Жан-Пьер Гаттеньо - Месье, сделайте мне больно
Он неподвижно стоял посреди гостиной, однако я не позаботился устроить его поудобнее.
– Минутку, – сказал я ему.
А сам ринулся к окну. Зеваки так и не разошлись. Семяизвергатель сел в свой «Ровер» и заводил мотор. Чтобы снова врезаться в мой багажник! Несколько мужчин устремились ему на помощь, показывая жестами, какие действия следовало предпринять. Но «Ровер» ничего не хотел понимать. Мотор ревел, колеса скользили на льду. Вокруг машины каждый хотел оказаться полезным, все кричали и жестикулировали, соревнуясь, кто даст лучший совет. С высоты третьего этажа, освещенное лишь светом уличных фонарей, создававших просветы в темноте, зрелище казалось внушительным и трагическим. После того как Семяизвергатель потратил немало усилий, а машину несколько раз занесло, ему наконец удалось подать назад. Словно он набирался сил, чтобы снова напасть на «Вольво». На этот раз багажник бы не выдержал. Это напомнило мне корриду.
Внезапно все замолчали, мотор «Ровера» заревел снова. Семяизвергатель, должно быть, включил первую скорость и вовсю жал на педаль газа, чтобы выбраться со скользкого места. Хотя действовать следовало с точностью до наоборот, в чем, в чем, а в том, чтобы набирать обороты, ему не было равных. С тех пор как вел его сеансы, я об этом кое-что знал.
Позади себя я почувствовал дыхание Гроссмана. Он подошел посмотреть, что привлекло меня к окну, и казалось, тоже увлекся разыгрывавшимся спектаклем.
– «Вольво» крышка, – прошептал он мне в спину.
В это время раздался дверной звонок, сообщая о прибытии двух других участников картеля.
Гроссман вызвался открыть дверь, но я едва ли обратил внимание на то, что он сказал. Внезапно внизу кому-то в голову пришла новая блестящая мысль: Семяизвергатель оставил педаль газа, тогда как крепкие мужчины обступили его машину и, приподняв ее с громкими криками, направили в сторону шоссе. Двое или трое из них растянулись на льду, но «Ровер» уже был на ходу и мог отправляться без риска задеть другой автомобиль. Что он и сделал под приветственные возгласы и ироничные «ура» зрителей.
Я вздохнул с облегчением. Представление закончилось. Последние любопытные неохотно разошлись в темноте или вернулись в «Жан-Барт». Один из них еще раз попытался сдвинуть с места дверцу багажника, но она не поддавалась, и он не стал упорствовать.
Позади меня раздалось сдержанное покашливание. Кристиан Левек и Жан-Клод Шарве с любопытством за мной наблюдали. Немного в стороне с явно обеспокоенным видом стоял Гроссман.
Атмосфера показалась мне натянутой. Обычно все было иначе. Располагая к работе, наши собрания вместе с тем были поводом для дружеской встречи коллег, занятых одними и теми же вопросами. Как только заканчивалась теоретическая или клиническая часть, занимавшая добрую половину вечера, мы вспоминали сплетни, ходившие в узком кругу психоаналитиков, в особенности касающиеся Аналитического кружка. Даже Гроссман забывал свою замкнутость и начинал проезжаться насчет того или иного коллеги. Со своей стороны я очень ценил эти вечера. Они давали возможность встретить людей, к которым я испытывал приязнь и расположение: Давида Гроссмана несмотря на его неумение держаться в обществе, а также Кристиан Левек, полнота которой и привычка не стесняться в выражениях напоминали Франсуазу Дольто,[19] и особенно Жан-Клода Шарве, в котором я любил утонченность и чувство юмора. У него всегда был такой вид, словно он тут случайно, но из всех нас у него, конечно, было больше всего прав на работу психоаналитиком.
Однако сегодня вечером они пришлись не ко двору.
– Что за вид! – воскликнула Кристиан Левек, обращаясь ко мне и Гроссману, – вы словно вернулись с похорон.
– Все в порядке, – ответил я немного натянуто. – У меня был тяжелый день, но не беспокойтесь, все уладится. Устраивайтесь, я схожу за напитками, и начнем.
Моему голосу не хватало уверенности, но они сделали вид, что не заметили этого. Шарве удивленно посмотрел на инструменты, лежащие возле барной стойки, но ничего не сказал. Они молча сняли пальто и повесили их в гардероб при входе.
Я же принес все, что нашел в холодильнике. Обычно легкие закуски и освежающие напитки были готовы к их приходу. Теперь нужно было выкручиваться с тем, что осталось. Нервничая, я уронил бутылку содовой, и она разбилась на тысячу осколков на журнальном столике, где Гроссман положил свои заметки, залив ковер.
– Бинго! – воскликнула Кристиан Левек и побежала на кухню за веником и тряпкой.
Она вместе с Шарве промакивала ковер и собирала осколки, пока Гроссман вытирал листы своего доклада, забрызганные апельсиновым соком Я воспользовался этим, чтобы бросить взгляд в окно. Меня беспокоила приоткрытая дверца багажника. Если кто-нибудь решит в нем порыться, это будет катастрофа. Это не считая Герострата, который мог прийти с минуты на минуту. Была половина девятого, и я спрашивал себя, чем он занимался. Лучше всего было бы спуститься, по крайней мере, чтобы попытаться закрыть багажник, но я не решался покинуть своих гостей.
Вскоре все было убрано.
– Приступаем! – крикнул Шарве специально для меня.
Я присоединился к ним. Устроившись на канапе, Гроссман приготовился поделиться своими познаниями о борромеевых узлах. Для этого на журнальном столике он сложил из веревки три кольца, переплетенных таким образом, что разрыв одного из них приводил к тому, что распускался весь узел. Эти круги в психоаналитической концепции Лакана иллюстрировали реальное, символическое и воображаемое, а борромеевское сцепление – природу их отношений. Жан-Клод Шарве закурил, чтобы было удобнее слушать, а Кристиан Левек делала пометки. Концы веревки лежали у них на коленях, с тем чтобы воспроизвести операции, которые Гроссман толковал с определенной виртуозностью. Еще немного, и нас можно было бы принять за детсадовскую группу на уроке по развитию любознательности.
Вскоре мне это надоело. Предназначение этих узлов меньше всего меня беспокоило. Я сейчас думал только о багажнике и аккумуляторе «Вольво». Мигрень все больше усиливалась в глубине моего черепа. У меня было ощущение, будто отбойный молоток буравит мне затылок. Не выдержав, я пошел выпить две таблетки аспирина и заодно проверить, как разворачивалась ситуация внизу. Ничего не изменилось. Может, он еще не проспался после выпитого в бистро или в своей зоне городской рединамизации рядом с Сен-Уанскими воротами? Тогда я нескоро его увижу. С борромеевскими узлами, которые завязывались и развязывались у меня под носом, и отсутствующим Геростратом, Ольга рисковала провести ночь снаружи, выставленная на обозрение прохожим. Мной овладел страх. Я представил, что «Вольво» никогда не покинет эту улицу, и всю оставшуюся жизнь я буду обречен следить, чтобы никто не приближался к телу моей пациентки.
Я вернулся к коллегам, но не мог усидеть на месте и через пять минут снова полез к окну, чтобы удостовериться, что внизу ничего не изменилось. Приоткрытый багажник, пустынная улица, падающий снег, – все выглядело неподвижным и унылым. Следующие полчаса я возвращался к окну два или три раза, с тем же самым результатом. Моих гостей это начинало всерьез раздражать. Надо же быть таким олухом и не отменить эту встречу! Время текло настолько медленно, что это приводило меня в отчаяние, и все же доползло до десяти часов. Если в половину одиннадцатого Герострат не появится, я вызову мастера по ремонту, даже если придется выставить всех за дверь. Несмотря на продолжающуюся мигрень, я закурил новую «Лаки». Не знаю, сколько я уже выкурил с начала вечера, но мне это было нужно, чтобы пережить данную ситуацию, которая все больше и больше превращалась в кошмар. Несколько дней назад в моем кабинете произошло убийство, труп гнил в багажнике моей машины, а передо мной обсуждали куски веревки.
В то же время росло раздражение у коллег. Мои повторяющие походы у окну действовали им на нервы. Кристиан Левек тоже принялась курить сигарету за сигаретой. Ее пачка закончилась, и она теперь рылась в моей и у Шарве. Он, единственный из всех, оставался спокойным. Время от времени, его взгляд падал на «Конец света». Четыре артишока Ребекки, казалось, занимали его, как если бы он видел в них аллегорию нашего картеля. Гроссману тоже было не по себе. Он больше не мог прерываться из-за моей беготни. Каждый раз, как я вставал, он становился пунцовым, замолкал со значением, чтобы показать мне свое раздражение, и вновь возвращался к бредовым объяснениям. Собирался ли он впасть в один их своих знаменитых приступов безоглядного гнева? Пока он сдерживался, но гроза скоро разразится.
Внезапно раздался звонок во входную дверь.
Все озадаченно переглянулись.
– Ты кого-нибудь ждал? – спросила Кристиан Левек.
Я не успел ответить.
– Должно быть, это Дед Мороз, – заметил задумчиво Шарве, – или дед с розгами,[20] его привлек сюда запах симптомов.
