Питер Мэй - Скала
— Что случилось, пока меня не было?
Артэр неопределенно махнул рукой:
— Ничего особенного. Ты не пропустил ничего такого, не волнуйся. Разве что таблицу…
— А что это? — название показалось мне очень странным. Я даже вообразить не мог, что это.
— Ну, таблицу умножения.
Я понятия не имел, что это такое, но не хотел показаться глупым, поэтому кивнул:
— Ага.
Мы уже подходили к школе, когда Артэр мимоходом сообщил:
— Я пошел в кружок народных танцев.
— Чего?..
— Народных танцев. Ну, там это… — Артэр поднял руки над головой и начал смешно перебирать ногами. — Всякие па де ба.
Мне начало казаться, что за время моего отсутствия он свихнулся:
— Пэдди Ба?
— Это такой шаг в танце, дурак.
Я удивленно таращился на него:
— Танцы? Ты? Артэр, танцы — это для девчонок. — Я не мог понять, что на него нашло.
Он пожал плечами, показывая, что не воспринимает это всерьез:
— Миссис Маккей сама выбрала меня. Я ничего не мог поделать.
Впервые я подумал, как мне повезло, что я болел. Иначе она могла бы выбрать меня. Мне было искренне жаль Артэра. По крайней мере, до тех пор, пока я не узнал правду.
В три часа дня мы возвращались домой вместе с Маршели. Я не был вполне уверен, что она рада снова меня видеть. Она прохладно поздоровалась со мной, когда я, зайдя в класс, сел рядом, а потом весь день не обращала на меня внимания. Во всяком случае, так это выглядело для меня. Каждый раз, как я пытался поймать ее взгляд, она старательно смотрела в сторону. На переменах на площадке она держалась рядом с другими девочками, прыгая через скакалку, распевая песни и играя в классики. Теперь же, пока мы шли к главной дороге, окруженные компаниями других младшеклассников, Маршели обратилась к Артэру:
— Ты спросил у миссис Маккей, когда мы едем в Сторновэй?
Он кивнул:
— Да, только нужно, чтобы родители подписали разрешение.
— Мне тоже.
— А вы едете в Сторновэй? — Я почувствовал себя лишним. Удивительно, сколько всего можно пропустить за какие-то две недели.
— Танцевальный конкурс, — ответила Маршели. — В мэрии. Все школы острова будут участвовать.
— Танцевальный? — мгновение я был в замешательстве. Но потом все стало ясно, будто летним утром над северным побережьем рассеялся туман. Маршели занималась в кружке народных танцев. Вот почему Артэр вступил туда, даже несмотря на то что другие мальчишки могли засмеять его. Когда я обратился к нему, от моего взгляда скисло бы молоко:
— Не было выбора, да?
Тот пожал плечами. Я поймал взгляд Маршели и понял, что ей понравилась моя реакция. Я ревновал, и она это знала. И подсыпала соли на рану:
— Артэр, можешь сесть со мной рядом в автобусе, если хочешь.
Он был немного смущен и потому старался выглядеть невозмутимо:
— Не знаю, посмотрим.
Мы дошли до поворота на Мелнес, и я задумался, провожал ли он Маршели до дома все то время, пока я болел. Но мы остановились, и стало понятно — девочка не ждет, что мы пойдем с ней и дальше.
— Значит, увидимся в субботу, — сказала она Артэру.
— Ну да.
Он засунул руки поглубже в карманы, пока мы шли к дороге на Кробост. Оглянувшись, я увидел, как Маршели легкой походкой идет по дороге на Мелнес. Артэр шел гораздо быстрее обычного, и мне приходилось почти бежать, чтобы поспевать за ним.
— В субботу? Это ваш конкурс, да?
Артэр покачал головой:
— Нет, конкурс в рабочий день.
— А что тогда будет в субботу?
Артэр упорно смотрел на что-то далеко впереди:
— Я иду играть на ферму.
Я не мог в это поверить. Тогда я не понимал, что чувства, терзавшие меня, — это классические симптомы ревности. Гнев, боль, замешательство, уныние.
— Тебе не разрешат родители! — Я хватался за соломинку.
— Разрешат. Мои мама с папой познакомились с родителями Маршели в церкви. Мама даже подвозила меня в Мелнес в прошлую субботу.
Кажется, у меня открылся рот. Если бы тогда был июнь, туда точно залетели бы мухи.
— Ты был там раньше? — я все еще не верил.
— Пару раз, — он глянул на меня, самодовольно усмехаясь. — Мы играли в ковбоев и индейцев на сеновале.
Мне представилось, как Маршели связывает Артэра тем же самым куском веревки, а на голове у него — тот же красный платок. У меня так пересохло во рту, что я едва мог говорить:
— Она тебя целовала?
Артэр обернулся ко мне. На его лице читались искреннее отвращение и непонимание:
— Целовала меня? — Я услышал ужас в его голосе. — С какой стати ей это делать?
За неимением большего, это стало крупицей утешения в море моего страдания.
В субботу дул северо-восточный ветер. Злой февральский ветер, который нес мокрый снег с дождем. Я стоял у наших ворот в желтом дождевике, непромокаемой шапке и черных сапогах, высматривая «авенджер». Мать уже несколько раз звала меня играть в дом, говоря, что я замерзну насмерть. Но я твердо решил ждать. Думаю, в глубине души я надеялся, что Маршели и Артэр просто жестоко пошутили. И я был бы счастлив простоять так все утро, если бы только машина так и не проехала. Но она показалась чуть позже девяти тридцати. За рулем была мать Артэра, а сам он прижимался к окну. Стекло запотело от его дыхания, но мне все равно была отчетливо видна его ухмылка. Он легко, на аристократический манер, взмахнул рукой. Я смотрел на него, пока мокрый снег жалил мне лицо и слепил глаза, скрывая слезы. Но я все равно чувствовал горячие дорожки, бегущие по щекам.
В понедельник я удивил миссис Маккей, сказав, что теперь могу достаточно свободно говорить по-английски и больше не нуждаюсь в переводчике. И предложил рассадить нас в алфавитном порядке, как она и собиралась. Методичной учительнице понравилось эта идея, и она с готовностью согласилась. Меня пересадили с первого ряда на второй, так что теперь от Маршели меня отделяло несколько парт. Это явно привело ее в смятение. Она повернулась и слегка наклонила голову, бросив на меня взгляд раненого животного. Я упорно ее игнорировал. Если она хотела заставить меня ревновать, то у нее это получилось. Но теперь ее поведение привело к обратному результату: я больше не собирался иметь с ней ничего общего. Поймав довольную ухмылку Артэра, сидевшего через две парты, я подумал, что с ним тоже больше общаться не буду.
Я избегал их обоих во время перерыва, а когда прозвенел звонок с уроков, то первым вышел за дверь. Маршели и Артэр еще не успели покинуть игровую площадку, а я уже шел по дороге. Оглянувшись, я увидел, что Маршели спешит догнать меня, а Артэр, слегка задыхаясь, тащится за ней. Но я развернулся и направился к дороге на Кробост так быстро, как только мог, разве что не бегом.
Месть из ревности — обоюдоострое оружие: воздаяние по заслугам не помогает тому, кто ревнует, залечить сердечную рану. В итоге все несчастны. Однажды выказав определенное отношение, потом трудно что-то изменить в своем поведении, не теряя лица. Никогда раньше я не был так несчастен, как в последующие два дня. Но никогда и не был столь полон решимости гнуть свою линию до конца.
В четверг днем танцевальная группа отправилась на школьном микроавтобусе в Сторновэй. Я видел, как они уезжали, сидя в столовой. Протер небольшой кусочек на запотевшем окне, чтобы наблюдать, как стоящие у ворот танцоры ждут выезжающий из гаража микроавтобус. Четыре девочки и двое мальчиков — Калум и Артэр. Последний оживленно говорил что-то Маршели, пытаясь удержать ее внимание. Она же была очевидно рассеянна и смотрела в сторону школы, надеясь увидеть, что я слежу за ней. Я испытывал просто-таки мазохистское удовольствие. Артэр нащупал в кармане ингалятор и сделал два глубоких вдоха — он явно волновался.
Но все равно я был безутешен в течение всего дня, который казался бесконечным. В классе осталось пять учеников, и нам дали задание переписать с доски слова. Заглавные буквы, потом прописные. Я смотрел в окно на низкие облака, идущие с Атлантики. Клочья облаков, разрываемые редкими солнечными проблесками, теснились вдоль береговой линии, разражаясь короткими ливнями. Миссис Маккей справедливо отчитала меня за невнимательность. Я сам виноват, сказала она, что не могу сосредоточиться. Потому что я мечтатель. У меня есть способности, но нет ни малейшего желания учиться. Честно говоря, тогда мне вообще ничего не хотелось делать, не только учиться. Я чувствовал себя грустным, томящимся от любви щенком, запертым в чулане. Странно, оглядываясь назад, вспоминать, как рано я начал испытывать такие чувства.
К тому времени, как прозвенел звонок, я почти задыхался. Я жаждал побыстрее ощутить порыв ледяного ветра и глотнуть свежего соленого воздуха. Я медленно потащился по дороге на Кробост и, зайдя там в магазин, купил на последние деньги леденец. Мне необходимо было съесть что-то сладкое, чтобы успокоиться. Напротив магазина были ворота, открывающие путь к торфяному карьеру, разработанному поколениями жителей Кробоста. Я перелез через ворота и, засунув руки поглубже в карманы, двинулся по топкой тропе к месту добычи торфа. Оттуда виднелась школа и повороты на Мелнес и Кробост. Главная же дорога была видна вплоть до Свэйнбоста и даже дальше, так что я увидел бы автобус, возвращающийся из Сторновэя. Я был тут с родителями в прошлом мае: помогал нарезать торфяные брикеты. Это тяжелая работа — рубить мягкий дерн специальной лопатой, а потом вытаскивать торфяные блоки и складывать их по пять в ряд вдоль дороги, чтобы они просохли на теплом весеннем ветру. Потом надо было еще возвращаться и переворачивать их. А когда они достаточно высыхали, приезжать на тракторе с прицепом и увозить их к себе на участок. Там брикеты складывали «елочкой», чтобы обеспечить сток воды на случай дождя. А когда они хорошенько высыхали, то становились водонепроницаемыми и помогали поддерживать огонь в очаге всю долгую зиму. Но нарезка торфа, безусловно, была самым трудным этапом его заготовки. Особенно если погода стояла безветренная. Потому что тогда не было спасения от гнуса — крошечных кусачих мошек, проклятия Шотландии. Одна мошка настолько мала, что ее почти не видно. Но они сбиваются в огромные черные тучи, путаясь в волосах, забираясь под одежду и кусаясь. Если случайно оказаться запертым в комнате с этими мошками, то к концу дня можно сойти с ума. Иногда такое же ощущение возникало и при нарезке торфа.
