Наталия Левитина - Блондинка в Монпелье
Я не верила своим глазам. Невзрачный городок, показавшийся мне таким суровым и неприветливым, вдруг расцвёл перед глазами, как огромный волшебный цветок…
— Это изумительно! — восхитилась я. — Последний раз подобную красоту я видела в магазине отделочных материалов, когда выбирала обои для спальни. — Какие цвета! Какие краски!
— Вы серьёзно?
— Неужели вы ничего не видите, Жан-Поль? Откройте же глаза! Ведь это потрясающе!
Нет, мой спутник только удивлённо пожал плечами. Похоже, красота пейзажа волновала его так же мало, как морскую свинку волнует курс доллара к йене.
— Что ж, детей мы не нашли, — вздохнула я. — Идёмте искать отель.
— Я уверен, это будет гораздо проще.
* * *Неподалёку от римского амфитеатра мы обнаружили вывеску гостиницы «Розовая зебра». К дубовой двери средневекового здания вела маленькая, сточенная временем лестница с поворотом, по бокам от входа висели два фонаря в виде белых матовых шаров, сверху — треугольный, почерневший за несколько веков, карниз.
— Да что же это такое? — удивилась я. — Нам везёт на разноцветных непарнокопытных. Фиолетовая лошадь, розовая зебра… Что дальше? Голубой жираф, оранжевый бык, изумрудный козёл?
— Козлы, жирафы и быки, вообще-то, относятся к отряду парнокопытных, — поправил Жан-Поль. — Вы ошиблись.
— А вам бы всё спорить!
— Пардон, мадам, я не хотел вас обидеть. Вы, конечно, правы. Какая разница? Главное добраться до ванной комнаты и кровати.
В тесном холле «Розовой зебры» нас приветствовал портье — приятный темноволосый и чернобровый молодой человек, каких во Франции — я это уже поняла — миллионы. Смотреть приятно, но через минуту лица уже не вспомнишь.
С симпатичным администратором Жан-Поль, по обыкновению, завёл душевный разговор.
— Двухместный номер с большой кроватью, — интимно сообщил он мне через минуту.
— Валяйте! — махнула я рукой. — Невинность я утратила уже позавчера, в Ниме.
Если у Жан-Поля и существовали сомнения относительно даты, когда я потеряла невинность, то он тактично промолчал.
По винтовой лестнице мы поднялись наверх. Просторная комната представляла собой каменный мешок: пол — из шершавых плит, стены сохранили старинную кладку. Здесь было чисто, прохладно. Все элементы декора отсылали в прошлое, в простенке стоял тёмно-коричневый комод с витиеватыми резными украшениями. А за окном опять возвышались стены античного амфитеатра.
— У меня, вероятно, дежавю. Мы всё это уже видели в Ниме.
Приняв душ, я с блаженством растянулась на белоснежных подушках. Покрывало на кровати было розовым в полоску, напротив висела картина, изображающая зебру. Эта была зебра-мутант: чёрно-розовая. Но возможно, зебры именно так и выглядят, когда их освещает закатное солнце — белые полоски превращаются в розовые…
Я взяла пульт, и чёрный экран телевизора ожил. И в ту же секунду перед глазами снова возникли поочерёдно наши с Кристиной фотографии, а диктор за кадром взволнованной скороговоркой, очевидно, пояснил, что одна русская прикончила другую. Прикончила, сунула в багажник и сутки возила по городу… Вот они, русские, какие!
Проклятье! Из-за меня страдает имидж великой нации. Нас и так в мире не любят… Я тут же выключила телевизор — за мгновение до того, как из ванной вышел Жан-Поль, целомудренно завёрнутый в халат.
— Надо бы новости посмотреть, — сказал он. — Вдруг появились новые сведения о вашей несчастной подруге.
— Где-то я видела пульт.
— Где же он?
— Ах, вот. Держите!
Жан-Поль потянулся за пультом, но так как у меня не было желания его отдавать, то завязалась борьба, сопровождаемая удивлёнными и полными надежды взглядами француза.
Сегодня днём он сам проделал такой же фокус с телефоном. А теперь и я затеяла потасовку на кровати. Моё поведение указывало Жан-Полю — девушка созрела, она не в силах противостоять его неотразимости.
Вот ещё!
Мужчины всегда слишком хорошо о себе думают. Они готовы любой знак расшифровать в свою пользу. На самом деле я просто не хотела включать телевизор, распространяющий злобные инсинуации в мой адрес.
Жан-Поль его и не включил. В конце концов он упал на подушку и рассмеялся, глядя в потолок.
— Знаете, Жан-Поль, я регулярно хожу в спортзал и считаю себя практически спецназовцем. Но поиски так выматывают. Сколько мы сегодня намотали километров?
— Пару сотен, не меньше. Но, Елена, вы совсем не похожи на спецназовца. Вы хрупкая и изящная.
— Но я же сильная.
— Сильная. Но хрупкая и изящная.
— Мерси. Вы меня сегодня позабавили рассказом о Жанне Кальман.
— Про памятники старины вы же слушать не захотели.
— Неунывающая старушка — это гораздо интереснее.
— Говорят, она даже запомнила Ван Гога. Она была подростком, когда он жил здесь, в Арле.
Я подпрыгнула на кровати едва ли не до потолка и хлопнула себя ладонью по лбу:
— Ван Гог! Он жил тут! Вот почему мне знакомо название этого городка!
— Ну, я вас поздравляю. Удивительное открытие.
— Почему же вы мне об этом не напомнили?
— Не сомневался, что вы и так в курсе.
Да, я кое-что знаю о Винсенте ван Гоге. О некоторых фактах его трагической жизни мне поведала дочь. Натка, давясь рыданиями, рассказывала мне, как он нищенствовал, голодал, считал гроши, выбирая, купить ли ещё красок или кусок хлеба. И всегда делал выбор в пользу красок. Его картины не покупали, они никого не трогали, ценители и критики презрительно пожимали плечами, коллеги деликатно намекали попробовать себя в чём-то другом…
За всю жизнь, нарисовав сотни полотен, он продал одну-единственную картину. Одну! Единственную! Его не понимали — плохо одетый, с всклокоченными волосами, странный — он вызывал насмешки обывателей и жалость друзей. Жестокий мистраль, пронизывая насквозь, сводил его с ума, но он продолжал, как в лихорадке, рисовать одну за другой свои фантастические картины…
Натка — ярая поклонница Ван Гога. Она влюблена в картины голландца да и меня на них постепенно подсадила. По вечерам, рассматривая в тысячный раз копию «Звёздной ночи» на стене моей спальни, путешествуя взглядом по золотым спиралям звёзд, рассыпанным по тёмно-синему небу, я погружаюсь в космический водоворот Вселенной, и постепенно мне начинает казаться, что я приблизилась к разгадке великой тайны. Ещё одно мгновение, и я всё пойму, всё узнаю — о мире, о человечестве, о себе самой.
Но его всегда не хватает — одного мгновения. Поэтому завтра я снова буду рассматривать эту колдовскую картину в попытке приблизиться к истине, к пониманию, к бесконечному счастью…
— Что же вы молчали, Жан-Поль? — возмутилась я. — Вот что мне не давало покоя всё это время! Арль — это прежде всего Ван Гог, а уж потом — Жанна Кальман, римский амфитеатр и церковь Святого Трофима. И вы мне не напомнили? Кормили сказочкой о вечной старушке, а надо было прежде всего сказать, что здесь когда-то жил и рисовал божественный, невероятный Ван Гог!
Жан-Поль пренебрежительно сморщился:
— Божественный? Не понимаю! И что все находят в картинах этого голландца? Да, на аукционах они продаются за сотни миллионов евро. Но разве они того стоят? Какое-то массовое помешательство. Лично я считаю, что Ван Гог вообще рисовать не умел.
— Что?! — возмутилась я. — Да пусть у вас язык отсохнет! Или даже яйца! Как вы смеете такое говорить?! Вы полный профан в искусстве! Вы не признаёте очевидного! Надо быть слепым, чтобы так говорить! Да вы и есть полный слепец! Ван Гог ему не нравится… Рисовать он не умел… Да никто не чувствовал мир так остро, как он! Он пропускал сквозь себя всю боль человечества… Он рисовал сердцем и оголёнными нервами.
— Его картины — это каракули пятилетнего ребёнка! — упрямо возразил Жан-Поль.
Я схватила подушку и принялась лупить ею негодяя, приговаривая:
— Ван Гог — гений! Ван Гог — гений! Ван Гог — гений!
— Да успокойтесь же вы, дикая русская женщина! — заорал, смеясь, Жан-Поль. — Вы меня убьёте!
— А надо бы! Чтобы вы не говорили гадостей про Ван Гога! Плохо мы вас отдубасили в тысяча восемьсот двенадцатом году, не пошла наука впрок! Убить вас мало!
Я ещё пару раз ударила француза подушкой. В следующее мгновение он вырвал её из моих рук, схватил меня за локти и, ловко перевернув, подмял под себя. Его эрекция сделала бы честь двадцатилетнему юноше. Я ощутила, что меня вот-вот что-то проткнёт — и это отнюдь не кисть Ван Гога.
Глава 19
Трудно иметь дело с человеком, лишённым художественного вкуса!
— Из-за вас мы потеряли целый день! — пилила я Жан-Поля утром, когда мы, наспех перекусив, вновь отправились на поиски.
Сейчас мы стояли у дома с надписью на стеклянной витрине — «Комната Ван Гога» — и собирались войти.
