Полина Дашкова - Источник счастья
— Ты же знаешь Светика, она не может платить сама.
Да, он знал. Это была какая-то загадочная патология.
Светик с такой болью расставалась с деньгами, словно они являлись частями её тела. Конечно, Петру Борисовичу ничего не стоило расплатиться с дизайнерской фирмой и прекратить скандал. Он платил балетному училищу, Большому театру, бесчисленным журналистам и группам поддержки, балетмейстерам, театральным критикам, продюсерской студии, телеканалам, режиссёрам. Но двести пятьдесят розочек на сусальных стенах его доконали. Он отошёл в сторону и продолжал спокойно наблюдать. Скандал набирал обороты. На Светика завели уголовное дело. В суд по повесткам она не являлась. Адвокатов наняла самых дешёвых. У одного из сотрудников дизайнерской фирмы сгорела машина. Кольт спокойно выслушал доклад начальника службы безопасности о том, кто и за какую сумму сделал эту глупость для Светика.
— Пётр Борисович, вы не хотите вмешаться? — осторожно спросил Зубов.
— Не хочу! — отрезал Кольт.
Ещё через неделю фирма отказалась от иска, удовлетворившись половиной суммы. Светик справилась сама, сумела договориться.
Как-то поздним вечером, лёжа на диване в полном одиночестве в своей огромной полутёмной гостиной, Пётр Борисович смотрел на огонь в камине, лениво переключал кнопки пульта, гулял по каналам. Вдруг на огромном экране возникло лицо Светика. Шло ночное ток-шоу.
— В искусстве главное для меня — духовность, — говорила Светик, — в быту я человек благочестивый.
На ней была кофточка, невероятно пышная, розовая и прозрачная, как медуза. Трепетали накладные ресницы. В наивном изумлении взлетали нарисованные брови. Пётр Борисович вдруг вспомнил слова приятеля-министра за поминальным столом: «Моя кровь, моё продолжение». Потом представил себя лет через десять, беспомощным и старым. Не дай Бог, маразм, паралич. А рядом Светик.
На следующее утро он позвонил своему старому знакомому, губернатору Вуду-Шамбальского автономного округа. Он давно собирался наведаться в далёкий степной край, не только из-за нефтяных вышек и конных заводов, а ещё потому, что там, в глуши, жил человек, которому исполнилось сто десять лет. Он отлично выглядел, был бодр и полон сил, скакал на коне, пил вино, и его младшему сыну сейчас должно быть два с половиной года.
Москва, 1916— Барышня, Татьяна Михайловна, из госпиталя телефонируют.
Таня с трудом открыла глаза. Она не заметила, как уснула в гостиной в кресле. Над ней стояла испуганная горничная Марина.
— А? Что? Который час?
— Да уж двенадцатый. Сказали, срочно. Я говорю, нету их, Михаил Владимирович в театре, а они говорят, вас позвать. Я говорю, спит, мол, а они: буди, буди. Там этот мальчик, еврейчик, вроде как помирает.
Таня бросилась к аппарату.
— Плох. Отходит, — мрачно сообщил фельдшер Васильев.
— Нет! — крикнула Таня. — Нет, я сейчас.
Как была, в домашней кофточке, в нянькиной вязаной шали, она выскочила из квартиры. Сбегая вниз по лестнице, услышала телефонные звонки и громкий голос Марины:
— Да вот, убежала. Ничего не сказала.
Михаил Владимирович должен был вернуться не раньше часа ночи. Драматург Жарская увезла его на премьеру своей пьесы «Страсть Коломбины». После премьеры предполагался ужин. Театр был далеко, на Сретенке. Точного адреса Таня не знала.
Взять извозчика удалось только на Триумфальной площади. Сонная кляча тащилась невыносимо медленно. Жар после бешеной гонки прошёл, Таня стала мёрзнуть в тонкой кофточке и шали. У неё стучали зубы, она то молилась, то повторяла в ватную спину извозчика:
— Быстрей, пожалуйста, быстрей!
— Это, барышня, неправильно ты мыслишь, потому как поспешишь, людей насмешишь, тише едешь, дальше будешь, не погоняй, не ты запрягала, — ворчал извозчик, и от монотонного, безнадёжного звука его голоса Таню трясло ещё больше.
Наконец свернули на Сретенку.
— Ну гляди, где тут твой театр.
— Он называется «Мадам Бернар». Где-то совсем близко.
— Тьфу ты, театр! Какой такой театр? Весёлый дом тебе нужен, «Мадам Бильяр», так бы сразу и сказала, это не тут, это на Самотёку надо. — Извозчик чмокнул и стал разворачивать свою кобылу.
— Подождите! Не надо на Самотёку! Что значит весёлый дом?
— А то и значит, барышня, то и значит. Заведение, с девицами.
— Мне не туда! Вы что?
— Да как не туда, когда говоришь «Мадам Бильяр»!
— Бернар! Артистка такая французская, Сара Бернар, понимаете? В честь неё назван театр. Езжайте вперёд, пожалуйста, я очень тороплюсь. — Таня еле сдерживала слёзы и готова была убить этого сонного болвана.
— Бернар, Бильяр, чёрт их разберёт, вон, вроде, театр был в Селиверстовом переулке, туда, что ли?
— Не знаю! Езжайте вперёд, я вспомню. Там булочная рядом и галантерейная лавка.
— Галантерейная? Так это в Просвирином переулке, туда, что ли?
— Туда, туда!
Просвирин переулок был мал и тёмен. Здание театра пряталось в глубине, между доходными домами. Таня с трудом разглядела вывеску.
— Подождите здесь, я скоро!
— Куда! А заплатить? — извозчик ловко соскочил с козел и схватил её за руку выше локтя. — Видали мы таких. Скоро она! Двор-то проходной, убежишь и смоешься!
— Да пустите же! Нет у меня денег, там мой отец в театре, он заплатит, подождите здесь минут десять, не больше. — Таня пыталась вырвать руку, но у извозчика была железная хватка.
— Отец заплатит! Видали мы таких! Нет денег, зачем села? Вот я тебя сейчас в участок!
В переулке не было ни души. Таня видела прямо перед собой в тусклом фонарном свете толстую красную рожу и понимала: не отпустит, и вырваться она не сумеет. У неё на левом запястье были золотые часики, она поднесла их вплотную к маленьким злым глазкам извозчика.
— Вот, часики возьмите, вместо задатка.
— А ну, покаж! — Извозчик ловко перехватил её за левую руку и стал разглядывать часы. — Вместо задатка, говоришь? А и то сойдёт, — толстые пальцы быстро ловко расстегнули браслетку.
Таня вырвалась и побежала к театру, влетела в пустое полутёмное фойе, промчалась мимо дремавшего швейцара и прямо перед входом в зрительный зал налетела на Жарскую. Драматург курила, прислонившись к колонне.
— Таня! Вот сюрприз!
— Любовь Сергеевна, простите, мне папа нужен, очень срочно. Где он? В каком ряду?
— Ты что, хочешь забрать его? Прямо сейчас? Ты с ума сошла! Ни в коем случае! Сорвёшь мне премьеру! Там самая важная сцена, я вышла, не могу, волнуюсь страшно, подожди! Объясни хотя бы, что случилось?
Но Таня отстранила её, проскользнула в зал. На сцене три барышни, босые, в коротких туниках, извивались, подняв вверх руки и задрав лица к потолку.
Под потолком, на подвесных качелях, сидела полная пожилая дама в пышной юбочке, болтала ногами и декламировала басом:
— Дух изнывает в тёмной клетке плоти. За что эта тюрьма, о мой творец? Не слишком ли суров твой приговор для маленькой послушной Коломбины?
Барышни расступились, и стало видно, что в заднике декорации проделана дыра, из неё торчит усатая мужская голова в цилиндре.
— Смирись, смирись, порочное дитя! — сказала голова сиплым тенором. — Ты отдала себя страстям тлетворным, ты дышишь кокаином и грехом.
Таня вглядывалась в затылки зрителей в первых рядах партера, но было слишком темно. Она двинулась вперёд, по боковому проходу.
— О, мой творец, но если плоть бессильна противиться страстям и наслажденьям, её ли в том винить? Не ты ли её из глины создал ради скуки, чтоб забавляться ею, как игрушкой?
Оркестр заиграл нечто бравурное. Качели стали медленно опускать даму. Она больше не болтала ногами, сидела смирно, понурив голову в красных кудряшках. Три барышни принялись отплясывать канкан. Таня была уже у края сцены. Кто-то с откидного сиденья тронул её за руку и громко прошептал:
— Сядьте куда-нибудь или уйдите!
Она набрала побольше воздуха и, перекрикивая оркестр, завопила:
— Папа!
Все головы в маленьком партере тут же повернулись в её сторону, рядом громко возмущённо зашикали. Из середины второго ряда поднялась высокая фигура Михаила Владимировича и быстро направилась к Тане.
Извозчик уехал, видно, понял, что за часики выручит больше, чем заплатят ему седоки. Михаил Владимирович надел на Таню своё пальто, побежали по пустому переулку к Сретенке, извозчика нашли только на Садовой.
— Помолись, подготовься, — прошептал Михаил Владимирович и сжал Танину кисть, — рано или поздно это всё равно бы произошло, он мужественный мальчик, он боролся, не показывал виду, но я знаю, как ему было худо. И ты знаешь. Он держался из последних сил.
— Нет. Не смей ничего говорить. — Таня вырвала руку и отвернулась.
До госпиталя ехали молча. В гулком полутёмном вестибюле столкнулись с сестрой Ариной.
— Ну, слава Богу, успели, хоть попрощаетесь. Без сознания он, но пока дышит, пульс совсем слабый, — сказала она, — я в аптеку за кислородной подушкой. Час назад обещали прислать посыльного, все не идёт, а наши запасы ещё вчера закончились.
