Колин Харрисон - Манхэттенский ноктюрн
– Говорят, он выдрал трубки, – заявил я.
– Знаешь, я ничего не берусь утверждать, – ответил мой собеседник, что означало: «Да, но поищи другой источник информации». В этой жиле золота уже не наковыряешь; ведь все телевизионщики будут дежурить у постели Ланкастера. Единственным достоверным источником могли бы стать медсестра или санитар, которым больничная администрация уже наверняка заткнула рот. Я полистал свой репортерский блокнот. Последний телефонный номер принадлежал матери Айрис Пелл. Возможно, ее удалось бы разговорить, узнай она, что Ланкастер уже на пути в лучший мир.
Я лично очень люблю крайние сроки сдачи материала, я флиртую с ними, я ласкаю их, я даю им обещания и обманываю их, а равно и себя. Но поскольку конечный срок все-таки обязательно наступает, значит, пришло время звонить матери погибшей девушки. Делать это приходится крайне осторожно. Кто-то умер, и Бог с ним. Десять лет назад, когда спешил, я мастерски управлялся такими звонками. Теперь же я почти всегда делаю это, как положено; к чужому горю должно относиться с уважением, не приходить из-за случившегося в волнение и не смущаться перед тем, с кем ведешь разговор. Надо уметь держаться и слушать, внутренне раскрываясь, и забыть о крайнем сроке и обо всем остальном, и вот когда вы забудете обо всем, они поймут, что вам интересно, и расскажут вам все, что знают, ведь именно этого они, собственно, и хотят. Я называю это «моментом раскрытия». По телефону миссис Пелл сначала осторожничала, словно прикусывала язык, прежде чем что-то сказать, но потом стала более откровенной. А потом ее вдруг прорвало. Никто с ней не говорил, никто ни о чем не спросил. Ее дочь начала ходить в десять месяцев. Ее дочь обнаружила способности к математике в четыре года. Ее дочь в семь лет вытащила золотую рыбку. Ее дочь с восемнадцати лет сдавала кровь каждые шесть недель. Ее дочь изучала бухгалтерское дело. Ее дочь получила работу, приносившую ей сорок одну тысячу долларов в год, и, проработав несколько лет, вступила в оздоровительный клуб в Мидтауне, где в духе времени пыхтящие профессионалы высокого уровня давили на педали неподвижных велосипедов, не двигаясь с места, или механически взбирались по механическим лестницам. В вестибюле оздоровительного клуба какой-то предприимчивый его член, – несомненно, инвестиционный банкир, – разложил массу проспектов с первоначальным публичным предложением акций какой-то компании. Довольно странное место для подобного проспекта, но, безусловно, это была отличная мысль, так как в него действительно могли заглянуть, и Айрис Пелл, бухгалтер, тоже обратила на него внимание. Разрумянившаяся после тренировки обладательница густых темных волос была, в свою очередь, замечена Ричардом Ланкастером, сотрудником страховой компании. Он обронил какое-то замечание. Она ответила. Выяснилось, что оба одинаково понимают многообразие форм и сложность денег. Они обсудили проспект. Как забавно, что это происходило в вестибюле оздоровительного клуба, что за иллюстрация к нашему теперешнему образу жизни! Ха! Да, ха-ха. И так далее. Что они обсуждали на самом деле, так это проспект любовной связи, и в те первые десять минут, среди согласного кивания, улыбок и осторожного изучения друг друга, все и решилось. Не важно, что Ланкастер был гораздо старше. Вскоре пришел черед вина, постели, планов. Айрис Пелл все рассказала матери. Пятью месяцами позднее фамильное подвенечное платье семейства Пеллов, хранившееся в картонной коробке в отделанном кедром стенном шкафу в пригородном доме в Нью-Джерси, было торжественно извлечено из нафталина. Некоторые тридцативосьмилетние женщины выходили замуж в этом платье. Швы его распарывали и снова зашивали, прилегающий лиф подгоняли либо чтобы открыть, либо чтобы скрыть ложбинку на груди (в зависимости от ее прелести, строгости матери в отношении приличий и кокетливости дочери), но платье, само платье было овеяно чистотой грез тридцативосьмилетних женщин на протяжении девяноста лет – почти целого столетия – матерей и дочерей, кузин и невесток, и несмотря на то, что кружева были запятнаны духами, губной помадой, пеплом от сигарет, шампанским и сахарной глазурью от тортов, и несмотря на то, что обычный процент браков оказался неудачным, само платье оставалось священным для семьи Пеллов; платье напоминало семье, принадлежавшей к рабочему классу Нью-Джерси, что у них есть свои ценности в мире, не имеющем никакой ценности. Да, подвенечное платье Айрис Пелл закружилось в своем последнем танце поздней ночью под лампами дневного света в китайской прачечной в Верхнем Вест-Сайде, а вернее, повторило движение Айрис Пелл, обернувшейся при виде брошенного ею любовника, Ричарда Ланкастера, ворвавшегося в помещение прачечной и выстрелившего из зажатого в руке пистолета. Пули прошли через подвенечное платье и поразили сердце Айрис Пелл, затем – рикошетом – сердце ее матери. Дочь погибла, убийца убежал, прибыла полиция, мать была убита горем. Полиция быстро сфотографировала платье и вернула его матери, которая, обладая свойственным матери умением отличать священное от оскверненного, сожгла подвенечное платье — свое подвенечное платье, подвенечное платье своей матери – дотла. Теперь, плача, рассказывала мне об этом:
– Мне пришлось это сделать, вы же понимаете, его больше нельзя было хранить. Я даже не обсуждала это со своим мужем, мистер Рен, я просто это сделала. Я бы никогда больше не смогла снова взглянуть на это платье, я никогда бы не смогла… я, – пожалуйста, извините меня, я сейчас… Простите меня, она была моей дочерью! Она была моей дочерью. Почему моя дочь умерла? Почему никто не может мне это объяснить?
Да, Бобби Дили был прав, я люблю романтический флер. И если газетная колонка – это стервятник, то она возрождает меня, даже когда этот стервятник вырывает из меня кусок. Слушая, скажем, удручающие признания скромной, порядочной женщины в ее кухне в Нью-Джерси, я обнаруживаю, что наступает момент, когда я возрождаюсь благодаря ее страданию, видя что-то человеческое в незнакомых мне людях, я делаюсь лучше, чем есть на самом деле.
Когда колонка была готова, мои мысли вернулись к предыдущему дню. Я думаю, если мой супружеский грех представить в виде пещеры, то сейчас я собирался пробираться ощупью вдоль темных сырых стен, чтобы нащупать острые места и определить размеры пустоты, которую я открыл в себе. Мне хотелось обдумать это дело, решить, следует ли мне во всем признаться жене, и если да, то когда и в какой форме. А если признаваться не нужно, то какого мнения я должен быть о себе самом? Я полагаю, что другие неверные мужья ломают голову над теми же самыми вопросами. К тому же я надеялся, что Кэролайн Краули догадается о раздвоении моих чувств и о моих колебаниях и не начнет слишком скоро требовать от меня продолжения отношений. Возможно, она и сама испытывает угрызения совести, если учесть, что она обручилась с молодым чиновником, которого я видел на вечеринке у Хоббса. Но я ошибся. Не успел я покончить с колонкой, как она позвонила мне.
Разговор у нас вышел коротким и касался в основном продолжения сексуальных отношений. Себе я пообещал никогда ее больше не видеть, а ей сказал, что буду ждать ее через полчаса в ресторане недалеко от Парк-Авеню, стены которого украшали многочисленные абстрактные изображения разных рыб. Я пришел туда первым и только успел подойти к официанту, чтобы взять у него карту вин, как через окно увидел подходившую к двери ресторана Кэролайн в шубке и синих джинсах и в тот же момент до конца осознал, почему я поступил именно так. Она вошла в холл ресторана, и все мужчины как один сразу развернулись в ее сторону и следили за ней глазами, пока она снимала шубу и отдавала ее гардеробщику. Теперь их день очевидно стал чуть лучше, счастливее и радостнее; они урвали для себя частицу Кэролайн, чтобы спрятать и сохранить ее в недоступном ни для кого уголке души, там, где хранятся их личные сокровища. Она поцеловала меня и, облегченно вздохнув, села напротив со счастливым видом женщины, только что отмахавшей двадцать кварталов под открытым небом Манхэттена. Ее глаза сияли, и от этого она казалась моложе, чем в первую нашу встречу.
– А мне нравится этот ресторанчик, – сказала она, оглядывая зал. – Ты часто здесь бываешь?
– Первый раз.
– Ты что, прячешь меня?
– Да, но только, выходит, у всех на виду.
– А что, если ты увидишь кого-нибудь из своих знакомых?
– Не увижу.
– Но ведь можешь увидеть?
– Да, могу.
Она хихикнула:
– Я могла бы сделать вид, что я твоя жена.
– Не пройдет.
– Ну тогда твоя помощница.
– У меня нет помощников.
– А может, я важный источник.
– Ты и есть важный источник.
– Источник чего?
– Вины.
– Ничего себе, а я вовсе не чувствую себя виновной, – объявила Кэролайн. – Я знаю, что, наверное, показалась тебе задумчивой перед твоим уходом, но я не была ни унылой, ни мрачной или что-то в этом роде, просто я думала о том, каким ты был милым и как я хотела тебе кое-что рассказать, но как же это было трудно… поэтому я и решила, что лучше просто покажу тебе все, что у меня было, а потом заберу оттуда. Я… я ведь… – Кэролайн теребила в руках салфетку, и я заметил, что пальцы ее слегка дрожат. Я сразу вспомнил, как прижимал эти пальцы к простыне.
