Игорь Христофоров - Работорговец (Русские рабыни - 1)
В зале Пеклушин схватил с журнального столика радиотелефон, с хорошо поставленной начальственной хмуростью пробасил в белую трубку:
-- Я вас слушаю, -- и вдруг поплыл лицом, стал мягким и влажным, как пластилин на жаркой печке. -- Ви-и-итюша, это ты?.. Где-где?.. На Канарах?.. Как тебя занесло в такую глушь?.. А?.. Старые кости греешь? Я тут искал тебя по одному делу, но твои люди молчат как сфинксы. Уехал, мол, и уехал... А?..
Что-то неуловимое мелькнуло по лицу Пеклушина. Пластилин затвердел, стал камнем, гранитом. От него повеяло холодом, словно и не человек теперь стоял перед Мезенцевым, а ледяной столб.
-- Не получилось?.. Но ты же обещал?.. Что?..
Пеклушин резко отвернулся, но даже и от его спины, от ровно-ровно подстриженного затылка струился такой холод, что, наверно, если б мог, превратил бы он Мезенцева в айсберг.
-- Неужели ничего нельзя сделать?.. В конце-то концов...
Мезенцев просмотрел оставшиеся заявления: на соседа слева, на дворничиху, на уборщицу. Последний листок оказался вовсе не заявлением, а объективкой на сбежавших малолеток. Пока Пеклушин упорно молчал, слушая монолог своего канарского друга, Мезенцев вновь изучил лица девчонок, потом сложил объективку вчетверо и сунул в карман брюк.
-- Попробуешь уже здесь? -- дрогнул голос Пеклушина. -- А получится?.. Витюша, вся надежда на тебя... Ты меня знаешь... Я внакладе не останусь...
Когда он опустил трубку и повернул лицо, оно было все еще серо-синим, но лед начал оттаивать. И тут же новый звонок не дал ему возможности сразу выгнать Мезенцева из квартиры.
-- Что?.. А, это ты, Михалыч... Что?.. Фотик приехал? С аппаратурой?.. Девочки ждут?.. Вот и хорошо, вот и хорошие девочки... Все, лечу!..
Он бросил трубку на велюровое сиденье кресла и тут же поймал удивленный взгляд участкового, но взгляд странный, как бы сквозь него.
-- Мне нужно спешить, -- поправил очки Пеклушин. -- Приехал фотокорреспондент. Тот, за которого приняли вас.
-- А это чьи ж такие хоромы? -- совсем не слушая его, спросил Мезенцев.
Пеклушин обернулся к окну и сразу понял, что так удивило участкового: в одном из дворов частного сектора, рядом с приземистыми прокопченными домиками, поднимался ввысь трехэтажный замок с колоннами, мансардами, балконами, с башнями в псевдомавританском стиле. Побели его, наложи лепные ракушки -- и выйдет точный дом Саввы Морозова в Москве, бывший при Союзе Домом дружбы народов.
-- Это -- мой, -- с холодной гордостью ответил Пеклушин. -- Участок купил, снес то убожество, что там стояло. Теперь вот строюсь. Вас подвезти?
-- Нет, спасибо, -- с облегчением отказался Мезенцев.
Когда джип отъехал от подъезда одной входящей в его участок пятиэтажки к подъезду другой, глядящий ему вслед Мезенцев наконец-то ощутил, что до сих пор держит в руках пачку заявлений. Он посмотрел на ровненькие, аккуратным почерком написанные строчки, так непохожие, так резко отличающиеся от мезенцевских каракулей, тут же скрутил листки в трубку и вбил их в грязную урну между ошметками гнилой капусты и чьим-то дырявым ботинком. Холодные, колючие капли дождя замолотили по рулону, словно им тоже не нравились эти ровные строки на бумаге, типичные строки отличника и постоянного передовика.
5
Частный сектор выглядел страной в стране. Казалось, ну сколько прошел Мезенцев от пятиэтажек, ну метров двести, ну вошел в переулок, а все вокруг изменилось столь сильно, точно кто-то огромный сдвинул невидимую заслонку, и новые звуки ворвались в мир.
Взбрехнула хриплая собака, ей поддакнула еще более хриплая и усталая, а с дальнего края улицы эхом отозвалась какая-то раздраженная и злая. Закудахтали пнутые петухом-хозяином курицы. Звякнула калитка. Зачавкала под ногами густая, как тесто, и черная, как сапожный крем, грязь. Но это еще хорошо, что чавкала, значит, можно было хоть впритык к покосившимся серым заборам, хоть по краю улицы, но все же идти. А шагни к середине, к наезженным грузовиками двум колеям-траншеям, так, наверное, по уши погрузишься в вязкую болотную жижу, игриво украшенную сверху бензиновыми радужными разводами.
Насыпанная из свежей жужелицы* красно-сиреневая дорожка облегчила путь Мезенцеву. Он ступил на ее игольчатую, похрустывающую поверхность и чуть ли не впервые с момента попадания на улицу Стахановцев поднял взгляд на дома. Они прятались за голые стволы акаций и абрикос, за серые убогие заборы. Они словно хотели скрыться, убежать от грязи и безысходности за забором, но никак не могли этого сделать. ----------- *Жужелица -- остатки несгоревших углей и породы, вынутые после топки из печей.
"33" -- две четкие белые цифры были написаны краской на калитке, из-под которой вытекала, ложилась на грязь дорожка из жужелицы. "Худо нам! Ху-у-удо нам!" -- откуда-то сбоку вплелось в звуки поселка воркование диких голубей, извечных чердачных скитальцев.
Мезенцев заглянул из-за калитки во двор. Собачьей будки видно не было, и он смело шагнул на площадку, залитую потрескавшимся бетоном.
Слева, из стоящей поодаль невысокой летней кухни, вышла женщина. На вид ей было под пятьдесят, и она совсем не походила на Конышеву, во всяком случае, на ту Конышеву, которая была на черно-белом снимке, и Мезенцев, совсем не веря, что перед ним -- ее мать, спросил:
-- А где я могу видеть Антонину Александровну?
-- Это я, -- настороженно ответила женщина и почему-то показалась Мезенцеву еще более непохожей на Конышеву.
А женщину испугали короткая прическа незнакомца, его чистенький, совсем не поселковый вид. Она бросила торопливый взгляд во двор напротив, но там никого не было, и только тогда с испугом вспомнила, что ее собственный дом не закрыт на ключ.
-- Извините за беспокойство. Я -- старший лейтенант милиции Мезенцев, ваш новый участковый. У меня есть к вам ряд вопросов, -- говорил он, и с каждым произнесенным словом ему становилось все более стыдно. Словно это он посадил Ирину Конышеву в колонию и теперь силился доказать, что сделал это правильно.
-- Вопросов? -- удивилась женщина. -- Но я через пять минут ухожу на смену. У меня дежурство.
-- Я отвлеку ненадолго, -- Мезенцев встрепенулся, вспомнив, что не показал удостоверение, но делать это сейчас было уже глупо. -- У меня вопрос по вашей дочери...
-- Ира?! Что с ней?! -- женщина еще сильнее постарела лицом, и только теперь Мезенцев вспомнил, что не пятьдесят ей и не сорок пять, а всего-то сорок один.
-- Когда вы ее в последний раз видели? -- с дубовой хитростью поинтересовался он.
-- А что случилось? -- глаза стали наливаться влагой. -- Что случилось?
-- Так... когда?..
-- В се... сентябре... По... после суда, -- по бледной щеке скользнула слеза. -- Я собиралась... собиралась в колонию, но билеты так дороги... Я скопила немного денег и на той неделе хотела...
-- Значит, в этом месяце вы ее не видели? -- спросил Мезенцев, но спросил так странно, будто вслух объяснил себе то, что понял. У женщины было такое лицо, что она не могла врать. И он все-таки сказал, хотя и не был уверен, что это стоит делать: -- Она совершила побег из колонии...
Женщина обессиленно села и прижала фартук к губам. Мокрые глаза слепо смотрели перед собой.
Мезенцеву вдруг остро захотелось исчезнуть в эту же минуту со двора, раствориться в сыром, пропитанном едким запахом печного дыма воздухе поселка, и под это ощущение он вновь вернул в душу досаду за то, что выбрал погоны милиционера. Ничего интересного и важного, как уверял его однокашник, вербовавший в МВД, в этой работе он пока не обнаруживал. А то, что только причинял всем неудобство, -- вот это точно.
-- Если вам что-то станет известно... -- начал он и осекся. Ну какая мать станет докладывать о появившейся дочери-беглянке? -- Если... В общем, чем раньше она сможет вернуться в колонию, тем быстрее освободится уже по закону, -- еле выговорил он семиэтажную фразу и тут же почувствовал, как взмокла спина под курткой.
-- Боже мой!.. Боже мой!.. -- обреченно покачала женщина головой, на которой ветер ворошил густые седые волосы, как раз и делавшие ее старше и изможденнее. -- Она так хорошо училась... Она никого никогда и нигде не могла обидеть... Она не могла красть... Она как-то нашла пятьсот рублей в проулке. Одной бу... бумажкой... И полдня ходила по домам, выспрашивала, кто потерял... Пока один тут пьяница не соврал, что это -- его... Она -никогда... А ее... -- и ткнулась в фартук уже глазами.
Мезенцеву еще нужно было оставить свой номер телефона в опорном пункте, сказать что-нибудь назидательно-умное, а может, и вообще ничего не говорить, а просто обнять эту измученную женщину, успокоить, пообещать помочь, хотя и непонятно в чем, но по улице загрохотал грузовик, и воображаемые глаза шофера, которые могли увидеть эту его минутную слабость, заставили его сделать совсем не то, что он хотел. Мезенцев торопливо процедил: "Извините", -- и вышел со двора, попридержав калитку, чтобы она не так громко звякнула.
6
У мужчины так тряслись руки, словно по ним пропускали ток.
