Константин Кислов - Путь на Олений ложок
— Когда же вы успели? — удивился Данилин. — Молодцы. Ну, а каковы результаты?
— Трудно сказать, Сергей Владимирович, — ответила Катя нерешительно.
Почувствовав, что девушка чего-то не договаривает, профессор сказал:
— Ну-ка, пойдемте со мной. Сейчас вы будете мне докладывать так же обстоятельно, как вы бы докладывали капитану милиции Шатеркину. Вам, кажется, знакома эта фамилия?
Катя застенчиво улыбнулась.
Сергей Владимирович по-молодецки взял девушку под руку и повел ее из библиотеки.
Как только Катя, присев на диван в кабинете Сергея Владимировича, начала рассказывать, Данилин насторожился.
— Как вы сказали, товарищ Пылаева? Дело Лукашки?
— Да, именно так, Сергей Владимирович.
Профессор изо всех сил напрягал память.
— Лукашка… Лукашка… Что-то, кажется, знакомое, и очень давно… — Данилин растирал ладонью висок, седые пряди волос путались в его пальцах. — Частная переписка по делу Лукашки… Ничего не могу припомнить… Вы говорите, что этот старичок-инженер тоже ничего не знает?
— Почти ничего. Он говорит, что в эта переписка, возможно, связана с открытием какого-то месторождения полезных ископаемых. Но это опять только предположение.
— Да-да, это только предположение, я вас понимаю… Лукашка… Интересное имя. Лу-ка-шка…
Вдруг на лице Сергея Владимировича появилось не то удивление, не то легкий испуг. Он вспомнил!..
Как давно это было… Молодой уральский рабочий Сергей Данилин тогда прямо из тифозного лазарета попал в партизанскую армию сибирского Чапаева — Петра Щетинкина. Больной, полуголодный, он кое-как плелся, изнемогая от тяжести солдатского снаряжения. В бой его еще не пускали. И вот однажды на него обратил внимание сам Щетинкин. Остановился против Данилина, посмотрел на него со всех сторон.
— Рабочий или хлебороб?
— Слесарь Демидовских заводов.
— А, черт! Говори наших, какие там Демидовские? — прикрикнул Щетинкин.
— Конечно, теперь наши, а были ихние.
— Были когда-то… Грамотой владеешь?
— Письма родным сам пишу и читать читаю.
— Молодец, слесарь. — Щетинкин приценивающимся взглядом посмотрел на Данилина, поправил дубовую коробку тяжелого маузера. — А с юриспруденцией не знаком, не нюхал этой мудреной штуковины?
— Как не нюхал? Немного приходилось. В Екатеринбурге год по политическому делу сидел.
— Знакомство ничего, основательное. Стало быть, начинал с практики?
— Выходит, так.
Щетинкин постоял, подумал и, насупив брови, властно сказал:
— Ну вот что, слесарь, быть тебе отныне и начальником, и следователем, и тоже по политическим делам.
— Это как же так? — удивился Данилин.
— А вот так, как говорю и как слышишь, — тем же тоном сказал Щетинкин и, немного помолчав, добавил: — Только гляди в оба. Чтобы жалости к паразитам не было. Ступай, слесарь, принимайся за дело…
И он принялся.
День и ночь Данилин копался в чужой отвратительной жизни: распутывал хитроумные сплетения белогвардейских заговоров, вылавливал дезертиров и саботажников, с небольшим подвижным отрядом прорывал вражеские засады и гасил пламя кулацких мятежей в тылу партизанской армии. Там, где появлялся его отряд, враги отступали, там на твердые ноги становилась советская власть. А он шел дальше. Вот уже прошли Ачинск, Ужур, проскакали через станцию Копьево. Впереди, по одну сторону, расстилались безбрежные хакасские степи, поросшие ковылем и горькой полынью, по другую поднимались горы и вековечная глухая тайга; ей не было ни конца ни края. Отряд Данилина поворотил в тайгу.
Орлиные просторы ковыльных степей сменились таежной глухоманью: встречались на пути редкие одинокие заимки… Шли опасными звериными тропами; ледяные и бурные таежные, реки неодолимыми препятствиями возникали на пути отряда, но ничто не могло удержать его бойцов…
Однажды горнорабочие золотых приисков привели к нему коренастого широкоплечего хакаса.
— Вот, товарищ начальник, принимай гидру, — доложили они, развязывая пленнику руки. — А хозяин его, однако, удрал… Всю местность обыскали: нет, как сквозь землю прошел, окаянная сила.
Немолодой хмурый человек с черными глазами, блестящими в узких, миндалевидных прорезях, с редкой монгольской бородкой враждебно приглядывался к Данилину, в руках которого была теперь его свобода и жизнь.
— А вот его самопал, возьмите, может, для дела пригодится, — здоровый чернобородый горняк протянул Данилину тяжелую, с длинным граненым стволом «шомполку». — Палит, язва, здорово, сам пытал.
Рабочие наперебой кричали:
— Чего об ружье толковать, ты дело докладывай.
— И это не безделица… Все по порядку надо.
— Смотри, парень, хозяин-то его не сявка какая-нибудь, а всех приисков золотых владелец. Так что ты его покрепче держи.
— Ого, он такой хитрющий, язва… Одно слово: Лукашка, плут и шаромыга…
— Да чего с ним зря церемониться, стукнуть по баклану — и делу конец.
— Знамо, стукнуть… Ихняя владенья закончилась…
— А он-то кто будет, буржуй, что ли, какой? — в недоумении спрашивал Данилин, едва сдерживая негодующую толпу.
— Он хозяйский охотник, можно сказать, персональный.
— Но ведь он же не хозяин, товарищи. Он такой же трудящийся, как и вы…
К столу протиснулся опять тот же чернобородый сутулый мужик и гаркнул:
— Такой, да не совсем. Он, язва, знает, куда хозяин прииска девался… Вот пущай и докладывает… Это мы его в залог тебе доставили, а ты разберись как полагается, ежели ты большевик настоящий, вот что…
Данилин приказал взять Лукашку под стражу.
Сергей Владимирович поднялся, подошел к окну, долго глядел поверх задернутой шторки на улицу.
— Вот и Лукашка появился на свет божий… — глухо сказал он. — Тридцать пять лет прошло, и встретились… Но кого же могла заинтересовать переписка, покрытая пылью десятилетий?.. Что она в себе содержит такое? Странно, странно… все очень странно.
Снова перед ним вырос таежный человек Лукашка, мохнатый, обтрепанный и кривоногий, словно только что вылезший из непролазной колючей чащобы, взгляд дикий, недоверчивый и в то же время жалкий. Таким он был, когда его привели к Данилину рабочие-старатели. Он все знал и ничего не говорил. Когда Данилин начинал спрашивать, куда девался хозяин, Лукашка безмолвно мотал косматой, нечесаной головой или шарил по худым карманам до нельзя истерзанного армяка, выискивая табачные крошки.
Хотя Лукашка и молчал, как таежный камень, к Данилину каждый час поступали новые и новые сведения. Он уже знал, что хозяин прииска Дурасов убежал вместе с белыми, захватив свою семью и часть ценностей. Он также знал из сообщений рабочих, что Дурасов с помощью Лукашки закопал где-то в тайге большое количество золота, вовремя не отправленного с прииска. Но где это золото?
Данилин ничего не узнал от Лукашки. Возиться с ним не было времени. Армия стремительно шла вперед, очищая Сибирь от белых; каждый день наступления давал Данилину новые, не менее важные дела, которые требовали немедленного и энергичного расследования. И он приказал отпустить охотника. «Пусть себе зверя промышляет, чего же его держать? Хозяин его удрал, а золото… Ведь никто этого золота не видел, одни догадки…»
Так и ушел Лукашка, не открыв таёжной тайны…
Профессор обернулся и увидел, что Катя с недоумением и испугом следит за ним.
— Простите, товарищ Пылаева, — сказал он. — Мне надо как можно скорее увидеть Николая Ивановича. Кажется, я смогу помочь ему.
23. Неожиданное сообщение Онучиной
В отделении милиции, которое находилось рядом с тюрьмой и куда Шатеркин приехал по вызову, его встретил дежурный и провел в отдельную комнату.
— Вот, эта самая гражданочка, товарищ капитан, которая… — осведомленно кивнув головой, сказал он.
На стуле, возле стены, сидела немолодая, просто одетая женщина. Шатеркин подошел к столу, молча сел. Женщина не обратила на него внимания, она даже не подняла головы, будто не слышала, что в комнату вошли люди. Видно было, что привело ее сюда большое неизбывное горе. Дежурный порылся В куче тряпок, которые вытряхнул из обыкновенней базарной сумки и подал Шатеркину туго скатанный папиросный мундштук.
— Из тюрьмы, нелегальное сообщение с волей…
Капитан кивнул головой, давая понять дежурному, что он больше не нуждается в его помощи. Когда дежурный вышел, Шатеркин бережно расправил пожелтевшую от табака бумажку, положил ее под тяжелый мраморный пресс.
— Что вы можете сказать? — спросил он закуривая.
Женщина, тяжело вздохнув, подняла голову. Глаза ее, опухшие от слез, были настороженно пугливы, недоверчивы; из-под старенького платка выбивались на морщинистый лоб нечесаные, с густой проседью волосы; на ногах были простые брезентовые туфли на резиновой подошве. Она неловко поднялась и громко всхлипнула.
