Анна и Сергей Литвиновы - Бойтесь данайцев, дары приносящих
Обычные врачи, от хирурга до окулиста, закончились быстро – за три-четыре дня, и хотя осматривали дотошно, и анализы брали самые изощренные, Галя, в отличие от десятка девчонок, отпущенных домой, в госпитале осталась. А это означало: практически здорова.
Но потом начались пробы, похожие на издевательства. Девчата, что попроще, прямо называли их: «гестапо». Каждой выдали листочек, на котором значилось около тридцати испытаний. И начался марафон. В барокамере Галю «поднимали», лишая кислорода, на высоту в пять километров, а потом стремительно «опускали» (барометрическое пикирование) – и не дай бог потерять сознание! На старой, еще немецкой трофейной центрифуге раскручивали, увеличивая вес тела. Сначала в три раза… потом в пять… в восемь… Надо было усилием мышц пережать артерии, отводящие кровь от головы, – иначе обморок, и конец марафону.
Для нее, как и для многих девчонок тридцатых годов рождения, воспитанных на Зое Космодемьянской и других героях Отечественной, умение терпеть и не сдаваться было одной из главных доблестей. И Галя – терпела. Не только потому, что на кону была мечта, полет, а, скорее, оттого, что вытерпеть означало победить.
Особое внимание на испытаниях уделялось вестибулярному аппарату. Кроме кресла Барани, раскачивали каждую на гигантских качелях – едва ли не по часу. Долго держали в полуперевернутом положении, головой вниз, под углом сорок пять градусов.
Галя, когда в самоволку домой сдернула, напрямик спросила у генерала, почему врачи так стремятся их вусмерть укачать. И тот ответил (предварительно заведя, как водилось при серьезных разговорах, в ванну и включив воду): оказывается, когда Герман Второй свои витки в течение целых суток вокруг Земли накручивал, ему плохо там, на орбите, стало. Физически было очень тяжело. Тошнило постоянно. Рвало два раза. И есть ему совершенно не хотелось, и вообще было маетно и муторно. И вот теперь конструкторам, ученым и медикам стало совершенно непонятно: а может ли вообще человек к космосу привыкнуть? Жить там? Работать? Или отрицательные симптомы с течением времени будут только нарастать? И тогда – что? Отказаться от полетов в космос вовсе? Или обязательно устраивать на кораблях искусственную гравитацию?
– Но потом-то у Геры все прошло? – спросила Галя.
– Да. Когда сел. Ты ж видела по телевизору: Герман веселый, здоровый. Да и медицинские исследования показали: все с его организмом в порядке.
– Значит, и у других будет нормально, – категорически заключила Иноземцева. – Денек потерю аппетита и тошноту потерпеть можно. Женщины, когда беременные, еще не столько терпят. А может, потом, на вторые, третьи сутки, все у космонавта наладится.
– Ты прям как Королев, – вздохнул генерал. – Он известный авантюрист, сейчас предлагает следующего космонавта аж на трое суток запустить.
– И правильно!
– И ничего нет правильного! А вдруг отрицательные явления будут нарастать? Да выдержит ли космонавт? И каким мы его на Земле встретим? Я считаю, и многие медики меня поддерживают: лучше ограничиться двухсуточным полетом.
Кроме этого спора, который продемонстрировал Гале ее собственную причастность к самым высоким советским космическим достижениям и самым важным тайнам, ничего радостного или хотя бы интересного в общении с генералом в тот вечер не было. Владычество над самой закрытой и важной в Союзе кастой – отрядом космонавтов – сказалось на Провотворове отрицательно (думала Иноземцева). Многочисленные заграничные поездки и встречи на высочайшем уровне тоже явно не улучшили его характер, скорее наоборот. Он стал до чрезвычайности важным, не снисходил даже до ласк или хотя бы добрых слов. Как будто победил ее тогда, полтора года назад, раз и навсегда и успокоился. Вдобавок Иван Петрович вовсе перестал шутить и крайне редко улыбался. От этого квартира генерала с черной казенной мебелью по спецпроекту архитектора Иофана вновь показалась молодой женщине тюрьмой – как казалась когда-то квартира свекрови, откуда умыкнул ее Провотворов.
Поэтому наутро – кто бы мог подумать! – Галя неслась на метро в госпиталь, как на какой-то радостный праздник. Там искрился снег, трещали на морозе сосны, там ждали остроумные девчата-подруги и обходительные доктора.
Жили они на территории госпиталя в отдельном флигеле, выдали им байковые коричневые пижамы с подворотничками, ходили они в столовую на завтрак – обед – ужин – полдник (кормили, кстати, вкусно и как на убой).
Но как издевались над ними доктора! Помимо самых изощренных кручений-верчений, над девушками проводили психологические опыты, проверяли реакцию, сообразительность, стрессоустойчивость, выносливость, интеллект. И каждый день кто-то собирал вещички и отправлялся домой: «До свиданья, девчата! Счастливо оставаться и успехов вам!» В госпиталь их легло двадцать шесть. И вот осталось десять, девять, восемь… Ушла и летчица Марина – хотя ее позиции казались незыблемыми. А Галя, к своему удивлению, держалась. Никогда она не думала, что настолько здорова, сильна, а ее вестибулярный аппарат настолько устойчив. И, конечно, Провотворов тут был ни при чем. Он, при всем его величии, вряд ли такой властью обладал, чтобы на военных медиков в нужную сторону повлиять.
В часы посещений она никого не ждала, но однажды увидела знакомую фигуру.
– Владька, ты?! – изумилась, удивилась и обрадовалась Галя.
Муж – да, да, пока он еще продолжал числиться ее мужем – выглядел прекрасно. Новое пальто, шапка-пирожок, высокие ботинки на толстой подошве. Да и сам: повзрослел, заматерел, посолиднел – но в хорошем смысле, далеко не достигая забронзовелости Провотворова. Снял пальто, и оказалось, что на нем новый, элегантный костюм, белая рубашка, галстучек-шнурок. Вывалил на тумбочку сетку-авоську апельсинов, рядом бумажный пакет – едва ли не кило – с любимыми Галиными «Мишками косолапыми». Она не без удовольствия представила его девчатам, называя без обиняков своим супругом. Товаркам он явно понравился, они глазками так и застреляли: почти все незамужние, чай. Он сказал пару шуток, отвесил пару анекдотов, все благодарно ржали. Засидевшиеся в госпитале девчонки, казалось, готовы были без масла съесть пожаловавшего к ним мужчину «с воли». Иноземцев тоже в их компании раздухарился, распустил оперенье. «Да где ж я была? – вдруг подумала Галина. – Где были мои глаза? Променять молодого, здорового, крепкого, умного мужчину, у которого все еще впереди, на замшелого старика-генерала? Как я могла?!»
Подальше от греха увела Владика гулять.
Ночь стояла над военным авиационным госпиталем. Величаво высились сосны. Скрипел снег. Фонари высоко освещали дорожки (ежедневно расчищавшиеся солдатиками). Молодая женщина взяла мужчину под руку, пошли не спеша. Пар от дыхания клубился и искрился в огне фонарей.
– Как ты здесь оказалась? – участливо осведомился Владислав. – Почему?
– Ах, не спрашивай! – с оттенком кокетства отвечала она.
– А что такое? – всполошился он. – Что-то серьезное?
– Нет-нет, просто обследование.
– Обследование? Зачем?
– Не могу тебе сказать. – Им и вправду настрого велели никому, ни маме-папе, ни мужу (если у кого есть), не говорить, по какому поводу легли в госпиталь.
– Что значит «не можешь»? Что-то серьезное?
– Ах, ну нет же, говорю, ничего у меня серьезного. Но и сказать что, не могу. Военная тайна.
– Какая может быть в госпитале – тайна?
– А ты подумай, – опять с оттенком кокетства проговорила она. В конце концов, решила Иноземцева, коль скоро один ее муж, нерасписанный – генерал, знает в деталях, зачем она здесь, то почему бы о том же не узнать и второму, законному? Ведь он товарищ проверенный, допуск имеет по первой форме секретности. Видя, что супруг, как выражались в те годы, все равно «не рубит», она продолжила свои намеки: – Здесь, в этом госпитале, Юра Самый Первый лежал. И Герман Второй. И прочие аналогичные товарищи.
– Так тебя в космонавтки готовят?! – ахнул благоверный.
– Ну, пока не готовят. Только отбирают. Но нас из двадцати шести осталось всего восемь.
– Да ты с ума сошла! – чуть не заорал Владислав.
– Тише, тише. Всех волков в лесу разбудишь. Не говоря об оперчасти.
Муж понизил голос, но все равно был полон негодования:
– Да как ты можешь?! Это такой риск! Я корабль этот делал, я знаю! У тебя сын маленький!
– Ничего, как-нибудь все со мной обойдется. А сына, если что случится, ты вырастишь. Зато представляешь: я иду, вся такая красивая, по красной дорожке на Внуковском аэродроме, и меня встречает сам Хрущев, и все правительство, и ты, и наш Юрочка, и мамочка моя! Кругом знамена, корреспонденты, телевидение!
– Ты дура, дура, честное слово! – схватился за голову Иноземцев.
