Екатерина Лесина - Алмазы Джека Потрошителя
От коллекции остались черепки.
– Ты бы поспешила, зайка моя. Я начинаю думать, что ты подтормаживаешь… или тебе нравится. Тебя возбуждает тайна? Или опасность.
Андрюшкины ладони легли на талию и сжали.
– Илье пожалуюсь, – пообещала Саломея и не без внутреннего удовлетворения добавила: – А он тебе руку сломает. Или сразу обе.
Угроза подействовала, ладони убрались, но Андрюшка остался на месте, он наклонился, еще не прижимаясь, но намекая на возможность объятия, если Саломее вдруг захочется обниматься или не только. Он дышал в шею сигаретами, мятой, сбивая с мыслей и ощущений. Но запределье, сжалившись над охотницей, подсунуло ключ.
Не в чашке – между стопками тарелок, таких пыльных, таких хрупких. Ключ был в чем-то черном, липком, но замок отпер. В серванте, под тоненькой стопкой одежды, потеснив тяжелый графин зеленого стекла, лежал пакет. Сквозь прозрачный полиэтилен было видно содержимое – пачки сторублевых купюр.
– Сколько здесь? Сто тысяч? Больше?
Сто тысяч – это тысяча купюр по сто рублей. Визуально – одна пачка. А пачек несколько, и даже если другие, прикрытые одеждой, сложены из бумажек меньшего номинала, сумма все равно выходит внушительной. Настолько внушительной, что собачье возбужденное дыхание Андрюши навевало мысли совсем не о сексе.
Можно ли убить за сто тысяч? А за двести? Или триста?
– Это же мотив, да? – Он протянул было руку, но отдернул. – Я сам видел.
– Что видел?
Саломея закрыла дверцу на ключ, а ключ вернула на прежнее место. Взяв нечаянного напарника под руку, она вывела его в коридор и заставила запереть дверь.
– Не думай, – к Андрюшке вернулась способность мыслить более-менее здраво. – Я не идиот. Не возьму из них ни копеечки. Мне кровавых денег не надо!
Он ударил себя кулачком в грудь. Саломея не поверила: ни жесту этому, ни словам.
– А видел я, как она их из кабинета выносила. Германа кабинетик. Вон там, свет глаз моих. Пойдешь прямо и снова прямо, а потом повернешь налево. Но лучше не поворачивать, потому что без приглашения моего дражайшего тестя тебе, мне и кому бы то ни было в кабинете его делать нечего. И, значит, что? Лерку пригласили. Рассчитались. За услугу.
Андрюшка проглотил дребезжащий смешок.
– И думай про меня чего хочешь, но я – не такой, как они!
– Тогда зачем ты пришел ко мне?
Он не выдержал взгляда, потупился и смешался, но тут же призвал на помощь маску – у актера, даже самого дрянного, масок в запасе хватает.
– За правды ради! И еще не хочу следующим стать… – Он сглотнул, оглянулся, будто бы опасался, что в этом просторном и тихом коридоре их могут подслушать. – Сначала он бабу заказал. Просто проверить, сумеет Лерка или нет. А потом и меня.
– Мотив?
– Веркино завещание. Ей папаша часть акций подарил. Ну, красивый жест, все равно Верка в акциях ни хренища не понимала. А тут я. Свадьба и все такое. И это… происшествие.
Пот лился по щекам и шее, обильно, как если бы у Андрюшки вдруг разом поднялась температура. Пот пропитывал воротничок рубашки и рисовал пятна в подмышках, и Саломея ощущала запах его – соленый, острый запах страха.
– А потом завещание. Акции мне. С условием, что жениться нельзя. И вообще, если раньше Германа умру, то акции возвращаются в семью. Она думала, что здесь и моя семья тоже. Идиотка… господи, да я бы передал эти акции… я не дурак. У меня голова имеется. Я вижу, какой кусок заберу, а каким подавлюсь к чертовой матери. И давиться не желаю. А жить – наоборот. Только Герман не взял. Волю дочери исполнить желает… а вот если я умру, то воля исполнится. И акции вернутся. Он ведь псих, детка. Все здесь психи.
Развернувшись, Андрюшка сунул руки в карманы и бодро зашагал прочь. Он свистел и покачивался, будто пьяный, но при том был совершенно трезв.
Притворялся? Способен ли никчемный актер сыграть гениально? И способен ли гений притворяться никчемным актером? Саломея потерла левую бровь и ответила на оба вопроса утвердительно.
Ей оставалось понять, какой из вариантов имел место.
– …это я. Да. Есть проблемы. Человек мертв. Нет, вы не понимаете – мой человек мертв. И мне это не по вкусу. Я не собираюсь вас… да. Сделка заключена. Обязательства будут исполнены. Но мне нужно время. Больше времени. И еще информация. Характера? Да любого. Слухи тоже подойдут, главное, чтобы подробные… я понимаю, что это не совсем то, чего вы ждали. Но ситуация действительно… чревата. Если вы хотите собрать свою коллекцию, то наберитесь терпения. Записывайте. Фамилия может быть иной, а вот имя и дату рождения она вряд ли меняла…
Полина курила в форточку. Сняв домашние туфли – серый твид пестрел бурыми пятнами, – она забралась на табурет, встала на цыпочки и выпускала дым сквозь сжатые губы. Дым просачивался наружу, добавляя ночи черноты.
– Беседовать пришли? По душам? – Полина не обернулась, но напряженная ее спина напряглась сильнее прежнего, вытянулась в струну, того гляди хрустнет от непомерного напряжения.
– Чаю попить. И съесть бы чего-нибудь.
– С чаем – это к Лерке. Или сама. Чайник там. Где-то там.
Нервное движение руки, пальцы сжимаются в кулак и тут же разжимаются. Полина тянет сигарету, и алое пятно торопится гореть. Пепел падает наружу, прилипая к стеклу.
– Вам сделать?
– Мне? А… ну сделай. Только зеленый и без сахара. Черт-те что такое!
Она уронила сигарету и, не закрыв форточку, спрыгнула с табурета. Тапочки надевать не стала, но стянула чулки, скомкала и сунула в мусорное ведро.
– Ненавижу старые колготки, – пояснила Полина. – Это уродство какое-то – колготки стирать. Или штопать. Моя мамаша штопала. А они рвались. И снова штопала.
– И моя тоже.
– Врешь.
Чайник был старинным, литров на десять. Его прокопченное дно пестрело множеством вмятин, а ручка растрескалась, и ее заботливо обернули бельевым шнуром.
– Идиотизм, правда? Вся эта квартирка. Куча старья, которому в музее место. А он пользуется… ты не против?
Вторая сигарета появилась из лифчика. Прикуривала Полина от плиты, придерживая ниспадающие волосы ладонью.
– И курить запрещает. Нет, ну какая ему разница? Сам же смолит почем зря. А мне нельзя.
– А заварка где?
– Там, – Полина махнула в сторону кухонных шкафчиков. Она с явным наслаждением наблюдала, как Саломея поочередно открывает каждый, передвигает пачки, многие из которых были пусты, в поисках коробки с чаем. Помогать Полина не собиралась. И курить тоже – она держала сигарету, красуясь, словно подросток, решивший открыто противостоять родительской воле.
Заварка все же отыскалась.
Рядом с опасной бритвой. Очень знакомой бритвой – складной, слегка изогнутой, с инкрустациями из кости.
– Это Германа. Он у нас любит интересничать. Даром что из грязи в князи выполз. Фарцовщик долбаный. А туда же, в высший свет… в высший свет с «Джиллетом» неприлично как-то. С этой же – самое оно. Я ему говорю – прекрати, дорогой, не смеши людей.
Бритва открылась легко. На лезвии, тонком, что лист бумаги, виднелись засохшие пятна.
– А он все упрямится. Деточка великовозрастная. Довыпендривался. Вчера как резанул, так потом полдня кровь останавливали. И орет же… твой орет?
– Илья?
Саломея попыталась представить Далматова орущим. Не вышло. Он и в приступе ярости умудрился говорить тихо, только жестко очень.
А вот отец да, кричал. И мама делала вид, что крика нет. А бабушка хмыкала и заводила патефон. Пластинку ставила одну – «Летучего голландца».
– Видно, что спокойный. Но так хуже. Мой-то поорет и угомонится. И поплакать повод есть. Он слез терпеть не может. А вот если бы тихо… тихо-тихо, а потом хрясь по роже. Не боишься?
– Он не такой.
– Все они такие. – Пепел упал на стол, и Полина ладонью стряхнула его на пол. – Пить будешь? Там… вон, в нижнем ящике. Я не алкоголичка, ты не думай. Настроение просто… просто сложно. Слушай, а что теперь будет? С нами в смысле?
– Понятия не имею.
В нижнем ящике скрывалась бутылка коньяка, правда, коньяка в ней оставалось едва на треть, но Саломея рассудила, что и трети им хватит. Бокалы она уже где-то видела и нашла почти без труда.
– Лей, лей, не жалей! А ты знаешь, что она сама на меня вышла? Я ее послать хотела. Я не верю гадалкам… а она пригрозила. Старой-старой историей пригрозила. И денег не взяла. Странно, правда? Если есть что взять, то почему не взяла?
Потому что ей заплатили. Кто? Ответ очевиден. Сволочь Далматов. И полиции ведь не сказал. Наверное, хорошо, что не сказал, иначе бы не отпустили. Только вот как Саломее поступить?
Делать вид, что не в курсе, и наблюдать?
– Я ее предупредила, что Герман во все это не верит. А он вдруг… взял и поверил. К вам ринулся. Где он вас нашел, а? Ты чаек-то пей, пей…
