Елена Арсеньева - Последняя женская глупость
Нет, а правда – почему бы вот так прямо не сказать ему, что?.. Если язык присох к гортани, можно же как-то дать понять – взглядом, жестом. Нет, задрала нос, как гордячка-восьмиклассница! Хочешь, чтобы он сам, первый руку протянул? А ведь он, скорее всего, этого и не делал никогда. Нужды не было. К нему столько рук тянется…
Римма, от смущения держась подчеркнуто прямо, промаршировала к фанерной загородке, сплошь в разноцветных потеках, кляксах, пятнах краски.
– А там что?
– Загородка – это моя палитра. Классно выглядит, да? А внутри – так, комната отдыха. Иногда завалюсь на этот диванчик, покемарю часок и опять за работу.
Вообще-то это был никакой не диванчик, а застеленный потертым пледом топчан, продавленный просто-таки до неприличия.
Римма старательно пыталась отвернуться, но взгляд против воли так и липнул к этому «диванчику». Интересно, он сюда заваливается один или вдвоем с какой-нибудь сговорчивой театральной куклой? И как это у них происходит? Он ее нежно уговаривает или деловито предлагает: «Трахнемся?» А может, все еще проще: молча пришли, молча поимели друг друга, молча разошлись… Любопытно, Никита понимает, что сейчас мысли Риммы заняты только одним желанием – оказаться на месте этой бессловесной куклы?!
Да, вид ложа слишком прямолинейно направлял ее мысли в определенное русло, и поэтому она с удовольствием приняла приглашение Никиты пройти через двор в здание самого театра – посмотреть на сцену. И надо же, чтобы основной деталью декорации оказалась именно кровать! Наваждение какое-то!
Темнота у правой кулисы шевельнулась, от нее отделился силуэт, двинулся к Римме.
– Вот вы где! – сказала она, нервно усмехнувшись. – А я думала, куда подевались?
– Стоял, думал, что вы очень хорошо смотритесь на сцене.
– Смеетесь, что ли? – Совсем смутившись, она отвернулась. – В этих декорациях можно хорошо смотреться только в платье с кринолином или, на худой конец, в фижмах. И чтобы прическа вот такая, облаком. И всякие бриллианты, бриллианты на шее, в волосах, серьги сверкают, перстни искрятся… А я… – Она развела руками, совершенно не соображая, что делает и говорит, чувствуя только, что он стоит рядом и смотрит… так смотрит, что у нее опять пересохли губы. – Какой… какой это будет спектакль?
– «Ромео и Джульетта».
Господи боже ты мой! Вот уж правда что в масть! Хотя… какая может быть масть, если героине Шекспира около 14 («Ей нет еще четырнадцати лет, пускай пройдут еще два пышных лета, тогда женою сможет стать Джульетта!»), герой чуть старше ее. А этому Никите сколько – 22, 23? А ей, перезрелой Джульетте? Ей 35, кошмар. Иди домой, домой, ну что ты тут топчешься, как девочка, которая не в силах отклеиться от своего кумира, и несешь какую-то чепуху, только чтобы время протянуть?
– «Ромео и Джульетта»? Значит, это платья, перехваченные под грудью, рукава с буфами, сеточки на волосах? А у мужчин такие панталоны пышные, башмаки с загнутыми носами, колеты… или кюлоты? Вечно я их путаю.
– Колеты – это что-то вроде нагрудников. Кюлоты – штаны, – пояснил Никита. – Но чтоб вы знали, у нашего режиссера в этом спектакле две гениальные придумки. Первая – все действие крутится вокруг этой кровати. На ней сидят, стоят, по ней ходят, скачут, на ней умирают, любовью занимаются…
– Ну она вроде бы для того и предназначена, – вставила Римма, нервно хихикнув, и тотчас устыдилась этого глупого хихиканья.
Но Никита спокойно продолжал:
– А второй гениальный сдвиг – на тему костюмов. Декорации более или менее в стиле эпохи, а костюмы – современные. Джинсы, курточки вроде как у вас, кроссовки. То есть вы типа в точку Джульетта. Даже на балу она одета в стиле «унисекс», не побоюсь этого слова. Слава богу, хоть мотоциклы на сцену не выезжают и Меркуцио – не трансвестит, как в том американском фильме.
– Чудный фильм, кстати, – грустно сказала Римма. – Я так рыдала… Впрочем, я от «Ромео и Джульетты» всегда рыдаю, в какой бы постановке ни видела. Если только текст не очень курочат, конечно. А как у вас с текстом?
– Да бог его знает, – равнодушно передернул плечами Никита. – Мое дело – сцена.
– А перевод выбрали чей? Щепкиной-Куперник или другой какой-то? – спросила Римма, но тотчас вспомнила, что решила не давить на мальчика интеллектом. Не столько чтобы не смущать его разницей в образовании, сколько опасаясь намекать постоянно на другую разницу.
Роковую, пагубную. В годах!
Предположим, она млеет при взгляде на его загорелую шею и очаровательные глаза. И надеется, что у самой глаза тоже довольно очаровательные и шея длинная, лебединая. Но ведь ее глаза уже окружены сеточками морщинок, а шея… так-то вроде ничего, но когда голову поворачиваешь, вот здесь, за ухом, такие предательские складочки образуются. И с другой стороны – тоже…
«Риммочка, иди домой, а? – с тоской сказала она себе. – Ну ведь ни к чему хорошему это не приведет, только сердце изранишь! – И тут же спохватилась: – Нет, но как его оставить? Он же в таком опасном положении. Может быть, ему еще понадобится мой совет, какая-то помощь…» И стыдилась этого лукавства с собой, и злилась, и если кто-то был тут в опасном положении, то она сама.
Между тем Никита сделал несколько шагов в полутьме к авансцене, нагнулся, нашарил что-то на полу и вернулся к Римме с кипой разрозненных листков.
– Вот суфлерский текст. Посмотрите, чей там перевод.
Римме достало одного взгляда:
– «Когда рукою недостойной грубо я осквернил святой алтарь, прости…» Да, это Щепкина-Куперник. По-моему, это самый лучший перевод. И нежный, и чувственный.
Никита всматривался в листочки, оставшиеся у него в руках:
– Это слова Ромео – то, что вы сказали. Так и написано: «Ромео (Джульетте)»:
Когда рукою недостойной грубо
Я осквернил святой алтарь – прости.
Как два смиренных пилигрима, губы
Лобзаньем могут след греха смести.
У Риммы зашлось дыхание. Опасные шутки у мальчика. Или для него это и впрямь всего лишь игра? Или… или что-то вдруг появилось в этих темных глазах? То, чего не было раньше? Не только сознание своей неотразимости и безотчетное желание испробовать свои чары еще на одной женщине, а… просто – желание? И что теперь делать? Подыграть ему? Ведь она знает диалог наизусть…
– Здесь по ходу действия герои уже садятся на кровать и разговаривают сидя, – сказал Никита и тотчас сел, похлопав рядом с собой ладонью.
Римма не могла сдвинуться с места, тогда он дернул ее за руку, и она плюхнулась-таки на это довольно жесткое ложе. И, удивляясь тому, как нервно, почти испуганно звучит ее голос, с усилием вымолвила:
Любезный пилигрим, ты строг чрезмерно
К своей руке: лишь благочестье в ней.
Есть руки у святых; их может, верно,
Коснуться пилигрим рукой своей.
– Даны ль уста святым и пилигримам? – серьезно вопросил Никита, опуская глаза к листку с ролью, и Римма смогла чуточку перевести дух и сообразить, что вовсе не Никита ее спросил, а Ромео – Джульетту. Это роль, это шутка, не забывай!
– Да, для молитвы, добрый пилигрим, – ответила она, и голос задрожал, потому что она вспомнила, что сейчас должно произойти в пьесе.
– Святая! Так позволь устам моим прильнуть к твоим – не будь неумолима, – попросил Никита, все так же не поднимая глаз, и по его голосу Римма поняла, что он улыбается.
– Не… не двигаясь, святые внемлют нам, – ответила Джульетта, замирая в предчувствии неизбежного, а Ромео снова посмотрел в ее глаза:
– Недвижно дай ответ моим мольбам.
И… и ничего не произошло. Они просто сидели и смотрели друг на друга, а между тем у Шекспира дальше следовала однозначная ремарка: «Целует ее».
Он – ее. Ромео – Джульетту. Никита, значит, целует… кого?
Да никого!
Разочарование подкатывало к горлу, даже в глазах защипало. Вот будет стыд, если она сейчас расплачется перед ним! А главное – с чего?! Что вообще происходит с сердцем?
– Тут написано: «Целует ее», – вдруг сказал Никита.
Римма почувствовала, что у нее похолодели пальцы. Вот сейчас… Но вместо того чтобы ожечь его страстным, поощряющим взором, вместо того, наконец, чтобы уставиться на него нежно и покорно, она усмехнулась так равнодушно, как только могла:
– Да мало ли что написано у Шекспира! В конце концов, его герои переспали, – так что же, мы будем делать то же самое?
Мягкий свет в его глазах потух, они стали просто темными, непроницаемыми. И голос звучал насмешливо, когда он произнес реплику Ромео:
– Твои уста с моих весь грех снимают.
Римма вся сжалась от ненависти к себе. Что она натворила! Ведь уже близко, близко было то, чего она так отчаянно хочет! Поцеловать его, а потом… кто знает, что может случиться потом! Откуда вдруг подступила эта неумолимая дуэнья – гордость, зачем встала рядом, презрительно щуря свои не знающие пощады, надменные глаза?
