Фридрих Незнанский - Журналист для Брежнева или смертельные игры
Электричка отошла от станции и двинулась мне навстречу. Все! Неужели я опоздал?
Спустя минуту я уже подъезжал к пустынной станции «Пляж», откуда только что уехали последние курортники. Станция была пуста, пляжи вокруг нее – тоже. Здесь же кончалась и грунтовая дорога, и дальше, до Каменного Седла были только песчаные дюны и мокрая кромка берега. Я бросил машину влево, к самой воде и, поднимая колесами фонтаны брызг, покатил к Заливу Влюбленных. Когда моя машина вымахнула из-за Каменного Седла в Залив Влюбленных, я увидел картину, которой боялся больше всего: на опустевшем пляже здоровые парни Рамиз и Сикун прижимали к земле избитого Сашку Шаха, Рамиз держал у Сашкиного горла нож, чтобы тот не рыпался, а в стороне, у воды, Мосол насиловал Лину. Девчонка кусалась, извивалась ужом, поджав под себя коленки, а Мосол выламывал ей руки, бил кулаком с зажатым в нем браунингом и кричал:
– Убью! Я тебя выиграл! Убью!
Другой рукой он все пытался стянуть с себя брюки…
Я включил фары, нажал клаксон и бросил машину прямо на эту барахтающуюся у кромки воды пару – Лину и Мосола. В сумраке вечера им не было видно, что это за машина – милиция? частник? дружинники? Боковым зрением я видел, как Рамиз и Сикун тут же оставили Сашку и кинулись наутек через Каменное Седло. Но Мосол…
Этот парень не терял голову в острые минуты. Ослепленный четырьмя фарами мчащегося на него автомобиля, он вскочил, прижал к себе Лину, и отчетливо, чтобы мне было видно в машине, приставил браунинг к голове девушки.
Я ударил по тормозам. Машина зарылась в песок в двух метрах от Лины и Мосола. Сквозь слепящий свет фар им не видно было, кто сидит в машине. Изнутри машины я видел избитую Лину в разорванном купальнике, голую, с детской грудью, пушистым лобком, кегельно-стройными ногами, и Мосола – расхристанного, с полуспущенными брюками, одной рукой он цепко прижимал к себе Лину, другую, с браунингом держал у ее лица. Увидев, что машина остановилась и смысл его жеста достаточно ясен тем, кто сидит внутри, Мосол выждал короткую паузу и стал медленно, вместе с Линой, таща ее за собой, отходить в сторону, из-под света фар. Боясь за Лину, я неподвижно сидел в машине, подавшись всем телом вперед, почти прижавшись лицом к стеклу машины. В конце концов, пусть он сбежит, лишь бы ее оставил живой. Но в ту секунду, когда Мосол уже ступил в грань между светом фар и вечерним сумраком, сильное тело коротко метнулось к нему из мрака и обоих – и Мосола и Лину – сбило с ног. И тут же прозвучал выстрел, и я вдруг почувствовал, как лобовое стекло машины стеклянной пылью брызнуло мне в лицо, на рубашку, на брюки. Сашка! Это Сашка Шах бросился из темноты на Мосола, сбил его с ног, и, падая, Мосол выстрелил. Пуля полоснула по лобовому стеклу «Жигулей», и оно разлетелось просто в пыль. Я не знаю, каким биологически-защитным рефлексом я успел закрыть ресницы раньше, чем это стекло брызнуло мне в зрачки. Скорей всего я просто моргнул с перепугу в момент выстрела, и это спасло мне зрение.
Я слышал, что рядом, на песке, идет смертельная борьба, но я не мог открыть засыпанных стеклом глаз. И тогда, ощупью открыв дверку машины, я слепо выбрался наружу и подбежал к Сашке в тот момент, когда Мосол уже зигзагом убегал от него по песчаным дюнам, а Сашка стрелял в него отнятым браунингом. Лина кричала: «Саша, не надо! Не надо!», а он отталкивал ее свободной рукой и целился снова, но тут я ударил его по руке с браунингом. Похоже, сгоряча я ударил слишком сильно, Сашка охнул, выронил браунинг, но тут же подхватил его с земли другой рукой и снова выстрелил в темноту, вдогонку Мосолу, наугад. Мы с Линой повисли на Сашке, удерживая его на месте, – он рвался из наших рук, кричал в истерике:
– Пустите! Я убью его! Пустите!
Я в обхват держал его за плечи, а Лина, плача, целовала, успокаивала:
– Сашенька, все! Все! Не надо!
Голая, мокрая от слез, она прижималась к нему, невольно натыкаясь на мои сцепленные в замок руки, и я локтями чувствовал ее грудь, живот, плечи.
Рукопись журналиста Белкина
Глава 6. Опасное решение
В ту ночь квартира Изи Котовского превратилась в настоящий полевой лазарет. Йодом, зеленкой, свинцовыми примочками и пластырями я смазывал и залеплял порезы, синяки, ссадины и ушибы у Сашки и Лины, а Изя, убитый потерей лобового стекла в его «Жигуленке», ходил по квартире с мокрым полотенцем на голове и причитал, как еврей на похоронах:
– Где я возьму такое стекло? Ой, где же я возьму такое стекло?! – потом он горестно цокал языком и начинал сначала: – Где же я возьму такое стекло? Стекол к «Жигулям» нет нигде! Лучше бы ты проколол четыре колеса! Лучше бы ты сломал три бампера! Хотя нет, бамперов тоже нет нигде! Ну, не знаю – лучше бы ты мне все фары разбил! Ой, где я возьму такое стекло?
– Изя! Это же не я разбил! В нас стреляли, понимаешь! В меня стреляли! Еще пару сантиметров левей – и он бы меня убил! Ты понимаешь? А ты – стекло, стекло! Будет тебе это стекло!
Я поклялся ему, что не уеду из Баку, пока не вставлю это проклятое стекло, что мы завтра же поедем к директору автостанции, в Министерство автотранспорта, в отдел пропаганды и агитации ЦК Азербайджана, но достанем это стекло – подумаешь!
– Я не знаю, – горестно раскачивался Изя. – Я ничего не знаю. Я знаю, что завтра мне нужно ехать по районам снимать передовых хлопкоробов, а мне не на чем ехать! И таких стекол нет в республике уже восемь месяцев! Гуревич – директор АЗТАГа! – разбил себе стекло и что? Его машина стоит на станции шестой месяц! Оруджев – ректор университета! – попал в аварию, его вылечили, уже зажил перелом ноги, и всю машину отремонтировали и покрасили, а ездить не может – нет стекла! Нету! Ни в Москве, нигде! Ой, что я буду делать? Что я буду делать?!
Тут Сашка Шах не выдержал, пошел на кухню и вернулся с такой резиновой штукой – не знаю, как она называется – которой продуваются засорившиеся водопроводные раковины и унитазы.
– Изя, – сказал Сашка. – Сходите к соседям, попросите еще одну такую штуку на пять минут.
– Зачем?! – изумился Изя.
– Ну, я прошу вас. На пять минут. Мне очень нужно.
Изя пожал плечами, пошел м соседям и через пару минут вернулся с еще такой же резиновой штукой. Сашка взял их обе и вышел из квартиры.
– Ты куда? – изумился я.
– Я сейчас. Посмотрите за Линой…
Лина, укрытая пледом, спала, свернувшись калачиком, в спальне Изи, на его кровати. Чтобы успокоить ее от пережитого и заставить уснуть, пришлось уговорить ее выпить грамм 150 коньяку. Теперь во сне она вздрагивала, что-то шептала распухшими губами, волосы прилипли к потному лбу.
Сашка действительно вернулся через пару минут. В руках, на двух этих резиновых тарелках, как на присосках, он нес лобовое жигулевское стекло.
– Что это?! – обалдел Изя.
– Это стекло для вашей машины, – сказал Сашка, поставил стекло на пол и осторожно поддел край присоски лезвием ножа. После этого резиновая тарелка легко отлипла от стекла, и Сашка подал ее Изе. – Отдайте соседям, пожалуйста.
Изя с ужасом смотрел то на меня, то на Сашку.
– Ты вытащил стекло из чужой машины?!!
– Не на вашей улице. Там, за углом, – сказал Сашка. – Что вы переживаете? Никто не видел. И машина не бакинская, а из Кюрдамира. Эти спекулянты даже стекло искать не будут, а купят себе новую машину.
– Боже мой! – снова стал раскачиваться Изя. – Боже мой! Если меня завтра арестуют…
– За что? – спросил Сашка Шах.
– За то, что я украл стекло!
– А разве это вы украли? – удивленно сказал Сашка.
– Потрясающе! – раскачивался Изя. – Потрясающе!..
– Слушайте, Изя. Это стекло на черном рынке стоит двести рублей. Я их никогда не тибрил, ну, то есть, не воровал, потому что это бизнес ребят из Черного города. Поэтому, если у вас спросят на автостанции, где вы взяли стекло, скажите, что случайно купили в Черном городе. И все, и перестаньте переживать, давайте лучше чай пить. Отнесите соседям эту присоску.
И когда Изя вышел, Сашка сказал:
– Мне нужно с вами поговорить. Но при Изе нельзя. Может, мы пойдем погуляем?
– Пошли. Но нужно позвонить твоей матери, чтобы не волновалась, что ты дома не ночуешь.
– Обойдется, – жестко отмахнулся Сашка.
Минут через десять, на ночной бакинской набережной я понял, откуда эта жесткость в его голосе. Тихо журчали полуопавшие фонтаны Приморского бульвара, молча и бесшумно лежало за гранитной набережной Каспийское море, пополам разделенное сияющей лунной дорожкой, пряно пахли олеандры, и аллеи Приморского парка были усыпаны спелыми ягодами черного и зеленого тутовника. Изредка на скамейках под обезглавленными фонарными столбами угадывались в черноте ночи базальтово-застывшие фигуры влюбленных парочек. Мы шли с Сашкой из аллеи в аллею, он рассказывал:
– Я решил уехать из Баку. Совсем. Я люблю Лину, и она – меня. Мы хотим жить вместе. Всегда. Я сказал матери, что хочу уехать с Линой в Вильнюс. Я не могу здесь остаться. Если я останусь, я завтра опять колоться начну, воровать в трамваях. Ведь тут это на каждом углу! Я знаю всех, все знают меня, и мне от них не уйти. Или я пришью Мосола, или он – меня. Вчера утром я сказал это матери. Что я должен уехать с Линой – насовсем. Я хочу снять в Вильнюсе комнату или квартиру, мы поженимся, я пойду на какую-нибудь работу и кончу вечернюю школу. А там – или институт, или армия – будет видно. Короче, я попросил у матери деньги, хотя бы в долг, две тыщи. Чтобы поехать в Вильнюс, найти квартиру, ну – чтобы начать там жить. Так вы бы видели, что началось! Как она ее обзывала! И «прибалтийская шлюха», и «распутная девка», и «проститутка» – ужас! Что она не для того меня кормила семнадцать лет, чтобы отдавать какой-то шлюхе! Что лучше бы я остался в тюрьме! Что она сама на меня в милицию донесет, чтоб меня опять посадили – только не отдаст этой «развратной девке». И все из-за чего? Из-за двух тысяч!
