Мария Очаковская - Книга предсказанных судеб
Ольга хотела перевернуть Филиппа лицом вверх.
– Нельзя переворачивать! – остановил ее кто-то.
– Женщина, вы что, его знакомая?
– Боже мой! Филипп! Филипп, ты меня слышишь? – Ольга аккуратно приподняла его окровавленную руку, стараясь нащупать пульс. Рука была горячей.
От вида крови у нее закружилась голова, она покачнулась… И не заметила, как из образовавшейся толпы вынырнул и стал торопливо удаляться ссутулившийся человек в спортивной куртке и темных очках, резко диссонирующих с его костюмом.
* * *На скамейку у входа в морг, где сидела Ольга, устало опустился Виктор Семенович. В «Скорую» его не взяли, и он добирался своим ходом:
– Олечка, ты как? – заботливо спросил адвокат.
– Ох, Виктор Семенович. Даже не знаю…
– У меня валидол есть. Дать? – Шепелёв протянул ей упаковку.
– Давайте, – прозвучал ее безжизненный голос.
– Ты посиди, а я пойду с документами разберусь. Подождешь?
– Да. Наверное, мне надо куда-то позвонить… в посольство или…
– Разберемся, деточка.
– Боже мой… Казалось бы, еще два часа назад я собиралась просто стереть его в порошок. Нет, правда, Виктор Семенович. А сейчас вот реву и не могу остановиться… – Ольга сунула под язык таблетку, показавшуюся ей совершенно безвкусной.
И по щекам ее ручьями потекли слезы.
20. Траур
Франция, Бургундия, графство Помар, 1499 г.
– …и слезы нескончаемым потоком текли у меня по щекам. Сколь ни горьки были нанесенные мне обиды, ибо в супружестве я не обрела ни любви, ни уважения, ни покоя, долг вдовы неизменен: молиться, скорбеть и оплакивать своего супруга.
И вот рука об руку с сыном, дочерью и кузеном Анри я шествовала вслед за катафалком с телом новопреставленного графа Мишеля Помар де Рабюсси. За нами с громкими скорбными причитаниями двигалась благородная свита графа, не менее двадцати господ, а за ними челядь во множестве. И каждый под черным одеянием своим нес подлинные страдание и боль, каждый на свой лад печалился, рыдал, причитал, заламывал руки. Горе, возлюбленные мои дети, обладает поразительной силой объединять людей и высокого, и низкого рождения. Я видела, как стоявшие вдоль дороги простые горожане при появлении кареты с черным покровом вставали на колени и плакали. И нельзя было усомниться в их искренности, в их горячей сопричастности к горю своих сеньоров.
Но вот панихида по усопшему подошла к концу, и граф упокоился в фамильной усыпальнице собора Святого Бернара. Мы же в траурном строе, следуя за опустевшим катафалком, еще трижды объехали храм и монастырский двор. Казалось, природа скорбела вместе с нами, ибо ледяной дождь и ветер, вздымающий черные одеяния, пробирали нас до костей. В тот момент мне подумалось, что непогода принесет целительные силы и выморозит наше страдание. Но я ошибалась, не ведая, что для нас грядут новые печали…
– А я знаю, бабушка, что ты имеешь в виду… – перебила ее нетерпеливая внучка.
– Ты всюду лезешь со своими глупыми догадками, – запальчиво осадил сестру Жакино. – Нечего забегать вперед, потому что Бернар и Тома не слышали прежде этого рассказа!
– Не стоит ссориться по пустякам, милые мои. Жакино, подай мне лучше четки, и я продолжу, как ты и просишь, не забегая вперед.
Известно, что траур в Бургундии весьма строг и расписан до мелочей. И согласно первому его правилу, мне надлежало затвориться на шесть недель облаченной в черное платье в комнатах, завешенных черными покровами. Все ковры, шпалеры, меха и ткани не подобающего трауру цвета были вынесены оттуда, равно как зеркала, музыкальные инструменты и книги, исключая Святое Писание. Занавешенные окна не должны были пропускать яркого солнечного света, лишь канделябрам черненого серебра с неугасимыми скорбными свечами надлежало гореть во вдовьих покоях.
«Dura lex sed lex»[51]. И если таковы правила, не нам их нарушать. Помню, что более всего в моем затворничестве я страдала не столько от отсутствия книг и прогулок на свежем воздухе, сколько от посещений. А их по прошествии девятин было преизрядно. Траур не отменял моих обязанностей, а вдовство накладывало серьезные обязательства, ибо наследник, ныне здравствующий граф Роллан де Рабюсси, по младости лет не мог нести бремя управления своими землями и людьми. Отныне этим надлежало заниматься мне, и многому в графстве надлежало измениться. А посему в тревоге о предстоящих переменах с визитами ко мне шли бароны и благородные рыцари из графской свиты, и аббат, и шателен, и стольничий, и кравчий, и конюшие, и мажордом Боншан, и мэтр Мартен, и другие. Одни выражали свою готовность принести клятву верности сеньору Роллану и получали позволение остаться. Прочие же, понимая, что надобность в содержании столь многочисленной свиты при семилетнем мальчике невелика, приходили проститься. Должна вам признаться, что были и те, кому я отказала в службе с легким сердцем и ничуть об этом не пожалела. Но, право, ворошить прошлое не стоит, да и покойников, спаси Господь их души, не пристало поминать недобрым словом.
Прежде, когда я взирала на вдовьи платья и размышляла о тяжести траура, меня страшило печальное одиночество. Однако в моих обстоятельствах об одиночестве, о краткой минуте покоя наедине с самой собой я могла лишь мечтать.
Что же до моих верных друзей и слуг, чьим обществом я никогда не тяготилась, то они, по счастью, были, как и прежде, со мной, и среди них моя добрая Татуш, фра Микеле. И мажордом Боншан, и мэтр Мартен, и одна камеристка из прежней свиты, но не из тех, кто шпионил и наушничал, а также горничная Жанет и мальчик-служка.
Ах да! Кое-кого я все-таки назвать забыла – кузен Анри, который по смерти моего мужа на удивление переменился. Ранее я почитала его за пустого ветреника и волокиту, но, видно, потеря старшего брата пробудила в нем добрые душевные качества и сделала его более серьезным…
Так вот, в один из дней, теперь уж не вспомню точно когда, я послала за братом Микеле, имея намерение посоветоваться с ним об одном важном деле. Тот немедля явился и, как только с делом было покончено, вновь завел со мной разговор о несчастье, постигшем моего покойного мужа. Он сообщил мне, что беседовал со многими людьми, бывшими тогда на охоте и видевшими все своими глазами.
– Как ни горько мне это говорить, – с некоторым колебанием произнес монах, – наипаче в присутствии вдовы, но, право слово, я много думал и не верю в случайную смерть графа от клыков кабана. Сдается мне, что клыки эти были лишь орудием в руках того, кто давно замышлял его убийство. Я не охотник, но мои догадки строятся на мнении людей, имеющих в этом большой опыт. Без сомнения, схватка с вепрем смертельно опасна сама по себе. И тому, кто замышляет убийство, остается лишь подождать удобного момента. В сущности, одной-двух метких стрел было бы достаточно, чтобы уберечь его светлость от гибели. Однако ж никто из стоявших поблизости не выстрелил!
– В таком случае нам следует узнать, кто находился рядом и не было ли среди них господина Вийона, – ответила я, ничуть не удивившись.
Должна признаться, что мне и самой подобная мысль приходила в голову, но дела, занимавшие все мое время, не дали возможности хорошенько все обдумать.
– Увы, на ваш вопрос я, порасспросив очевидцев, так и не получил ясного ответа. Сколько охотников при этом находилось и кто поименно – всяк говорит по-своему: трое, четверо, пятеро, – досадуя, произнес монах. – В точности известно лишь про сеньора де Клержи, а также про кузена вашей светлости.
– Стало быть, прояснить дело не удастся? Наипаче господин Вийон после девятин отбыл из Помара, – сказала я.
– Да, это так. Однако теперь я думаю, что наши догадки в отношении него неверны. Если позволите, я объясню, – возразил мне монах. – Во-первых, тот, кто замыслил и исполнил эти убийства, весьма хитер и расчетлив. А хитрость и расчет не присущи месье Вийону. Я понял это после того, как лучше узнал его. Во-вторых: мажордом Боншан поведал мне, что перед праздничной трапезой он принужден был переодеть господина поэта, так как его туалет более напоминал нищенские одеяния, вид коих мог оскорбить высоких гостей. Однако башмаки, бывшие на ногах поэта, он посчитал удовлетворительными и оставил без перемены. Из чего я заключил, что те самые сапоги были подарены ему позже. Другом, как сказал сам Вийон. А массивные шпоры на них сказали то, что даритель – благородный рыцарь. Сложив вместе эти две детали, я вспомнил, что чаще всего видел господина поэта в обществе сеньора де Клержи…
– Однако так мы всех возьмем на подозрение! – воскликнула я, немало озадаченная.
Но фра Микеле упрямо продолжал:
– Мадам, в отличие от странствующего поэта у сеньора де Клержи могла найтись причина желать смерти вашему супругу…
– Какая же?
– Припомните, что, исполняя поручения графа, он нередко бывал в Париже, откуда родом его мать…
