Полина Дашкова - Вечная ночь
— Я знаю. Именно поэтому мы к вам и обратились. У вас развязаны руки. Вы выступите как независимый эксперт.
— Но я не владею информацией. Видите, даже имя жертвы я впервые услышала от вас. Вы сказали, её зовут Женя Качалова?
— Да. Ей недавно исполнилось пятнадцать лет. Она дочь популярного эстрадного певца Валерия Качалова. Я расскажу вам всё, что нам известно из наших источников, а вы прокомментируете.
— Миша, послушайте, я сейчас занимаюсь совершенно другими вещами. Пригласите кого-нибудь из пресс-центра ГУВД.
— Пресс-центру дано указание молчать. Они только сказали, что не считают это убийство продолжением серии Молоха, хотя там всё очень похоже: лесополоса у шоссе, труп раздет, облит детским косметическим маслом. Правда, на этот раз им удалось сразу установить личность убитой.
— Каким образом?
— Неподалёку валялся мобильный телефон девочки.
— Вы говорили с кем-нибудь из следственной группы?
— Очень мало. Они отказываются отвечать на наши вопросы. Следователь Соловьёв вообще меня послал.
— Кириллу Петровичу звонили?
— Зачем? Гущенко так же, как вы, в расследовании не участвует, информацией не владеет. Но в отличие от вас, он боится камеры. Он ведь ни разу не дал согласие выступить в нашей передаче. И честно говоря, мы никогда не настаивали. Он, конечно, гениальный специалист, но человек трудный, замкнутый, совсем не обаятельный.
— Кто? Кирилл Петрович не обаятельный? Ну, Миша, вы даёте! — Оля нервно рассмеялась. — У вас, телевизионщиков, какой-то извращённый взгляд на людей, честное слово. Гущенко в миллион раз обаятельней меня. Он мировая величина, а я кто?
— Ольга Юрьевна, пожалуйста!
Наверное, если бы сейчас Миша был здесь, он бы плюхнулся на колени, прямо в лужу.
— Миша, я не могу. Просто не имею права. Ну что я полезу со своим дурацким мнением, когда совершенно ничего не знаю?
У Оли сердце колотилось все быстрей. Она так разволновалась, что присела на край мокрой скамейки. Ведущий продолжал возбуждённо говорить.
— Перестаньте кокетничать. Это ваш Молох, Ольга Юрьевна! Вы все равно будете думать, анализировать, вы не можете вот так спокойно остановиться на полпути. Мы дадим вам информацию, будем работать вместе. Мы хотим провести независимое журналистское расследование. ГУВД и прокуратура, как всегда, отрицают серию. Ольга Юрьевна, я читал профиль Молоха, который вы составили полтора года назад, и честно вам скажу, только такие кретины, как наши чиновники из прокуратуры, могли отнестись к этому несерьёзно. Вы же практически вычислили его.
— Подождите, Миша, каким образом к вам попал профиль?
— Неважно. У нас есть свои источники.
— Так, может, вам стоит обратиться за комментарием к ним, к этим источникам?
— Ольга Юрьевна, перестаньте! Наши информаторы не могут светиться на экране. А вы просто обязаны выступить.
— Я должна подумать.
— Нет времени думать! Я знаю, вы сейчас начнёте звонить Соловьёву, Гущенко, советоваться с ними. Но вы взрослый человек, профессионал. У вас перед ними нет никаких обязательств. Но у вас есть обязательства перед следующей возможной жертвой Молоха. Вам не приходило в голову, что перерыв в полтора года был связан именно с вашим обращением к убийце? Он почувствовал, что вы слишком много о нём поняли, и испугался.
— Нет. Это невозможно. Так не бывает.
— Разве? — Ведущий нервно засмеялся. — А как же история с калининградским моралистом, который убивал проституток? Гущенко обратился к нему с экрана областного телевидения, и он практически признался в убийствах, в прямом эфире. Помните?
— Конечно, помню. Но в случае с Молохом такой вариант исключён. К тому же я — не Гущенко.
— В котором часу и куда прислать машину?
— В девять.
— Домой или в клинику?
— В клинику. Я сейчас работаю…
— Мы знаем, где вы работаете. Ровно в девять машина будет вас ждать у будки охраны.
«Ну вот и все, — Оля глубоко вздохнула и убрала телефон в карман, — теперь я в игре».
Телевизионщики умеют уговаривать. Но дело вовсе не в этом. Оля уже поняла, что не успокоится, пока не будет пойман Молох. Её выступление — первый ход. Второй — Карусельщик. Передача выходит раз в неделю. В следующей программе можно будет показать его. Третий — Давыдово. Она давно хотела съездить туда. Но не решалась. Никто, кроме неё, не видел сходства между Молохом и Давыдовским душителем. Ей надоело слышать, что она фантазирует, слишком доверяет своей интуиции и нескромно преувеличивает свои аналитические возможности. В группе Гущенко было принято отчитываться за каждый свой шаг, все идеи и версии обсуждались коллективно. Она не могла отправиться в маленький подмосковный город по-тихому, не посоветовавшись с Кириллом Петровичем. А он считал её идею о сходстве почерков и о том, что убийца слепых сирот вовсе не Пьяных, полнейшим бредом.
Телефон опять зазвонил, когда Оля поднималась по лестнице в своё отделение.
— Что у тебя с голосом? — спросила мама.
— Все нормально.
— Не ври. Я слышу, ты сипишь. Надеюсь, ты не ходишь в такой холод с непокрытой головой?
— Нет, мамочка. Я хожу в шапке.
— То есть ты хочешь сказать, что не простужена?
— Нет, конечно.
— Значит, ты устала и не выспалась. Да, кстати, я видела сегодня утром по телевизору твоего Соловьёва. Он стал совсем седой. Надеюсь, ты не собираешься подключаться?
— К чему, мамочка?
— Не придуривайся. Ты прекрасно меня поняла. Оля, не вздумай! Ты слышишь?
«Вот так, — усмехнулась про себя доктор Филиппова, — даже моей маме ясно, что девочку убил Молох, даже ей. Впрочем, моей маме всегда всё ясно».
— Мама, ты же не смотришь криминальные новости.
— Утром телевизор работал, мы с папой завтракали, ждали прогноза погоды и случайно попали на криминальные новости.
— Здравствуй, дочь! — торжественно вступил папа через параллельную трубку. — Мама совершенно права. Ты больше не должна заниматься этим ужасом. Ты ушла из института и хватит с тебя, пусть Гущенко охотится за маньяками, это его работа, но не твоя. Ты девочка нежная и чувствительная, у тебя семья, подумай о нас, о Катеньке с Андрюшей, ты просто не имеешь права, дочь! Слышишь меня? — Папа по телефону старался быть грозным, фоном звучал мамин шёпот: «Скажи ей, скажи!»
— Не понимаю, что вы оба на меня набросились? — перебила Оля. — Пока меня никто не приглашал участвовать в расследовании.
— Что, и Соловьёв не звонил? — удивлённо спросил папа.
— Нет.
— Странно. А кстати, скажи, он так и не женился? — поинтересовалась мама нарочито равнодушным голосом.
— Не знаю.
Разговор с родителями согрел её и развеселил. Ей нравилось, что мама и папа в старости не расстаются ни на минуту, живут как сиамские близнецы. В детстве и юности она ужасно боялась, что они разведутся.
Мама была красавица, папа наоборот. В результате получилась Оля, нечто среднее. Нечто, выбирающее путь по натянутому канату, когда можно спокойно пройти по ровной твёрдой поверхности. Доброжелательные люди уверяли, что она похожа на маму. Недоброжелательные — что вылитый папа.
От мамы ей достались волосы, жёсткие и прямые, не совсем рыжие, скорее цвета гречишного мёда, от папы — белая, чувствительная к солнцу кожа, высокий выпуклый лоб, маленький круглый подбородок. Глаза получились мамины только по форме, большие, длинные. Тяжёлые верхние и нижние веки делали взгляд слегка сонным и надменным. Но цвет глаз не голубой, как у мамы, а папин, то есть какой-то неопределённый. Вокруг зрачка радужка была светлой, золотисто-зелёной, а по краю чёрной, как сам зрачок. Брови, к сожалению, достались папины, белесые и бесформенные. Их приходилось подкрашивать и выравнивать пинцетом. Зато фигура мамина, лёгкая, ладная, с тонкой талией. Отдельное спасибо мамочке за осанку. Тут уже сработали не гены, а постоянные хлопки по спине и окрики: «Оля, не сутулься!»
Каждое утро мама целовала отца в лысину и повторяла: я тебя люблю. Папина лысина росла, пока не заняла всю голову. Ни одного волоска не осталось. Папа говорил, что его оазис превратился в пустыню. Он постоянно шутил, а мама смеялась. Смех звучал заливисто и звонко, как у задорных положительных героинь в сталинском кино. От этих ритуальных переливов Оля вздрагивала, как будто её било током.
На самом деле мама много лет любила другого человека, они работали вместе. Он хирург, она анестезиолог. С ним у мамы была страсть, настоящая женская жизнь, а с папой — ответственность, чувство долга, подсознательный страх одиночества. Бодрый первомайский парад с улыбками и транспарантами, на которых написано: «Да здравствует крепкая семья!», «Слава верным любящим жёнам!», «Долг превыше всего!».
Хирург имел жену, двоих детей, уходить из семьи не собирался. К тому же роман крутил не только с Олиной мамой, но ещё с разными другими женщинами, врачами и сёстрами. Что-то вроде гарема из сослуживцев женского пола. Гениальный был хирург, но человек гадкий. Его, гадкого, мама любила, а папу, хорошего, — нет.
