Роберт Уилсон - Севильский слепец
— Я предполагаю, что в основе лежало что-то криминальное. Серьезное расследование было чревато важными разоблачениями, которые, возможно, погубили бы отца… например, привели бы его в тюрьму. Это наверняка имело отношение к тому неприятному эпизоду в Танжере. Тут не исключен и моральный аспект, какой-нибудь гнусный поступок, который мог настроить против него жену. Не знаю. В любом случае отец, вероятно, прикинул на своем внутреннем калькуляторе, что через десяток часов после похищения ребенок уже находился в Северной Африке или, как минимум, на корабле, плывущем в Северную Африку. И, взвесив все в своем чудовищном уме, по-видимому, заключил, что у полиции нет никаких шансов, что у него нет никаких шансов.
— Ему было предельно ясно, что хотели сказать похитители, — продолжал Хименес. — Это цена того, что ты совершил. Теперь выбор за тобой: ищи сына и погуби себя или согласись заплатить выставленную тебе цену, и продолжай жить. Вам не кажется, что изощренность этой жуткой дилеммы — в природе чистого зла? Они говорили: выбирай — добро или зло? Если ты хороший человек, ты бросишься за своим сыном, ты сделаешь все, что в твоих силах, и… погубишь себя. Ты будешь влачить жизнь в изгнании или в тюрьме. Твоя семья распадется. И… в том-то и весь ужас, старший инспектор, ты все равно не получишь Артуро обратно. Да, именно так. Я это в конце концов осознал. Они толкнули его на путь зла, а ступив на него, он должен был прибегнуть к дьявольским ухищрениям, чтобы выжить. Он убедил себя и нас, что никакого Артуро никогда не существовало. Он перечеркнул его, а вместе с ним и нас. Он заставил нас воспринять эту потерю так, как хотелось ему, и сокрушил все. Свою жену и своих детей. В конце концов он, вероятно, рассудил так: если уж Артуро потерян, а моя семья в любом случае будет порушена, то что же предпочесть мне!
Хименес выставил ладонь чашечкой, словно взвешивая что-то, потом высоко поднял ее и сказал:
— Воздушную легкость добродетели?
Он выставил так же другую ладонь и с грохотом уронил ее на стол:
— Или золотое бремя власти, положения и благосостояния?
В наступившем молчании двое мужчин размышляли о несоизмеримости того и другого.
— Я считал, — произнес Фалькон, нарушая мягкую тишину обставленной книгами комнаты, — что мы оставили далеко позади эпоху трагедий, эпоху, когда могли существовать трагические фигуры. У нас больше нет королей или великих воинов, которые падали бы с подобных высот в подобные бездны. В наше время мы восхищаемся киноактерами, спортсменами или бизнесменами, в которых нет никакого трагического начала, а тут… ваш отец. Он поражает меня как некий диковинный зверь… как современный герой трагедии.
— Все бы хорошо, если бы этой трагедией не была моя жизнь, — отозвался Хименес.
Фалькон поднялся, собираясь уходить, и тут только заметил на краю стола свой нетронутый кофе, уже остывший. Он жал руку Хименеса дольше, чем делал это обычно, стараясь выказать свою признательность.
— Поэтому-то мне и пришлось перезвонить вам, — добавил Хименес. — Мне нужно было посоветоваться со своим психоаналитиком.
— Спросить разрешения?
— Узнать, готов ли я, по его мнению. Ему, похоже, даже показалось удачным, что единственным, кроме него, человеком, который услышит мою семейную историю, будет полицейский.
— Чтобы в ней разобраться, так?
— Нет, просто по долгу службы вы будете соблюдать конфиденциальность, — серьезно сказал адвокат.
— Вы бы предпочли, чтобы я ничего не говорил Консуэло?
— Даст ли это что-нибудь, кроме того, что испугает ее до смерти?
— У нее трое детей от вашего отца.
— Я страшно удивился, когда узнал.
— А как вы узнали?
— Отец присылал мне коротенькое письмецо каждый раз, когда рождался ребенок.
— Она заставила его сделать ей детей. Таково было условие их брака.
— Ну, это можно понять.
— Она сообщила мне также, что он был помешан на безопасности. Он установил в квартире какую-то хитрую дверь и считал своей святой обязанностью каждый вечер запирать ее.
Хименес опустил глаза на стол.
— Она сказала мне кое-что еще, что должно быть вам интересно…
Хименес поднял голову с таким трудом, словно ее еле держала шея. В его глазах был страх. Он не желал слышать ничего, что могло бы потребовать пересмотра недавно воссозданной им картины событий. Фалькон пожал плечами, показывая ему, что готов оставить его в покое.
— Расскажите, — выдавил из себя Хименес.
— Во-первых, она уверена, что ее компанейский муж-ресторатор, обожавший скалиться в объектив, пребывал в глубоком отчаянии.
— Выходит, оно его все-таки настигло, — заметил Хименес без всякого злорадства. — Хотя он, возможно, не сознавал, что это за оно.
— Второе — это некий пункт его завещания. Он оставил порядочную сумму своему любимому благотворительному обществу «Nuevo Futuro» на программу «Дети улиц».
Хименес покачал головой, но печально или отрицательно — сказать было трудно. Он вышел из-за стола, открыл дверь и зашагал по коридору своей прежней походкой — словно везя за собой санки. «Интересно, как он ходил до сеанса психоанализа? — подумал Фалькон. — Может, тогда он сгибался в три погибели, будто тащил тяжесть на спине, а теперь она оказалась позади». Хименес подал Фалькону пальто и помог его надеть. В голове у Фалькона вертелся еще один вопрос. Спросить, что ли, или не стоит?
— Вам когда-нибудь приходило в голову, — не удержался Фалькон, — что Артуро может быть еще жив? Сейчас ему было бы сорок два года.
— Порой приходило, — ответил он. — Но мне стало лучше после того, как я поставил на этом точку.
10
Пятница, 13 апреля 2001 года, поезд «AVE»
Мадрид—Севилья.
Даже этот поздний поезд «AVE», прибывавший в Севилью уже после полуночи, был полон. Пока поезд мчался сквозь кастильскую ночь, Фалькон смахнул с колен крошки bocadillo de chorizo и посмотрел в окно сквозь прозрачное отражение пассажирки, сидевшей напротив. Мысли медленно кружились у него в мозгу, утомленном, но не находящем себе покоя после вторжений в частную жизнь семьи Хименес.
Он ушел от Хосе Мануэля Хименеса в три часа дня, поинтересовавшись, не будет ли тот возражать против его визита к Марте в «Сан-Хуан-де-Диос» в Сьемпосуэлосе, в сорока километрах к югу от Мадрида. Адвокат предупредил его, что эта встреча вряд ли будет продуктивной, однако согласился позвонить в лечебницу и договориться о посещении. Хименес оказался прав, но всего и он не предвидел. Марта упала.
Фалькон нашел женщину в операционной, где ей накладывали на бровь швы. Ее мертвенная бледность вряд ли являлась следствием травмы. У нее были черные с проседью волосы, собранные в пучок. Темные ореолы вокруг глубоко посаженных глаз заходили на скулы большими фиолетовыми полукружьями. Конечно, это могли быть синяки от ушиба, но они производили впечатление чего-то постоянного.
Санитар-марокканец сидел рядом с Мартой, держа ее за руку и что-то нашептывая на смеси испанского с арабским, в то время как молоденькая женщина-врач зашивала бровь, которая обильно кровоточила, пачкая больничную простыню. Пока длилась эта процедура, Марта сжимала в руке нечто, висевшее у нее на шее на золотой цепочке. Фалькон предположил, что это крестик, но когда она в какой-то момент разжала руку, он увидел золотой медальон и маленький ключик.
Марта сидела в кресле-каталке. Фалькон шел рядом с санитаром, катившим кресло обратно в палату, где помещались еще пять женщин. Четыре молчали, а пятая непрерывно что-то бормотала, как будто молясь, а на самом деле извергая поток непристойностей. Марокканец поставил на место каталку с Мартой, подошел к ругавшейся женщине, взял ее за руку и погладил по спине. Та затихла.
— Она всегда начинает волноваться при виде крови, — объяснил он.
Марокканца звали Ахмед. Он закончил псих-фак Касабланкского университета. Его добродушие и открытость куда-то вдруг подевались, стоило Фалькону показать ему свое полицейское удостоверение.
— Но что вы делаете здесь! — спросил Ахмед. — Эти люди не выходят отсюда. Они едва способны на простейшие действия. Для них мир за воротами все равно что другая планета.
Фалькон посмотрел на поседевшие волосы Марты, на белую нашлепку на ее брови, и его вдруг захлестнула печаль. Перед ним была реальная жертва истории Хименеса.
— Она хоть немножко нас понимает? — спросил он.
— Трудно сказать, — ответил марокканец. — Если бы мы говорили о кошках, она, возможно, отреагировала бы.
— А если бы об Артуро?
На лице Ахмеда появилось выражение вежливой настороженности, которое Фалькон подметил в свое время у иммигрантов при полицейском допросе. Вежливость была нужна для того, чтобы не раздражать полицейского, а настороженность — чтобы противостоять назойливым вопросам. Может, это и сходило в марокканской полиции, но разозлило Фалькона.
