Андрей Воронин - Отражение удара
— А то как же. Посмотри на себя! На голове шишка, на ребрах ссадина, куртка вся в какой-то дряни… по-моему, тебя рвало, причем не один раз. От получки остались какие-то гроши, я полночи не спала, в окно смотрела. По улицам всякая сволочь шатается, и ты туда же.
В подворотне, буквально под окнами, какого-то мальчишку чуть не задушили, я прямо извелась вся…
— Когда? — прохрипел Сергей Дмитриевич, сползая с кровати.
— Да за каких-нибудь полчаса до твоего прихода.
Вот уж, действительно, явление Христа народу! Удивляюсь, как ты весь подъезд не перебудил воплями. Все грозился кого-то не то зарезать, не то утопить… а может быть, все сразу, я не вникала. Все, хватит болтать, ступай в душ, на работу опоздаешь.
— Да ну ее к дьяволу, эту работу, — проскрипел Сергей Дмитриевич, держась за спинку кровати. Он никак не мог разогнуться — мешало головокружение и тупая боль в правом боку. Опустив глаза, он обнаружил на дряблой коже длинную красно-фиолетовую ссадину.
— Кто же это меня так? — вяло поинтересовался он.
— Надо думать, коллеги, с которыми ты пил. И не вздумай прогуливать. Мало мне того, что муж на старости лет в пьяницы записался, так он еще и в безработные метит.
— Ладно, ладно, — проворчал Сергей Дмитриевич, — понесла…
Пока он стоял под обжигающими струями душа, жена накручивала волосы. Делала она это тут же, в ванной, чтобы не таскаться с тяжелой коробкой по всему дому, и разговаривала с Сергеем Дмитриевичем сквозь занавеску. У Аллы было прекрасное качество — она не умела долго сердиться.
— А потом прибежала эта жирная корова со второго этажа — ну, у которой левретка, ты должен помнить. — и давай тараторить: маньяк, маньяк… Какой-то тип в кожанке и лыжной шапочке напал на бродячего мальчишку и хотел задушить удавкой…
Сергей Дмитриевич выставил из-за занавески намыленную голову.
— Что значит — бродячего? — спросил он. — Это же не собака…
— То и значит — бродячего. Ну, беспризорника… Какой-то малолетний бандит, их сейчас в Москве полно.
Представляешь, у него с собой оказалась лыжная палка, и он отбился. Пырнул этого маньяка острым концом, а потом, вроде бы, съездил по голове и убежал. Подрастет, сам маньяком станет.
Сергей Дмитриевич убрал голову. Он задумчиво ощупал бок и дотронулся до шишки над виском. На какую-то долю секунды он действительно ощутил себя маньяком.
Ему вдруг очень захотелось с ревом выскочить из ванны, срывая занавеску, набросить ее на голову жене и молотить по макушке чем-нибудь тяжелым, пока не замолчит.
Что она, в самом деле, заладила — маньяк, маньяк…
Подступившая к горлу злоба ушла так же внезапно, как возникла. Не ощущая ничего, кроме тупой апатии, Сергей Дмитриевич стал осторожно намыливать пострадавший бок. «Маньяк, — думал он, безучастно возя мочалкой по основательно заросшему жирком телу. — Это я — маньяк? Неужели все это относится ко мне? Господи, этого же просто не может быть! Я же мухи не обижу, всем известно!»
Он ополоснулся под душем и пошел завтракать. Кусок не лез в горло, в животе противно бурлило.
— Не могу, — сказал он, отодвигая тарелку. — Извини, тошнит.
Жена вздохнула и, вынув из холодильника, поставила перед ним загодя заготовленную кружку огуречного рассола.
— Водки на опохмелку у меня нет, — суховато сказала она. — Чем богаты, тем и рады.
— Спасибо.
Заискивающе поглядывая на жену, Шинкарев осушил кружку и сразу почувствовал себя лучше. Он обратил внимание на то, что ведет себя так, будто с ним не случилось ничего более серьезного, чем безобразная пьянка, и мысленно пожал плечами: а как еще ему себя вести? Несмотря на многочисленные свидетельства ночных похождений, переварить мысль о том, что все эти убийства, нападения и хулиганские выходки являются делом его рук, было совсем не просто. Через силу запихивая в себя бутерброд и запивая растворимым кофе, по вкусу напоминавшим отвар каменного угля, Сергей Дмитриевич придирчиво проинспектировал себя изнутри. Это оказалось нелегким делом: голова была словно ватой набита, и мысли увязали в этой вате, путались в ней, глохли, как крики в тумане, но Шинкарев не сдавался. Ему почему-то казалось важным разобраться с этим делом раз и навсегда, прийти к какому-то компромиссу и жить дальше, сохраняя хотя бы видимость согласия с самим собой.
Он искал и не находил в себе признаков безумия и кровожадности. При мысли о чужой крови его по-прежнему мутило, крови он боялся всегда и всякий раз болезненно морщился и отворачивался, когда какой-нибудь работяга из его бригады демонстрировал ободранный о ржавое железо палец, чтобы мастер своими глазами убедился в наличии производственной травмы. При взгляде на чужие увечья у Шинкарева подводило живот, мошонка становилась маленькой и твердой, как два холодных камешка в мешочке из толстой резины, а в самом интимном месте организма возникало болезненное ощущение, словно по нему щелкнули ногтем.
В голову Сергею Дмитриевичу снова пришла странная, почти потусторонняя мысль о кровожадной твари, притаившейся на задворках его сознания. Мысль эта не вызвала в нем никакого отклика: она была слишком надуманной, пригодной скорее для кинотриллера или для покетбука в пестрой обложке. Пожалуй, она исходила именно оттуда: Сергей Дмитриевич, хоть и не был поклонником этого литературного жанра (он вообще не любил читать, ограничиваясь, как правило, газетами), мог, не сходя с места, перечислить парочку книг и не менее трех фильмов, в которых описывались подобные явления. Все это была белиберда, высосанная из пальца. Тем более дикой казалась на этом фоне сложившаяся ситуация.
«Получается, что я проживаю одновременно две жизни, — почти безразлично подумал Шинкарев, тупо жуя и глядя остановившимся взглядом на продолжавшую что-то оживленно рассказывать жену. — В одной из них я примерный семьянин и усердный работник, любитель собирать грибы и сидеть у телевизора с газетой на коленях и бутылочкой холодного пивка под рукой. Зато в другой, в той, которую днем забываю, я — кровожадный маньяк, который рыщет по улицам в поисках жертвы и между делом творит мелкие пакости. Похоже, по ночам мне абсолютно все равно, как именно пакостить роду человеческому — лишь бы нагадить посильнее, дать выход накопившейся за день злобе. Черт, да какой еще злобе? Откуда она во мне берется?»
На этот вопрос ответа не было, так же, как и на множество других. Например, Сергей Дмитриевич никак не мог понять, когда же, в таком случае, он успевает высыпаться. Поспать он любил и при случае мог проваляться в постели до полудня. Получалось, что он и спал как бы по частям: дневной, всем известный и ни у кого, даже у себя самого, не вызывающий интереса Сергей Дмитриевич Шинкарев, как и положено обывателю, ложился спать после вечернего телесеанса и просыпался утром по звонку будильника, а его вторая, никому не известная темная половина как раз в этот момент засыпала, да так крепко, что он на протяжении многих лет даже не подозревал о ее существовании.
«Раздвоение личности, — подумал он. — Шизофрения. Да нет, пожалуй, шизофрения — это что-то другое.
Похожее, но другое.» Он решил, что надо будет посмотреть определение слова «шизофрения» в каком-нибудь справочнике или словаре медицинских терминов, но это была, как любили выражаться в дни его молодости, зола. Какая разница, как называется болезнь, если ты все равно не можешь от нее избавиться? Слова ничего не меняют, даже наоборот: чем больше слов, тем больше путаницы.
Сергей Дмитриевич вдруг осознал одну простую вещь: дело было не в том, каким именно словом обозвать творившийся с ним и внутри него кошмар, а в том, как ему теперь поступать. Если верить фактам — а не верить им было нельзя, он до сих пор ощущал ноющую боль в ушибленном лыжной палкой (надо же!) боку, — получалось, что в данный момент Шинкарева ищет вся столичная милиция, да и сосед по лестничной площадке наверняка дорого дал бы за то, чтобы узнать, кто разукрасил его машину. Все эти люди были загонщиками, а он, Сергей Дмитриевич Шинкарев — дичью, сезон охоты на которую открыт круглый год. Охотники были в своем праве, этого Шинкарев не отрицал, поскольку при свете дня свято чтил Конституцию, Уголовный Кодекс и постановления городских властей. Но существовал другой закон, который, как понял вдруг Сергей Дмитриевич, был выше всех писаных и неписаных кодексов неоспоримое, заложенное природой право живого существа на самозащиту.
Он не виноват, что так вышло, что таким родился, и не собирался по собственной инициативе сдаваться обществу, которое довело его до сумасшествия. «Да, — с ожесточением подумал Шинкарев, — до самого настоящего сумасшествия. Как еще это назвать, если я сижу за завтраком, ничего не помню и пытаюсь не то разделить себя пополам, не то, наоборот, сложить вместе разналивающиеся половинки? Нечего тут складывать, нечего делить — я это я, и точка. Кто же станет меня любить, если не буду делать этого сам? Жена ко мне привыкла, всем остальным на меня начхать, и никто, кроме меня самого, не в состоянии мне помочь. Вернее, помочь мне, скорее всего, просто невозможно. Либо это как-нибудь пройдет само, либо я пропал. Но помогать упечь себя в дурдом, а то и за решетку, не стану, это уж как пить дать. Вот так, господа, и идите-ка вы все в глубокую задницу. Я — это я, а вовсе не вы с вашими кодексами и пересудами на скамейке у подъезда. Я и моя тень. Я и мой друг — граф Дракула-Задунайский… Ну и бред, мать его за ногу».
