Амнон Жаконт - Последний из умных любовников
Я чувствовал себя раздавленным. Оставалась слабая надежда — когда-то, во время наших шахматных сражений, ты постоянно учил, что нужно найти самое слабое звено в позиции противника. В своих рассуждениях ты ни слова не сказал о странном дупле. Я тут же напомнил тебе об этой загадке. Но ты не оставил камня на камне от моей попытки:
— И что ты там нашел, в этом дупле? Какие следы? Ну тогда не о чем и говорить. Твое заключение о дупле ничем не убедительней всех твоих выводов. Ты нагромождаешь одно предположение на другое, но таким способом ничего нельзя доказать. Нужны факты.
Ты был абсолютно прав, и все же что-то мешало согласиться с тобой до конца. Тем не менее я испытывал к тебе благодарность. Я уже говорил, до чего легко поддаюсь влиянию людей, мнением которых дорожу. Вот и сейчас мне тоже в какой-то мере передалась твоя уверенность. Ты улыбался, поглядывая на меня через стол, а я думал, до чего ты ясно мыслящий и понимающий человек и до чего замечательно, что я к тебе обратился.
Ты наверняка помнишь, что посоветовал мне под конец.
— Ни с кем больше об этом не говори и ничего не предпринимай, — сказал ты. — Я сам обо всем позабочусь.
Я, конечно, с радостью согласился.
Ты сказал, что еще не решил, как лучше поступить: поговорить ли с матерью («не бойся, я тебя не выдам») или — «если это окажется необходимым» — поискать для нас с ней какое-нибудь безопасное пристанище на ближайшие дни. Не исключено, что придется обратиться в «компетентные инстанции». Вспомнив последний разговор с отцом, я догадался, что ты имеешь в виду ЦРУ. Ты снова повторил свои инструкции: ни с кем на эту тему не разговаривать, ни за кем больше не следить, не рыться ни в чьих бумагах и т. д. Затем, подумав секунду, ты добавил:
— А еще прошу немедленно поставить меня в известность, если произойдет что-нибудь необычное. Вот, держи… — взяв с буфета небольшой листок бумаги из лежавшей там стопки, ты написал что-то на обратной стороне. — Звони только по этому номеру. Если меня не будет, можешь продиктовать им свое сообщение.
Номер оказался знакомым — твоя служба сообщений. Бумага была твердая, мелованная. На лицевой стороне красовалось печатное приглашение: «Темпл „Бейт а-Шем“ приглашает уважаемых г-на/г-жу таких-то на праздничную службу в канун Нового года (Рош а-Шана)».
— Ну, это тебе, видимо, неинтересно… — заметил ты.
Сложив листок, я сунул его в карман. Мы расстались, и я вышел. На прощанье ты еще раз пообещал немедленно заняться моими делами и опять напомнил, что отныне я обязан сообщать обо всем необычном, что может случиться у нас дома («будешь там „моим человеком“»…). Я послушно согласился.
По дороге к метро мною постепенно овладевало странное чувство, будто я сейчас предал кого-то, причем совершенно неясно — кого именно. Сначала решил, что это из-за мистера Кэя, а потом подумал: наверно, все из-за того, что я с такой легкостью отрекся от виденного собственными глазами — от того, во что твердо верил, пока ты не предложил свою интерпретацию. Под конец я решил, что зря терзаюсь — больше не должно быть оснований для беспокойства, ведь теперь ты взял это дело на себя.
Войдя в дом, как обычно, через гараж, я услышал характерное треньканье телефона. Не иначе как мать опять куда-то звонила. Тут я подумал, что в твоих указаниях заключалось кардинальное противоречие: как же мне удастся сообщать тебе о необычных событиях, если не буду ни за кем следить? Ты, видимо, хотел уберечь меня от лишних волнений, совершенно не учитывая того, что неизвестность вызывает еще большее беспокойство.
Короче, все твои советы сразу же улетучились из моего сознания. Прижав клавишу, я тихонько поднял трубку. Успел с точностью до секунды — на другом конце провода телефонистка как раз отвечала матери:
— «Общество правильного питания и сохранения фигуры» слушает. Добрый вечер. Сообщите, пожалуйста, ваш заказ.
Но матери требовалась дирекция. Она обязательно с кем-то хотела там поговорить, а телефонистка все заверяла, что этот человек недавно ушел.
— Может быть, он уже дома? — переспросила мать. — Он только что звонил мне сюда.
— Его нет, — ответила телефонистка. — И у меня есть указание ни с кем его не соединять.
Наконец, сдавшись, мать попросила передать, что находится дома и ждет его звонка.
Послышался щелчок — она положила трубку. Стало тихо и скучно, и я уже начал было подниматься по лестнице на второй этаж, как вдруг мать заговорила снова:
— Наконец-то!
Я прямо подпрыгнул, так близко зазвучал ее голос. Почудилось даже, что в нем звенит радость по поводу моего прихода домой. Но она тут же продолжила:
— Не волнуйся, я одна.
Я не решился поднять трубку и потому не слышал ничего из сказанного ее собеседником. Судя по ее словам, он явно торопился. Тем не менее она все пыталась продлить беседу. Некое неизвестное мне предположение никак не укладывалось в ее сознании:
— Нет, нет, не верю, что они посмеют такое сделать — прямо среди бела дня, и не где-нибудь, а в Соединенных Штатах Америки. Вот увидишь, все будет хорошо. — Она помолчала. — Да, обязательно приду. Буду в твоей любимой блузке — розовой, с черным узором… Поговорить у нас не получится, но я буду любить тебя издали…
У меня не вызывало сомнений, что она беседует с тем самым человеком, которого угрожал убить незнакомец из туннеля. Теперь я знал о нем еще кое-что существенное: он работает в Обществе питания, сохранения и проч., ему известно о том, что его жизнь в опасности и ему страшно.
Бесследно забылись все твои успокоительные слова и убедительно-простая интерпретация событий. Меня охватила паника. Подумалось, что мать своим безответственным подходом к действительности подвергает этого человека смертельному риску — из-за нее он не уезжает из города, прекрасно сознавая, чем это ему грозит. Я уже собрался прокашляться, что ли, погромче или опрокинуть какой-нибудь стул, чтобы спугнуть мать и прервать разговор, но тут дело приняло такой оборот, что мне вдруг сделалось жутко стыдно, даже краска ударила в лицо: она предложила ему провести вместе завтрашнюю ночь. В ответ, очевидно, был задан какой-то вопрос об отце, поскольку она принялась торопливо успокаивать собеседника:
— Он вернется только седьмого, прямо на Рош а-Шана…
Так и сказала: «Рош а-Шана», а не «наш Новый год» — без всякого английского перевода или объяснения. Это подбросило мне еще одну деталь: ее возлюбленный наверняка еврей, иначе откуда ему знать название еврейского Нового года, да еще на иврите!
Они условились встретиться завтра в семь вечера, «в обычном месте». Мать положила трубку. Тут я начал шуметь на лестнице — будто только сейчас вошел — и проорал куда-то в пространство громогласный «привет». Пройдя первым делом к себе в комнату, я обнаружил на кровати послание, которое утром оставил Деби. Вернее, то, что от него осталось: листок был изорван в мелкие-мелкие клочки. Часы показывали около одиннадцати вечера. Для танцев и увеселений — действительно поздновато. Жест Деби не оставлял сомнений в ее правоте: у меня начисто вылетело из головы собственное обещание взять ее вечером куда-нибудь поразвлечься. Я уже почти обругал себя безмозглым дегенератом, но в тот же миг понял, что абсолютно ни о чем не жалею. Мне было на нее в высшей степени наплевать.
Дверь в спальню оставалась открытой, и, когда я проходил мимо, собираясь выбросить обрывки записки в мусорное ведро, мать меня увидела.
— А я-то надеялась, что хотя бы ты окажешься другим, — с горечью сказала она.
Я попытался объяснить, что разлюбил Деби и теперь та меня вовсе не интересует, но мать тут же встала стеной на ее защиту. То ли из женской солидарности, то ли по какой угодно другой причине. Да пропади оно пропадом! Мне представлялось куда более интересным, что рядом с ее кроватью, на низком журнальном столике, стояла на четверть выпитая бутылка «Баккарди». Это объясняло ее несколько вялые, замедленные движения и протяжные интонации в конце каждой фразы.
— Ну скажи, чего тебе в ней недостает? Что у нее не в порядке? — допытывалась мать.
— У нее даже слишком все в порядке, — откровенно признался я. — Потому-то она и выглядит в моих глазах такой безвкусной и скучной.
В последнее время я вообще начал видеть людей в ином свете. Теперь мне казалось, что у каждого — свое отклонение от общепринятой «нормы» и каждый скрывает какую-то свою индивидуальную тайну. Думал я при этом, конечно, о мистере Кэе и мисс Доггарти. Раньше Деби привлекала меня именно тем, что от нее прямо веяло абсолютно рутинной, стопроцентной нормальностью. Я тогда считал, что так и надо, что так живут все, и поэтому я тоже должен приспособиться к чему-то подобному. Но теперь понимал, насколько это не соответствовало моему характеру.
Мать не унималась. Деби меня любит, Деби будет страдать, если я ее брошу, я обязан дать Деби еще один шанс, она уверена, что у нас все наладится. Деби, Деби, Деби… Это так надоело, что я грубо спросил: неужели она считает, что мне следует и дальше тащить на себе эти исчерпавшиеся отношения, даже если ничего уже не чувствую. Она смутилась, но тут же пробормотала какую-то чушь насчет мужчин, которые только и умеют, что причинять женщинам боль. Я дико разозлился из-за ее безосновательных обобщений (сама ведь меня сто раз от них предостерегала!), и в то же время было ее ужасно жалко: она сидела на кровати, подобрав под себя ноги и то и дело роняя на грудь хмельную голову с распущенными, вконец растрепанными волосами; в правой руке она с трудом удерживала бокал со спиртным, который так и норовил пролиться на покрывало. Во всей ее позе, в том, как она впервые, наплевав на всякое стеснение, напивалась у меня на глазах, в какой-то небывалой открытости, которую я в ней сейчас чувствовал, и в этих ее протяжных, ложно-игривых интонациях было столько безнадежности, что мне вдруг захотелось прижать ее к груди, как маленькую девочку, и пообещать, что все ее горести скоро кончатся и все будет очень-очень хорошо…
