Евгений Сухов - Бросок на выстрел
А исполнительный директор Ионенко стоял ни жив ни мертв и не мог произнести ни слова. Наконец он как-то совладал с собой и промолвил:
– Надо сообщить в полицию…
Дунаев резко повернул голову в его сторону и зло произнес:
– Ты будешь сообщать?
– Но это же… случайность, – промямлил Ионенко. – Несчастный случай. Никто из нас не хотел… Мало ли что может случиться на охоте.
– Поэтому-то мы и превратили его в дуршлаг? – испепелил его строгим взглядом Дунаев. – Да на нем не меньше десятка дырок! – И добавил: – Я знаю, что будет дальше, если мы сообщим в полицию. Будет возбуждено уголовное дело, начнутся допросы, бесконечные траты на адвокатов и огромные взятки следователям и судьям (этот вопрос, похоже, волновал его сильнее прочих). И еще неизвестно, как оно все повернется. Мы все можем схлопотать по сроку. Сейчас ведь модно сажать богатых, чтобы показать всем, что наше правосудие не делает скидок на чины и социальный статус людей, преступивших закон…
– И что теперь делать? – дрожа всем телом, спросил Ионенко.
– Оставить все как есть, – после недолгого молчания ответил Станислав Николаевич.
– Ты что, предлагаешь повернуться и уйти? – глянул на своего друга Колупаев.
– Конечно, нет, – резко сказал Дунаев. – Так нам припишут еще и умышленное убийство. Да и тело найдут очень скоро. Нам надо все сделать более грамотно: охотника закопать, потом избавиться от оружия и делать вид, будто ничего не произошло…
– Это как? – вдруг подал голос Леваков.
Все обернулись в его сторону: как это они забыли, что с ними водитель исполнительного директора? Впрочем, хотя он и не стрелял, его можно сделать соучастником, если заставить его молчать…
– А вот так: помалкивать в тряпочку, – буркнул Станислав Николаевич. – Это будет лучше для всех нас.
Это решение было коллегиальным. Семейным, если можно так выразиться. Но без Левакова. Он отошел в сторону и присел, облокотившись о ствол сосны. Думы его были невеселы. Если вскроется убийство неизвестного охотника, ему, как судимому, не миновать решетки. Ведь начальники отвертятся, а он сядет, поскольку правосудие потребует жертву, и он на эту роль будет самой подходящей кандидатурой. Его еще выставят главным обвиняемым в случившемся. И все! Прощай, честная жизнь, прощайте, сестренка и братишка, здравствуй, зона…
Леваков сплюнул и с ненавистью посмотрел на трех копошащихся возле трупа мужчин, которые в поте лица рыли для убитого могилу. Это заняло минут сорок. Затем они завернули охотника в его плащ-палатку, столкнули на дно могилы и положили сверху его карабин. Дунаев повыдергал окровавленную траву, бросил ее в яму, тщательно осмотрел место, на котором лежал убитый Востриков, и, не найдя примет, по которым можно было бы определить, что здесь когда-то произошло убийство, первым принялся закапывать могилу.
– Ну, что стоите как столбы, закапывайте! – прикрикнул он на Колупаева и Ионенко, оставив без внимания присевшего у сосны Левакова.
Через четверть часа на месте могилы с телом охотника образовалось гладенькое место. Дунаев заложил его дерном, аккуратно снятым еще до начала рытья ямы, потоптался на захоронении и заставил сделать то же самое остальных. На Левакова по-прежнему никто из троицы не обращал внимания, словно его с ними и не было. Когда закопанная могила по внешнему виду перестала бросаться в глаза, Дунаев приложился к фляжке. Пил он крупными глотками, и коньяк стоимостью около двух тысяч долларов за бутылку стекал ему на подбородок. Потом он закрутил на фляжке пробку и посмотрел на Колупаева и Ионенко:
– Надеюсь, обойдемся без погребальных речей?
Левакова это покоробило, и он поднялся:
– Не надо шутить. Человек умер. Может, хороший человек…
– Это был несчастный случай, – заметил ему Ионенко.
– Теперь уже не несчастный, – ответил на это Леваков.
– Ты был с нами, когда это случилось, помнишь? – вперил взгляд в водителя Дунаев. – Значит, и ты причастен ко всему… тому, что произошло. Не забывай об этом.
Леваков промолчал.
– То-то, – произнес Станислав Николаевич и добавил: – Ну, все, что тут еще рассусоливать? Пошли… – Он еще раз придирчиво оглядел место, под которым лежал охотник Востриков. – Значит, возвращаемся. Без добычи. Не повезло, бывает. Мы даже не видели кабанов ни разу. А палили так, от нечего делать, по пивным банкам. Больше егерю ничего не говорим. Где были – точно сказать не можем, ведь мы приехали сюда впервые и здешних мест совершенно не знаем. Мы никуда не торопимся, ужинаем, пьем, ложимся отдыхать. Завтра поутру, не торопясь, уезжаем. Все. Ясно?
– Ага, – быстро произнес Ионенко.
– Да, – ответил Колупаев.
Леваков не сказал ничего. По приезду домой, как поведала мне его сестра Инна, он был мрачен и неразговорчив. И почти сразу лег спать, для виду, а сам всю ночь промучился без сна.
Ионенко лег не сразу. Он долго сидел на кухне, задумавшись.
Ему вспомнился один случай. Когда он, увезенный родителями на летний месяц к бабушке в деревню, боялся выходить на улицу из-за деревенских пацанов. И все время ходил с бабушкой за ручку, за что был прозван местной пацанвой бабушкиным сынком.
– Ты бы как-то подружился с ребятами, что ли, – сказала как-то Гене бабушка. – Они не плохие, немного хулиганистые только. Не весь же месяц тебе за мою юбку держаться…
Гена бабушкин совет воспринял буквально и на следующий день вышел на улицу один. Напустив на себя независимый вид и засунув руки в карманы, он неторопливо пошел по улице к речке, у которой обычно собирались деревенские пацаны.
Так было и на сей раз. Пятеро пацанов разного возраста, от четырех лет до девяти, сидели на берегу и бросали в реку камушки. Завидев Гену, самый старший из них присвистнул и протянул:
– Ба-а, никак, бабушкин сынок один на прогулку вышел!
– Бабушкин сынок, бабушкин сынок! – стал дразниться самый младший из пацанов.
– Я не бабушкин сынок, – ответил Гена и демонстративно выставил ногу вперед, выказывая свою смелость и независимость, хотя по спине его с самого того момента, как он вышел на улицу один, стайкой пробегали холодные мурашки.
– А чей тогда? – спросил его старший из пацанов и недобро прищурился.
– Папы и мамы, – ответил Гена.
Пацаны в голос захохотали. Правда, натурально смеялся только самый младший, а все остальные гоготали искусственно и натужно, и Гена это хорошо чувствовал.
– Ничего в этом смешного и нет, – заявил он, подождав, когда пацаны отсмеются. – Вы, что ли, не от пап и мам произошли?
Пацаны разом перестали ехидно улыбаться, и наступила тягостная тишина.
– Ты что, умник? – спросил Гену старший из пацанов.
– Нет, – ответил Гена.
– А что тогда умничаешь? Хочешь показать, что раз приехал из Москвы, значит, ты умнее нас?
– Ничего я не хочу показать, – ответил Гена и решительно добавил: – Сам ты умник.
– Что?! – уже натурально возмутился старший пацан. – Как ты меня назвал?
– Умником, – ответил Гена. И пошел на попятную (чего делать в данной ситуации не следовало бы), добавив: – А что? В этом слове нет ничего оскорбительного…
– Вот, значит, ты как, – сквозь зубы процедил тот и стал подходить к Гене. – Приехал из Москвы и обзываешься?
– Я не обзываюсь! – сорвавшимся голосом произнес испуганно Гена и получил удар в грудь. – Чего ты дерешься?
– Это я не дерусь, – заявил ему старший, – это я толкаюсь. А дерусь я вот так, – добавил он и ударил Гену кулаком в лицо.
Удар пришелся в нос, из которого тотчас хлынула кровь. Гена заплакал и побежал домой, а вслед ему раздавались крики пацанов:
– Умник! Бабушкин сынок! Девчонка!
Геннадий Викторович вздохнул и поплелся в спальню.
Почему ему вспомнился тот случай? Потому что он трус? Или потому, что нужно было думать своей головой и не слушать бабку и тогда нос остался бы цел?
Колупаев тоже уснул не сразу. Выйдя на балкон, он закурил. У него имелась в запасе пачка сигарет «Данхилл» для гостей на тот случай, если бы они вдруг искурили свои. Ну, и для себя, если бы его неожиданно посетило желание покурить.
На сей раз желание закурить было неодолимым.
Олег Дмитриевич глубоко затянулся и посмотрел на небо. Где-то далеко за высотками и линией горизонта алел закат, и было в этом что-то зловещее, что предвещало в скором времени большие неприятности.
Колупаев уже не сомневался, что белая полоса в его жизни закончилась вместе с теми выстрелами, что они произвели по кустам, за которыми находился в засаде тот изрешеченный охотник, и что случившееся – только начало чего-то более страшного и черного, что обязательно произойдет. Он теперь был как одна из тех крыс, которые, словно заколдованные, безропотно шли за гамельнским крысоловом, играющим на своей дудочке, и тонули в реке. Колупаев понимал, что надо бы свернуть, дабы не утонуть в реке жизни, но поделать уже ничего не мог: от судьбы уйти еще никому не удавалось. А закат алел кровавыми пятнами, не оставляя никакого выхода…
