Жорж Сименон - Премьер-министр (= Президент)
Потом вошел Эмиль и подбросил дров в камин. Обо всем, что украдкой делалось вокруг него, Премьер-министр и понятия не имел. Однако он мог бы поклясться, что ни на минуту не перестает сознавать, что спит в своем старом кресле, полуоткрыв рот и тяжело дыша.
Произошел ли действительно временный разрыв между его оцепеневшим телом и все еще деятельным сознанием, которое, подобно птице, носилось теперь то в каких-то неведомых пределах, то в мире, близком к реальному?
Во всяком случае, как мог он знать, например, что, когда ему становилось слишком трудно, он хмурил свои косматые брови и порой стонал от бессильной досады? Позднее ему подтвердили, что он действительно и хмурился, и стонал. Как же это объяснить?
Сам он был убежден, что, оторвавшись в достаточной мере от себя, глядит со стороны на свой неподвижный остов, который становился ему все более чужим и внушал скорее отвращение, чем жалость.
За два эти часа он повидал многих. Среди них были и незнакомые ему люди, и он недоумевал, зачем, собственно, они теснятся возле его одра. Некоторых он немного знал, но все же никак не мог объяснить их присутствия, - например, почему в их числе оказался начальник станции одного городка на юге Франции, куда на протяжении ряда лет ездил отдыхать?
Почему тот сегодня был здесь? Премьер-министр знал, что начальник станции давно скончался. Но означало ли появление маленькой девочки в локонах, с трехцветным бантом в волосах - ее нарядили, чтобы она поднесла ему букет цветов, - что и она тоже умерла?
Вот что его особенно мучило, пока Гаффе сидел в ожидании, неотрывно глядя на него и не смея закурить. Он старался уяснить себе, кто среди этой толпы был еще в живых, а кто уже умер, и ему казалось, он наконец понял, что грань между жизнью и смертью трудно установить и что, может быть, ее вовсе не существует...
Не в этом ли заключалась тайна бытия? Он знал одно: за эти два часа напряженнейшей жизни - вопреки полной бездеятельности тела - ему случалось десятки раз быть близким к разрешению всех проблем.
Но задача, стоявшая перед ним, чрезвычайно осложнялась тем, что ему никак не удавалось задержаться на одном месте. То ли ему недоставало гибкости и чувства равновесия, то ли влияла тяжесть его тела. А может быть, ему мешали привычные представления? Он подымался и спускался то медленно, то стремительными скачками и посещал различные миры, одни довольно близкие к тем, которые принято называть реальными, и более или менее ему знакомые, другие же - столь далекие и столь необычные, что все в них - и природа, и живые существа, были ему неведомы...
Он увидел снова и Марту де Крево. Но она была совсем не такая, какой он ее знал. И не только весила столько же, сколько весит маленькая девочка - как об этом писали газеты в день ее смерти, - но и лицо ее дышало невинной чистотой ребенка; к тому же она была совершенно голенькая.
В то же время он упрекал себя за то, что вспоминал ее лишь тогда, когда ему хотелось хоть чем-нибудь оправдать свое поведение, и не только в истории с портным, но и в истории с орденом Почетного Легиона. Неправда, будто он никогда не обходил законы и не делал уступок! Он создал и эту часть легенды о себе самом, выдумал политического деятеля, неподкупного и непреклонного, неукоснительно исполняющего свой долг и твердо идущего по своему пути, невзирая ни на какие личные соображения.
Разве не он наградил орденом Почетного Легиона одного из многочисленных протеже Марты - ничем не примечательного провинциального дворянчика, единственное право которого на почетную награду состояло в том, что он владел псовой охотой?
А несколькими днями позже не воздавал ли официальные почести одному африканскому сатрапу, за которым следовало ухаживать по некоторым довольно грязным соображениям, хотя настоящее место того было на каторге?
Он никогда и ни у кого не просил прощения, и не в его годы начинать это делать. Кто мог быть ему судьей, кроме него самого?
Он силился разобраться в происходящем. У большинства из тех, кто смотрел на него - так иногда после уличного происшествия пешеходы бросают мимолетный взгляд на пострадавшего и продолжают свой путь, - у большинства из них глаза ничего не выражали, и он тщетно пытался кого-нибудь остановить, чтобы узнать, не проходит ли перед ним процессия умерших?
Но если так - значит, он тоже мертв. Но, по-видимому, не совсем, потому что они не принимали его в свой круг.
Так кто же он в самом деле, если может летать зигзагами, неловко, как ночная птица?
Хорошо! Если они так холодно наблюдают за ним из-за Шаламона, он оставит его в покое. Все понятно. Уже давно, может быть, со времени встречи в отеле Матиньон, он разгадал Шаламона, но не пожелал тогда пощадить его и как-то смягчиться, ибо считал, что не имеет на это права.
Ведь он не щадил и самого себя. Так почему же он должен был отнестись иначе к своему сотруднику?
- Пора платить, господа!
Чей-то голос прокричал эти слова, как кричат на танцульках в перерыве между танцами: "Пожалуйте, деньги за вход!"
Разве он возмутился, когда Шаламон сообщил ему, что, взвесив все, считает, что быстрее сделает карьеру, если будет крепко стоять на ногах, то есть женится на состоятельной женщине, чьи средства позволят ему вести более широкий образ жизни?
Нет, он не возмутился и даже присутствовал при бракосочетании.
Одно проистекает из другого. Ничего не проходит даром. Все созревает со временем. Все видоизменяется. И приводит к тем или иным последствиям. В день свадьбы в Сент-Оноре Д'Эло жребий был брошен, и ему следовало бы это знать.
Просто настала минута, когда Шаламону предъявили счет - он расплачивался за свое положение, возмещал долги жены и тестя, чтобы окончательно не пасть в их глазах...
Собственно говоря, чем отличался в данном случае Шаламон от любовника Марты де Крево, наградившего орденом владельца псовой охоты?
Все это происходило где-то на самом дне, куда он беспрестанно спускался, захлебываясь в грязи. Но за эти два часа ему удалось сделать и другие открытия, посетив такие непостижимые, запредельные высоты, что глазам своим не верил и чувствовал себя недостойным этого видения.
Ему было холодно, и позднее это тоже подтвердилось, ибо доктор сказал, что он несколько раз вздрагивал. Его проняла дрожь, когда он встретился со своим отцом и Ксавье Малатом. Только уже не помнил, где именно и каким образом это произошло, но, увидев их, был потрясен тем, что они держали себя друг с другом, как добрые друзья.
Этого он никак не ожидал. Это смущало его, сбивало с толку, ниспровергало все его прежние представления о ценности людей. И почему они, не имевшие между собой ничего общего, кроме того, что оба были уже покойниками, глядели на него с одинаковым выражением? То была не жалость. Слово это уже ничего не означало. И отнюдь не равнодушно, а... Пусть выражение было неточным, высокопарным, но он не находил более подходящего: с высокой ясностью души.
Его отец - куда ни шло. Это было еще понятно. Против этого он не возражал. Но как можно было приписывать Ксавье Малату, только оттого, что тот скончался под ножом хирурга, высокую ясность души!..
Он совершенно не знал, что с ним будет дальше, и спрашивал себя, проснется ли в кресле "Луи-Филипп" в Эберге? Он не был уверен, что ему этого хочется, и тем не менее немного беспокоился.
Его застигли врасплох, не дали времени подготовиться к уходу, а между тем оставалось еще столько дел, которые необходимо закончить, столько вопросов, которые надо разрешить.
Боль в правой руке свидетельствовала, что он еще не окончательно покинул свою земную оболочку, и он открыл глаза, без особого удивления увидев перед собой доктора Гаффе, который счел нужным успокоительно ему улыбнуться.
- Ну как, господин Премьер-министр, вы хорошо поспали?
Спускалась ночь. Теперь доктор мог наконец-то двигаться, встать, чтобы включить свет. Миллеран из соседней комнаты бесшумно прошла в переднюю, очевидно, чтобы сказать мадам Бланш, что Премьер-министр проснулся.
- Как видите, - произнес серьезно старик. - Кажется, я еще не умер.
Почему Гаффе постоянно испытывал потребность возражать? Ведь знал же он, что все равно это должно произойти со дня на день и что нет никакой причины, чтобы это не случилось сегодня?
Премьер-министр не пытался острить, он просто констатировал факт.
- Вы не чувствовали легкого недомогания во время завтрака?
Он чуть было не начал ломать свою обычную комедию и не поддался желанию отделаться односложным, непонятным или резким ответом. Но к чему все это?
- Я разволновался из-за пустяков и принял две таблетки.
- Две! - воскликнул с облегчением доктор.
- Да. Теперь все прошло.
Язык еще вяло ворочался у него во рту и движения оставались немного скованными.
- Посмотрим, какое у вас давление... Нет! Не вставайте... Мадам Бланш поможет мне снять с вас пиджак...
