Татьяна Устинова - Один день, одна ночь
Непонимание: «Она просто так спрашивает или выражает неудовольствие, что он живет в столь неустроенном месте?.. Она сама живет в тихом центре небось в тех местах и не бывает подобного никогда! Ты должен дать ей понять, что очень благодарен за поддержку и ничего от нее не ждешь. Понял?»
– Как ты ловко, про каски-то!..
– В таких случаях лучшая защита – нападение. Меня Анна Иосифовна когда-то этому научила. Если люди говорят или делают глупости, да еще при том агрессивны, лучше всего на них действует начальственный тон. Они сразу сдаются.
– Тебе виднее, – отозвалась робость Берегового.
Робость: «Конечно, начальственный тон! Она и есть начальник! Не имеет значения, что она сейчас ждет с тобой грузового лифта. Ничего тебе не светит – в смысле попы и кружевных чулок, которые ты видел сегодня в прорехе порванной юбки! Остынь».
В квартире гулял сквозняк и висела пыль от стройки, грохотавшей под стеной дома. Он вообще-то старался окна пореже открывать, но, когда такая жара, в этом бетонном мешке свариться можно, вот и приходится выбирать: или пыль столбом, или температура экваториальная, Африка в новостройке.
– Ну, проходи, – сказал Береговой своей собаке. – Мы с тобой теперь здесь будем жить. Не дворец, но лучше, чем на улице.
Это было сказано специально для Митрофановой.
Она скинула туфли и, волоча упиравшегося лешего, прошла в комнату.
Она была здесь один-единственный раз, когда Мане Поливановой и Алексу Шан-Гирею зачем-то срочно понадобился Береговой, они поехали и ее с собой потащили, и с той поры здесь почти ничего не изменилось.
Пусто, голо, неуютно.
Добавились книжные полки, занимавшие всю стену, – толстые темные доски на алюминиевых стойках. Книг на них пока маловато, а те, что есть, Митрофанова специально посмотрела, в основном по математике и программированию. Еще Борис Акунин, очень много, и Маня Поливанова – одна книженция.
Береговой сразу куда-то делся – робость и непонимание уволокли его на кухню и заставили там грохотать посудой, изображая бурную деятельность.
Митрофанова вспомнила и отцепила лешего от поводка.
– Давай осматривайся! Иди, иди, не бойся.
Но он все равно боялся, конечно. Он не имел права никуда заходить и знал это совершенно точно. Из магазинов и кафешек, куда неудержимо тянул голод, его всегда прогоняли. Из подвалов тем более. Иногда можно было забиться в угол остановки, где не так сильно дул ветер, свернуться и полежать, согревая собой ледяной асфальт. Летом еще удавалось поспать в парке, в наспех сколоченных для каких-то праздников теремках, да так и брошенных, но из теремков дворники гоняли. Если попадешься, прибить могут совсем, до смерти. Можно было забежать в гаражи или на автомойку, оттуда меньше гоняли, может, потому что рабочие были такими же бездомными, как и он сам. В гаражах даже кидали еду – недоеденный бутерброд, или кусок засохшего сыра, или даже сосиску, жесткую, резиновую, упоительно пахнувшую сосиску!.. А на мойке он мог попить из шланга, ему давали. А это такое удовольствие для собаки – пить из шланга! Вода чистая, прохладная, и нет в ней никакого песка, и окурков, и липких бумажек, не то что в луже! Пьешь, пьешь, такая радость! И носу приятно. Нос чистый делается, не заскорузлый, дышится потом легко!.. По морде течет на лапы, щекотно, весело! Но это редко бывало. А так заходить нельзя. Сразу прогонят, хорошо, если не ударят.
– Вот смотри, – говорила псу Митрофанова, – это Володина квартира. И твоя теперь тоже. Он здесь живет. Видишь стол? Он за ним работает. Ты у него со стола ничего не бери, он сердиться будет. Видишь, какой у него стол?
Стол у Берегового действительно был знатный – гигантских размеров, странной формы, со множеством выступов, углублений и ящиков – не стол, а поэма!.. И монитор, огромный, сверкающий, с серебристым надкушенным яблочком, в него хотелось нырнуть, как в омут. Ни на столе, ни на мониторе ни пылинки, и все завалено справочниками, бумагами, дисками, флэш-картами и еще какой-то непонятной и таинственной ерундой.
Митрофановой очень нравился его стол.
Еще ей нравилось нештукатуренные кирпичные стены, покрашенные светлой краской. Эти кирпичные стены очень подходили Береговому, и его столу, и пустым книжным полкам с алюминиевыми стойками!..
Пес вздохнул и лег, где стоял, прямо посередине комнаты.
– Да ладно тебе, – сказала ему Митрофанова. – Ты бы хоть вокруг обошел.
Пес посмотрел на нее.
...Вы что, смеетесь надо мной? Мне же нельзя! Я пока не понимаю ничего, но точно знаю, что нельзя! Меня же отсюда сейчас прогонят, да? Лучше я просто полежу тихонечко, тогда и прогонят легко, бить не станут, если тихонечко лежать-то! И хребет опять заныл. Так хорошо было, что я и забыл про него, а он, оказывается, никуда не делся. Болит вон опять.
– Володя, как ты его назовешь?
– Не знаю, – удивился Береговой, появляясь из кухни. – Я не думал. Как-то надо назвать, это верно.
Он присел перед псом на корточки и погладил сначала морду, а потом между ушей. Пес внимательно следил за его рукой.
Митрофанова тоже присела.
– А он мальчик или девочка?
Тут Володя засмеялся.
– Он мальчик. Это легко определить, если зайти к нему в тыл. Ты будешь кофе?
– А у тебя есть?
– Вот что у меня всегда есть, так это кофе! – И он поднялся, как будто чем-то недовольный.
Митрофановский страх сказал: «Ему неловко, ты видишь? Он не знает, что с тобой делать дальше. Если уж тебе так приспичило, выпей ты этот кофе и уезжай немедленно!»
Она еще погладила пса, который шумно вздохнул и осторожно пристроил голову на лапы, обошла его и посмотрела в окно.
До самого горизонта простирались поля, поля, какой-то обглоданный лесок, немного в стороне покосившиеся домики, должно быть, остатки деревни, которую вот-вот проглотит прожорливое смрадное чудище – Москва.
– Володя! – позвала она довольно громко. Вернее, это ее гордость позвала. – Ты вызовешь мне такси?.. Моя машина в издательстве осталась!
Береговой вывалился из кухни. В руках у него были кофейная турка и полотенце.
– Ты что? Уезжаешь?
– Ну да, – отозвалась гордость очень уверенным голосом. – Кофе выпью и поеду. Ты без меня справишься прекрасно. Собака смирная. Только ей, по-моему, нужно место сразу определить. Так, чтобы она знала, что это ее место. Мне кажется, лучше рядом с твоим столом. Ты же за ним много времени проводишь...
– Кать, ты уезжаешь?
– Анне Иосифовне я позвоню, – продолжала неумолимая гордость, – все расскажу. А такси, наверное, уже можно вызвать. Оно будет сюда долго ехать!
– Хорошо, – согласилось непонимание, ставшее окончательным и бесповоротным. – Сейчас вызову. Но кофе-то ты попьешь?
– Да, да, – быстро сказала Митрофанова, ненавидя его, и кофе, и собаку, из-за которой вышла вся эта канитель. – Мне бы только руки помыть. Я пса гладила.
Береговой подбородком показал на синюю дверь и ушел на кухню, а она в ванной некоторое время рассматривала себя в зеркале и слушала гордость, которая говорила: «Видишь, как хорошо, что ты успела раньше! Всегда так делай! А то полезла бы к нему с объятиями, вот была бы история! Ничего у тебя с ним не выйдет, и вообще пора перестать думать о всяких там кавалерах! Тебе за тридцать, и ты все про себя знаешь! Ничего и никогда у тебя не получится, зато у тебя есть я, гордость! И я не допущу!..»
Митрофанова отвернулась от зеркала, шмыгнула носом и сглотнула слезы.
Канитель сейчас закончится. Она выпьет кофе и уедет, и больше ничего не будет. А она надеялась. Гордость не позволяла надеяться, но она все же надеялась! Останутся разговоры в коридоре: «Володь, привет, как поживает твоя собака?» – «Спасибо, прекрасно. Передает тебе привет».
Ну, вот и все.
Рукавом жакета Митрофанова утерла глаза и открыла дверь. И с порога оглядела ванную – вряд ли ей еще когда-нибудь придется в нее заглянуть.
Видно было, что это мужская ванная, – какие-то штуки для бритья, флакон одеколона в потеках высохших брызг, Береговой, наверное, брызгался сильно, когда умывался. Зубная щетка одна, значит, никакая Оля тут не ночует. Душевая кабина синего стекла, полотенце на ручке двери.
Она сто лет не была в... мужском мире и забыла, какой он. Вот такой – синий, забрызганный водой, с полотенцем на ручке, старательно и не очень умело прибранный и помытый. Береговой, должно быть, ухаживал за своим миром и любил его!
Катя закрыла дверь, странным, кособоким движением потерла одну о другую ладони и вошла на кухню.
Стоя спиной, Береговой смотрел в плиту.
Она взглянула. На плите ничего не было.
– А кофе? – громко спросила гордость. – Готов?
– А?.. Да. Готов.
Должно быть, если бы его робость победила непонимание, он бы ни о чем не спросил. Но в спарринге победу одержало именно непонимание, робость была нокаутирована.
– Кать, – позвал Береговой и повернулся к ней: – Ты мне хоть что-нибудь можешь объяснить?!
«Не смей ничего объяснять! – крикнула гордость. – Кто он такой, чтобы с ним объясняться?!»
