновен, но всяко замешан в деле. Кто-то очень хочет от него избавиться. И ответ лежал на поверхности.
Димыч, достав визитку, набрал номер:
– Алло? Надька? Встретиться надо, поговорить...
– Так вроде бы уже говорили, – промурлыкали в ответ. – Или ты передумал?
– Вроде того. Приходи в парк, погуляем. Помнишь, ты любила гулять.
Парка в городке не было, зато был старый сад, одичавший и заросший патлатым малинником. К июлю вызревали ягоды. Мелкие, но сладкие, и Димка, закутавшись в старую куртку, нырял в колючее море, чтобы принести Маняшке горсть или две.
Ели вместе. Смеялись. А старые яблони в шубах из зеленого мха скрипели над головой.
Этот парк лежал в котловане, окруженный бетонными стенами домов, укутанный влажным городским дымом. Большой и невыносимо тоскливый.
Центральная площадка и заброшенные на зиму карусели. Красные лодочки, синие лошадки, розовые слоны и верблюд с перекошенной набок головой. Облезлая будка механика и выцветшее объявление: «Аттракцион временно не работает».
– Уже года два как. Или раньше, – тихо сказала Наденька, трогая пальчиком сетку. – Я летом сюда приходила. И прошлым тоже. А до того – нет.
– Прогуляемся?
Он предложил ей руку, и Наденька приняла.
В парке было пусто. Грязная дорожка сизой лентой растянулась под ногами. Блестели редкие лужи. Выползло из-за туч блеклое солнце, глянуло вниз и снова спряталось.
– Ты... ты не думай, что я такая стерва, – начала Наденька. – Что хочу человека упечь, а сама... да, хочу. И ведьмой стала. Настоящей. Которой плевать на всех, кроме себя. Только разве я виновата? Жизнь такая, Димочка. И живу я как умею. Выходит, что не очень-то и умею, ну да ладно.
– Расскажи мне о нем.
– Поможешь? Хотя нет, не отвечай. И так понятно. У тебя лицо такое, что и слова не нужны. Ты всегда идеалистом был. А Влад... он странный. Когда мы только познакомились, сошлись, я решила – свезло. Впервые в этой долбаной жизни свезло!
Веревка, перекинутая через сук, и автомобильная шина. Залазить нужно, чтобы ноги в дыру, руками цепляться за черную резину и раскачиваться. Вверх-вниз, вверх-вниз. Еще! Димка, еще давай! Выше!
Ветка скрипит, возмущается дерево. Вот-вот не выдержит, рухнет. Но выше! Выше!
Пожалуйста, Димочка, я летать хочу!
– Богат. Не уродлив. Не садист, не извращенец. Не скряга. Целая куча «не». Предложение сделал. Я согласилась. Еще бы... завидовали. Впервые не я завидовала, а мне! Что странности, старалась не замечать. Кошмары снятся? У всех бывает. Регулярно? Так он трудоголик, всегда занят, а это на здоровье сказывается. Бродит по ночам... ну, случается. Один раз, правда, испугалась сильно. Просыпаюсь, а его нету. Ну, думаю, снова-здорово. Звать не стала, один хрен не ответит. Встала. В одну комнату. В другую. В третью. Нету! Смотрю, в ванной свет и тихо. Стучусь. Дверь приоткрыта. Толкаю. Сидит. На коврике, колени так вот в растопырку. Ну, знаешь, дети так часто сидят, но он же не ребенок! А главное, в руках у него пояс от халата, и из пояса этого он петлю скрутил, растянул между руками, посмотрел и, повернувшись ко мне, спрашивает: «Смотри, что я сделал. Как ты хотела!»
Пара голубей, вяло ковырявшихся под лавкой, прервали занятие, уставились на Наденьку удивленно, заворковали, обсуждая услышанное.
Сочиняет? Правду говорит? Останься она прежней, Димка сразу понял бы.
– Верь-не-верь, верь-не-верь! – Маняшка скачет на одной ноге и вытягивает руки. В кулаке конфета.
– Тут? – Димка показывает на правый, она, смеясь, мотает головой, а щеки румянцем вспыхивают.
Не угадал!
– О чем ты думаешь? – Надежда остановилась и заглянула в глаза. – О чем?
– Не о том, о чем надо. Значит, он петлю вязал?
– Да. Вязал. А наутро, когда рассказала, разозлился. Даже нет, в ярость впал! Я его никогда прежде таким не видела. Он же рыба по натуре, холодная, как... как рыба! Дурой обозвал. Истеричкой долбаной, хотя сам он истеричка. Ушел. Вернулся – извинялся. А я уже тогда подумала, что он не такой, каким кажется. Искать начала. Просто чтобы понять, куда лезу и к чему готовиться.
– И что нашла?
Дыру в стене за кирпичом, левый угол которого Димка сам крестиком пометил. В дыре – тайник. В тайнике – Маняшкин дневник, в который он клятвенно пообещал не лезть, и его тетрадочка. Пустая, но нужно же что-то положить!
Интересно, а Маняшка свое обещание сдержала? Или заглянула и втихую над глупым Димкой посмеивалась?
– Он в психушке лежал. Долго, почти год. А после этого семья переехала. Знаешь, я никогда не видела родителей. Они где-то в Москве живут. Он как-то обмолвился, что они всегда хотели там жить, но ждали, когда он вырастет. А когда вырос – свалили. Словно сбежали от него. И нет, Дим, не ссора. Когда в ссоре или в обиде, ненависть остается. А тут вообще ничего. Будто друг для друга не существуют! Открытки, звонки раз в полгода, но... это все вежливое, внешнее. Настоящего нет! Бред какой-то, правда?
Может, и не бред.
Оказывается, этих, домашних, тоже бросают. Правда, прилично, дождавшись совершеннолетия и подыскав предлог.
