Бернхард Шлинк - Обман Зельба
— Нет, я не желаю слушать никаких рассказов! Даже если ваши опасения обоснованны — вы говорили с начальством тех полицейских, которые вели себя не так, как им следовало бы себя вести? Вы были у вашего депутата? Вы обратились в прессу? Разумеется, вы не должны прятать голову в песок. Но вы слишком много на себя берете…
— Слишком много на себя беру?.. — Я разозлился. — Я слишком часто в жизни был сверчком, который знает свой шесток. Солдатом, прокурором, частным детективом — я делал то, что мне велели, занимался «своей работой» и не мешал работе других. Нас — целый народ сверчков, которые знают свой шесток, и посмотрите, к чему это привело.
— Вы имеете в виду Третий рейх? Да если бы все действительно знали свой шесток!.. Так нет же — врачам мало было просто лечить людей, им приспичило заниматься расовой гигиеной. Учителя, вместо того чтобы учить чтению, письму и арифметике, вздумали укреплять воинский дух учащихся. Судьи думали не о законе, а о том, что полезно народу и чего хочет фюрер. А генералы — их дело выигрывать сражения, а не устраивать охоту на евреев, поляков и русских. Нет, дядюшка Герд, мы, увы, не народ сверчков, знающих свой шесток. К сожалению.
— А химики? — спросила Лео.
— Что — химики?
— Я имею в виду, что, по вашему мнению, было в Третьем рейхе шестком химиков и знали ли они свой шесток?
Тиберг смотрел на нее, наморщив лоб.
— Я думаю над этим с тех пор, как начал писать свои мемуары. Я бы сказал, что шесток химиков — лаборатория. Но это значило бы, что ответственность всегда несут другие, а мы, ученые, всегда невиновны, и тут я вижу явное противоречие. Особенно когда это звучит из уст химика.
На какое-то время все умолкли. В дверь постучали. Вошел дворецкий и убрал со стола. Лео попросила его передать повару комплимент за кукурузные лепешки с бычьими хвостами и перцем, которые подавали в качестве закуски.
— Медальоны из поленты, — мягко поправил ее польщенный дворецкий. Он сам и был поваром, а ренессанс поленты как гастрономического изыска был одним из его коньков.
На дижестив он пригласил нас в салон.
Лео встала, подошла ко мне и вопросительно посмотрела на меня. Я кивнул.
— Герд, ты можешь не подниматься наверх, я соберу твои вещи. — Она чмокнула меня в щеку и побежала по лестнице. Ее босые ноги шлепали по каменным ступеням. Потом я услышал, как заскрипели деревянные половицы на втором этаже.
Тиберг прокашлялся. Он, ссутулившись, стоял за стулом, положив руки на спинку.
— В нашем возрасте далеко не каждый день встречаешь людей, которые тебе интересны и дороги, чтобы вот так просто их терять. Я очень прошу вас не уходить.
— Я ухожу без всяких обид. И с удовольствием навещу вас еще. Но наше с Лео место действительно в отеле.
— Позвольте мне с ней поговорить.
Он пошел наверх и через несколько минут вернулся вместе с Лео. Она опять вопросительно посмотрела на меня, я ответил ей вопросительной улыбкой. Она пожала плечами.
Вечер мы провели на террасе. Тиберг читал нам свои мемуары, и Лео узнала, как во время войны пересеклись наши с ним пути. Пламя свечи, при свете которой он читал, дрожало. Я не мог определить выражение глаз Лео. Время от времени над нами с шорохом пролетали летучие мыши. Они устремлялись к дому, и перед стеной траектория их полета вдруг резко обрывалась, и они исчезали в темноте.
Утром я остался один. Комната Лео была пуста. Я тщетно искал какое-нибудь письмо. Только потом я обнаружил в своем кошельке вместо четырехсот франков, которые получил в Муртене в обмен на свои марки, короткую записку: «Мне нужны деньги. Я тебе их верну. Лео».
Часть вторая
1
Последняя услуга
На обратном пути я испытывал муки похмелья. Три дня солнце и ветер и Лео рядом со мной — было от чего вскружиться голове!
Я решительно захлопнул и отложил в сторону книгу странствий с Лео. К тому же это была тоненькая книжечка: во вторник утром мы встретились в Аморбахе, в пятницу вечером я уже был в Мангейме. Но у меня было такое чувство, как будто я отсутствовал целый месяц. Полчища машин, толпы пешеходов, уличная сутолока, строительный шум на каждом шагу, огромный пустынный замок, в котором должен был разместиться университет, отремонтированная водонапорная башня, чужая и незнакомая, как моя соседка фрау Вайланд, когда она возвращается из салона красоты, моя квартира с застарелым запахом сигаретного дыма — что я здесь забыл? Не лучше ли было поехать из Локарно в Палермо, хоть и без Лео? А с Сицилии отправиться на пароходе в Египет? Не собрать ли мне действительно чемодан?
Накопившиеся за время моего отсутствия газеты, которые сообщали о террористическом акте на американском военном объекте, о том, как Лео отсиживалась в психиатрической больнице в Гейдельберге, о роли Вендта в этой истории, о его жизни и смерти, я прочел быстро. В них не писали ничего, чего мне не было известно. В субботнем номере сообщалось, что Эберляйн временно отстранен от должности и вместо него назначен кто-то из министерства. Я принял это к сведению. Как и то, что Бригита была мной недовольна.
На почте, у входа, как и предполагала Лео, висел плакат с фотографиями разыскиваемых преступников. С тех пор как в связи с распространением терроризма опять возродилась практика розыска преступников с помощью плакатов, которая мне была известна лишь по вестернам, я жду, что в один прекрасный день на почту заявится, звеня шпорами, этакий крутой парень с перекинутым через плечо седлом и кольтом на ляжке, остановится перед плакатом, постоит, изучая написанное, потом снимет его, свернет в трубку и сунет в карман. А когда за входной дверью стихнут его тяжелые шаги, мы, ошеломленные клиенты, бросимся к окнам, чтобы посмотреть, как он вскочит в седло и галопом помчится по Зеккенхаймер-штрассе. Но я не дождался его и в этот раз. Зато у меня возникло несколько вопросов и ответов. Если оба погибших были участниками акции — откуда полиция знала, что ей нужно искать Лео? Чтобы знать о Лео, ей нужно было взять и заставить говорить хотя бы одного из участников. Почему же полиция знала о Лео, но не знала о других? Взять она могла лишь того, который, по словам Лео, накануне акции вернулся из Тосканы, то есть Бертрама, и только его. И он дал лишь скудные описания Лемке и пятого участника, по которым полиция и составила приблизительные фотороботы. Другой, Гизелер, по-видимому, погиб.
Но что меня особенно занимало и волновало в эти выходные, так это моя влекущая вдаль романтическая тоска в сочетании с ностальгией. Романтическая тоска — это тоска по некой новой родине, которой мы еще не знаем, а ностальгия — тоска по старой родине, которую мы уже не знаем, хотя думаем, что знаем. Что это, собственно, такое — эта тоска по неизведанному? И чего мне вообще хотелось — уехать или вернуться? Я носился с этими мыслями, пока зубная боль не излечила меня от праздного умствования. Она началась легким постреливанием в субботу вечером во время домашнего киносеанса, когда Док Холидей скакал в Тумстоун из форта Гриффин.[27] А когда после завершающего информационного выпуска камера под звуки национального гимна описала круг над Гельголандом[28] и устремилась дальше, боль уже долбила отбойным молотком в ухо и в висок. Вид гнилого клыка, торчащего из воды у восточной оконечности острова, всегда оказывал на меня деморализующее действие. Хорошо бы обменять Гельголанд обратно на Занзибар!
С тех пор как мой старый зубной врач десять лет назад умер, я не переступал порога зубоврачебных заведений. Теперь я из длинного перечня стоматологов выбрал того, чей кабинет находился в двух шагах от меня. После бессонной ночи наедине с неотступной болью я в понедельник утром, начиная с половины восьмого, звонил туда каждые пять минут. Ровно в восемь мне ответил холодный женский голос:
— Господин Зельб? У вас опять проблемы? Если вы придете буквально в ближайшие минуты, доктор сможет вас принять, у него как раз отменился пациент.
Я пришел в ближайшие минуты. Холодный голос принадлежал холодной блондинке с безупречными зубами. Доктор смог меня принять, хотя я оказался не тем господином Зельбом, который уже был однажды его пациентом. Я и не знал, что, кроме меня, в нашем регионе есть еще один господин Зельб! Насколько я знаю наше генеалогическое древо, я являюсь его последним отпрыском.
Врач был молод, глаз у него меткий, а рука уверенная. Этот жуткий момент, когда к лицу приближается шприц, заполняет собой поле зрения, опять исчезает из него, поскольку входит в ротовую полость и выбирает место для укола, потом ожидание укола и, наконец, сам укол!.. Но врач оказался таким проворным, что страдания мои кончились, не успев начаться. Он умудрялся одновременно держать меня в курсе событий, делать свою работу и флиртовать со своей помощницей. Он сказал, что не уверен, удастся ли ему спасти семерку. Глубокий кариес. Он попробует. Он удалит, насколько это возможно, нежизнеспособные твердые ткани, положит в дупло кальксил, закроет его кавитом и временно закрепит мост. Через пару недель будет видно, удастся ли сохранить семерку. Согласен ли я?
