Бес в ребро - Вайнер Георгий Александрович
– Я ничего про вашу дочку не говорила и вообще не знала, что она там была…
– А я знаю! – неожиданно для себя пронзительно закричала я. – Ваша деточка боялась, что вы накажете ее за рассеянность и небрежность! Проще сказать, что украли! Она же не знала, что Сережка повесит объявление! А вы, вместо того чтобы похвалить и поблагодарить парня, плюете ему в душу! Это гадко и мерзко!.. Не смейте звонить сюда больше! А деньги я завтра сама отнесу в школу…
Ухали, тикали, тараторили гудки в трубке, которую я забыла положить на рычаг.
Маринка, Сережка и Ларионов с одинаково испуганными лицами смотрели на меня, потом Сережка напряженно засмеялся – видно, лицо у меня было совсем плохое, и сказал почти весело:
– Да ладно, мам, не обращай внимания! Больные люди… По себе судят…
И Ларионов включился в процедуру угомонения меня:
– Меня тетка в детстве чуть из-за денег не убила… Мать по вербовке в Сибирь на заработки уехала, а я жил у ее сестры… Тетка, царствие ей небесное, человек крутой была, женщина ужасно строгая, и денег мне, естественно, ни на что не давала… А тут у меня открылся заработок колоссальный, просто Клондайк. Сенька Смага, деклассированный лабух, поймал меня во дворе – ты, говорит, на кларнете играешь, я, мол, слышал… Ну, играешь – сильно сказано, так, в школьной самодеятельности дул понемногу… Сенька предлагает: есть халтура, слабаем на жмурика, прилично забашляют… Почему-то во дворе больницы назначил свидание… Сенька ведет меня к моргу, а там уже митинг прощальный… Оказывается, он подрядил меня играть на похоронах… Я до той поры и покойника ни разу не видел… Сунул он мне тетрадку с нотами: на, играй за нами… Я почти в обмороке, но продержался до конца, доиграл… Смага дал пять рублей, молодец, говорит, хорошо играл, очень жалобно, родственники тобой больше всех довольны, завтра снова пойдем лабать на жмурика… Только тут я сообразил, что такое «жмурик»… А тетка вечером взяла мою курточку, а из нее пятерка и выпала… Ну, стала она меня лупить чем под руку попадя: «Украл! Украл!»… Я пытаюсь слово вставить, объяснить, что к чему, а она знай свое: негде тебе такие деньжищи взять, только скрасть… Потом все-таки объяснил, сижу обиженный, соплю, скулю – ни за что, ни про что избила! А тетка говорит: избила правильно, но не за то! Чтобы со срамными людьми не водился, тебе Сенька не компания…
Маринка, слушавшая с сочувствием и ужасом историю, сказала гордо:
– А нас с Сережкой тетя Ада никогда не бьет!
Мы все засмеялись, а Ларионов сказал Маринке:
– Они довольно не похожие между собой – наши тети…
– Ребята, вынесите шкурки в ведро, – прервала я их педагогические воспоминания. – А ты, Сережка, завари чай, пожалуйста…
Уютно сновали ребята, Ларионов смотрел остановившимся взором на экран телевизора, я прихлебывала чай и думала о том, как все трудно запуталось, о Витечке, о наших с ним сложносочиненных отношениях с придаточными предложениями, вводными и подчиненными оборотами, о том, что никакого успешного выхода из кризиса для него не предвидится, поскольку он – зверь, выросший в доме, ему нельзя возвращаться на волю, в лес, для него свобода – погибель. И Ларионов…
Как мне его называть? Алексей Петрович? Товарищ Ларионов? Просто Ларионов? После того, что он сказал мне сегодня?
– Алеша, я была сегодня у Поручикова…
Не отрывая невидящих глаз от телевизора, он кивнул:
– Да, я догадался… Я только не понимаю, зачем? Зачем вы ходили к нему?
– Хотела посмотреть на него, послушать. А вдруг он не захочет врать и подличать?
– Так обычно не бывает, – покачал Ларионов головой. – Мне показалось, что он у них вообще мозговой центр. Этот подонок руководит их действиями. А человек не может быть во вторник подонком, а в четверг молодцом. Это не костюм, это навсегда… Я бы и рад был как-то закончить эту историю и вас не мучить, но не могу. У нас с ними несовместимость крови…
– Да, наверное, – согласилась я. – Вообще после разговора с Поручиковым я подумала о том, что появилось много людей, которым ничего не стыдно. Стыдно только не иметь денег…
– Их ничем не проймешь, – вздохнул досадливо Ларионов. – Я на очной ставке спросил Чагина: «Не совестно врать в глаза?» А он жалостливо посмотрел на меня как на полного придурка и сказал следователю: вашего клиента надо бы отправить в психушку на экспертизу…
– Ничего, отобьемся, – заверила я его. – Я ведь не зря ходила к Поручикову. В момент драки он по журналу рабочего времени числится на совещании…
– А какое это имеет значение? – не понял Ларионов.
– Мне кажется, большое. Нельзя одновременно быть на совещании и драться на улице. Нам нужна контригра – нам нужно все время доказывать, что они врут. Нам позарез нужно найти таксиста. Самим найти, на Бурмистрова у меня надежда слабая… Ладно, давайте все укладываться спать, завтра снова большой день.
Я приехала в редакцию за час до начала работы. Скорее всего я явилась на службу первой, судя по неодобрительному взгляду вахтерши Церберуни, тщательно проверявшей мой пропуск. На лице у нее была написана тоска, что нельзя меня не пустить так рано в редакцию. По неспешной тщательности, с которой она рассматривала мое удостоверение, Церберуня явно хотела посвятить этому увлекательному занятию все оставшееся до начала работы время.
Я нетерпеливо спросила:
– Что-нибудь не так? Вам что-нибудь не ясно?
Она с сожалением возвратила пропуск, молча кивнув в сторону лифта.
Я прошла по пустому гулкому коридору в репортерскую, уселась за свой стол, разложила блокноты, заправила чистый лист в машинку и напечатала заголовок: «Театр „Подмостки“ – слово от сердца». Работала я быстро, с удовольствием, потому что театр мне понравился, и было приятно хвалить их выдумку, азарт, искреннее веселье. Это была полусамодеятельная труппа. Большинство из них работает в театре вообще без оплаты. Я поймала себя на том, что явно завидую им – они посвятили жизнь страсти, работе-забаве, которая была выше всех остальных забот, денежных проблем, бытовых нескладиц… Как жалко, что Витечка оказался в какой-то творческой впадине – он обитал где-то между «подмостковцами» и профессионалами.
Ко времени, когда в репортерскую начала собираться наша редакционная шатия, я закончила статью, вычитала свои три страницы, поправила текст и отнесла ответственному секретарю Галкину.
Он бросил листочки в папку «загона», а я взмолилась:
– Женечка, дорогой, прочти сейчас, умоляю…
– Что за срочность? – сдвинул он на затылок очки.
– Женечка, мне срочно надо ехать в город, меня ждут в таксопарке…
– Это что такое?
– Репортаж из центрального бюро находок – можно смешно завязать курьезность пропаж на какие-то высокие этические примеры, – тараторила я настырно.
– Наверно, можно любопытно накрутить, – согласился ответсекр и переложил мою заметку из «загона» к себе поближе.
Галкин быстро читал, усмехался, делал какие-то отметки на полях, а я думала о том, что мне надо скорее убираться из редакции, пока не приехал главный и не призвал к ответу за вчерашние бесчинства.
Галкин перевернул последнюю страничку, будто хотел убедиться, что больше ничего интересного о театре «Подмостки» я не сообщила, и спросил:
– Действительно хорошо работают?
– Очень! Ярко, радостно…
– Сходить бы, взглянуть, – вздохнул Галкин. – Да времени все равно не найду. Так и живем – всем обо всем сообщаем, сами ни фига не видим. А ты молодец! Лихо написала…
Сложил листочки в тонкую стопочку и в углу написал: «В набор», а мне одобрительно-весело приказал:
– Давай, про такси в том же духе…
Еще вчера я поняла, что мне не следует дожидаться следственной инициативы Бурмистрова. Мне надо заниматься этим самой. И разыскать таксиста надлежит незамедлительно, пока Чагин не выполнил своего обещания исчерпывающе доказать полную и неоспоримую вину Ларионова.
Тем более что я давно собиралась написать заметку о рассеянных людях в городе, и это был прекрасный способ объединить полезное Ларионову, приятное мне и нужное людям. Я даже придумала заранее название: «Рассеянные с набережной Бассейновой».
