Леонид Сапожников - Цепь
— Что скажете? — спросил Дзержинский.
— Я присоединяюсь к просьбе профессора Саулова. Сам Сергей Викторович с первых дней революции стал сочувствовать нам, вы это знаете, Феликс Эдмундович. У него есть еще сын, Сергей. Почти мальчик. Несчастный ребенок, он в детстве попал под пролетку и остался калекой на всю жизнь.
— Что вам удалось выяснить о сослуживце Глеба Саулова — Маринкевиче, передавшем Остальской просьбу жениха?
— Бывший офицер. Настроен явно антисоветски. Но не был замешан ни в одном из выступлений против Советской власти. Уверяет, что просьбу Глеба насчет Остальской передал ему совсем недавно бывший ротмистр Гарин, сослуживец Саулова и Маринкевича.
— А Гарин? Это что за фигура? — спросил Дзержинский.
— Участник контрреволюционной организации офицеров. К сожалению, проверить правильность показаний Маринкевича не удалось: Гарин недавно в перестрелке с чекистами был убит.
— Может быть, Маринкевичу это тоже известно и поэтому он сослался как раз на Гарина? Может быть, и сам Маринкевич не такой уж “мирный”, тем более настроен антисоветски…
— Я понял, Феликс Эдмундович. Мы еще раз его проверим.
— Хорошо, — кивнул Дзержинский. — Как обстоит дело с ликвидацией банды “поручика Викентия”?
— В среду начинаем, Мы знаем все места, где базируется банда и где бандиты скрываются после налета.
— Итак, в среду, — повторил Дзержинский. — Хорошо, Орел!..”
“…Прощай, любовь моя несостоявшаяся!.. Я последний раз видел Веру. И сказал ей, что вопрос с ее выездом, в Германию решен положительно. Пожелал ей счастья. “Вы, верно, думаете, что я декабристка’ — спросила она тихо. — Простите меня, но я люблю его”. Я ответил, что не считаю ее декабристкой, хотя бы уже потому, что те русские женщины ехали в каторжную Сибирь, но могу понять ее чувства. Она подошла ко мне, обняла и поцеловала в щеку. “Храни вас бог. Вы добрый человек. А за мою глупость… тогда… вы понимаете… простите великодушно… Мужу станет легче, мы вернемся, и вы станете друзьями. Он славный человек, он похож на своего отца…” Вот и все. Послезавтра Вера отбывает. А я завтра выезжаю а отряд. Ликвидируем банду, и я вернусь к своей физике. Я буду работать с академиком Лазаревым!..”
“…Был бой. Короткий и беспощадный. Прямо как на поединке: мы встретились лицом к лицу с ним, с “поручиком Викентием”. Красивый человек. С холодным, надменным лицом. Я стрелял в упор и промахнулся. Нервы. Он выстрелил и зацепил мое плечо. А у меня уже не было патронов. Тогда я швырнул гранату. От взрыва и его и моя лошади понесли в разные стороны, но я успел увидеть, как “поручик Викентий” повис на шее лошади. Все. Банды больше не существует. Спи спокойно, Иван Григорьевич Бородин…”
“…Странно, но мне больше на хочется вести дневник. Впрочем, дневник ли это был? Обычно человек начинает вести дневник в самом начале, в юности Я же, увы, далеко не гимназист. Просто у человека бывают такие минуты, когда ему хочется с кем-то поделиться, кому-то доверить го сокровенное, что лежит на душе. Таким другом стал для меня дневник. Но, случается, друзей теряют. Я почему-то не хочу больше писать. Следовательно, я потерял своего друга…”
И все же комиссар Орел еще раз открыл эту тетрадь.
В 1928 году он записал:
“…Сначала я не поверил, получив письмо от Веры О.на писала, что находится в Москве, приехала в качестве переводчицы немецкой делегации инженеров,.”
И далее — та самая “записка из тайника”. Первое звено в цепи…
Веня тем временем уже давно прочитал все документы, которые мы захватили, и с нетерпением поглядывал на меня.
Я молча протянул ему тетрадь, а он мне — стопочку листов.
Новых материалов оказалось не так уж много. Была справка из архива Министерства обороны СССР, свидетельствующая, что “…капитан запаса Клычев Святослав Павлович награжден двумя орденами Красного Знамени, Отечественной войны II степени, Красной Звезды, медалями “За боевые заслуги”, “За взятие Кенигсберга”..”
В справке из Московского высшего технического училища имени И.Э.Баумана говорилось, что “…Клычев С.П. поступил в 1940 году в училище и в 1941 году ушел со II курса на фронт добровольно…”
Справка из Центрального адресного бюро сообщала, что “…Клычев Святослав Павлович проживал с 1925 года по 1942 год включительно по адресу: г. Москва, ул. 1-я Мещанская, дом 28, кв. 5. Вместе с ним проживали: жена — Клычева Анна Андреевна, 1922 года рождения, и до 1940 года в указанной квартире также проживал отец Клычева — Павел Егорович Клычев…”
Эти документы мало давали каких-то новых сведений о жизни учителя Клычева.
Значительно больше новых документов оказалось по Галицкой.
Я перечитывал справки, подтверждавшие, что она жила и работала в Уфе, в Казани, в Новосибирске. Поступила справка и из Киевского кредитно-финансового техникума, даже с копией ведомости об успеваемости учащейся Ксении Эдуардовны Колесниченко.
— Ты обрати внимание на киевский период жизни Галицкой, — буркнул Веня, — связанный с ее пребыванием в детском доме.
Ага, вот она, справка из Киевского детского дома… Так что же интересного нашел в ней Веня? В 1932 году десятилетняя девочка Ксения принята в детский дом… В 1935 году взята на воспитание родственником Эдуардом Тимофеевичем Колесниченко. Но это нам уже известно.. А вот и то новое, что удалось раздобыть капитану Анбасарову. Он побывал в Киеве и обнаружил в архивах весьма любопытный документ.
Ах, Веня-Веня, так скромно о таком важном документе!..
Это было заявление Эдуарда Тимофеевича Колесниченко о том, что он хочет воспитать девочку, готов… обязуется и пр. и пр. Заявление написано им. Собственноручно.
Но главное-то было в другом документе. Прочитав его, я ошарашенно уставился на Веню и пробормотал:
— Ты понимаешь, что это такое?
— Естественно, — хмыкнул Веня. — Я все понимаю. И терпеливо ждал, когда ты наконец прочитаешь дневник. Я только одного не понимаю, зачем шеф заставил нас читать этот дневник, если мы, кажется, вышли наконец на главного!..
Я ничего не ответил, я думал о заключении экспертизы, которая гласила, что почерк человека, написавшего записку Галицкой: “Последний раз предупреждаю — верни! И знай, или мы вместе, или… С.” — и почерк Эдуарда Тимофеевича Колесниченко, взявшего на воспитание тринадцатилетнюю Ксению, — оказались идентичными. А это значило, что таинственный “С.” и Э.Т.Колесниченко — одно и то же лицо. И, следовательно, именно его в первую очередь надо искать. В чем и был абсолютно прав Вениамин Бизин. А между тем Полковник ни словом не обмолвился об этом документе, словно проверял нас на элементарную наблюдательность и сообразительность. И главным-то документом Кирилл Борисович почему-то посчитал все-таки дневник комиссара Орла… Что же этакого, сверхважного вычитал он в нем? Я был уверен: он сделал это не случайно. Нет, я хорошо знал нашего шефа.
— Вот что, Веня, — помолчав, сказал я, — давай-ка забудем про все.
— Про что? — удивился он.
— Про все! — повторил я — И про записку, которую принес Лютенко, и про заключение экспертов.. Нет у нас всего этого. Вспомни, что сказал Полковник…
20
В комнату вошел Минхан Абугазин.
— Штудируете? — улыбнулся он, кивая на лежащие в беспорядке бумаги.
— Минхан, — горячо заговорил Веня, — может, ты объяснишь, зачем весь этот цирк с дневником? Есть Колесниченко, есть “С”. Надо искать одного из них, найдем обоих! Зачем же усложнять? Теперь, кажется, все прояснилось…
— Веня, — отозвался тихо Минхан, — у нас нет ничего конкретного. Это на первый взгляд все вроде бы прояснилось, а если иначе взглянуть, так ведь еще больше запуталось. Мы думали: кто такой “Симаков”? “Седой”? “Хромой”?.. А теперь “С.” — еще к тому же и Колесниченко. Просто?.. Ну-ну… А кого из них искать? И кто есть кто? И, наконец, где их всех искать?
— Судя по тому, что вертится вокруг нашей области, — ответил я, — и искать нужно здесь.
— А он окажется в Дарьинске, как Раимджан, — возразил Минхан. — Или в Гомеле. Или в Риге… Или…
— Кто “он”? — бросил Веня.
— Любой из них может быть “он”, если уже не “он”! — вздохнул Минхан. — Сознаюсь: грешен. Поначалу я тоже не придал значения отрывку из повести Клычева. А кто из нас придал? Шигарев? Кирилл Борисович? Генерал Сегизбаев? Прокурор области Докаев?.. Никто не придал. До тех пор, пока не выяснилось, что тетрадочка пряталась в железнодорожной камере хранения. Не в домашнем тайнике, не среди книг, не в чемодане с вещами, а в камере хранения. Одна тетрадочка в старой сумке лежала там, больше ничего! Слушайте, надо быть полным идиотом, чтобы не придать этому факту особого значения.
— Считайте, Минхан Ергалиевич, — огрызнулся Веня, — что я полный идиот!
— Нет, Вениамин Александрович, — ласково заулыбался Минхан, — вы не идиот. Вы хороший оперативный работник. Но… — Он многозначительно поднял вверх палец. — Но в данном случае эти ваши качества уже бесполезны для дела.
