Олег Рой - Капкан супружеской свободы
– Мы понимаем, что вам сейчас сложно будет делать ту пьесу, сценарий которой мы возили в Венецию, – говорил тем временем ему Володя, ни словом не задевая, впрочем, причины такой сложности и вежливо обходя все происшедшее стороной. – Такая работа потребовала бы от вас слишком большой, предельной концентрации сил и внимания. Но вы ведь помните, наверное, Алексей Михайлович, у нас в портфеле есть и другая вещичка, та самая, которую я приносил вам от своего приятеля. Вот бы сейчас ею заняться! Спектакль выйдет классный, массовый, из серии «Богатые тоже плачут». Наша публика такие любит.
Соколовский невольно поморщился. Он превосходно помнил ту пьесу, о которой говорил Демичев. Это действительно была коммерческая и пустая вещичка, слепленная каким-то любителем по принципу душещипательных индийских фильмов. Что-то про бизнесмена, влюбившегося в собственную горничную, но не решающегося открыто пойти на подобный мезальянс и нарушить законы клановости в своем семействе. Разумеется, горничная оказывается в конце концов наследницей огромного состояния, похищенной в детстве и воспитанной где-то в трущобах, но сохранившей при этом аристократизм внешности и поведения… Играть там по большому счету было нечего, и Алексей еще год назад, после первого прочтения сценария, забросил его в дальний ящик своего письменного стола, справедливо решив, что уж к этой-то халтуре вернуться всегда успеет, если настанут в жизни его театра такие черные времена, когда невозможно будет найти для постановки настоящий, качественный текст. И вот теперь помреж неожиданно вспомнил об этой вещи, за постановку которой ратовал еще до начала работы над «Зонтиком».
– Ты же знаешь, Володя, как я отношусь к этому сценарию. – Соколовский говорил спокойно и рассудительно, хотя размышлять о рабочих планах ему сейчас совершенно не хотелось. – Может быть, когда-нибудь потом, позже, когда у нас не будет иных творческих предложений…
– Но вы же не можете лежать здесь целыми днями, глядя в потолок, – резонно возразил Демичев. – Вам нужно хоть какое-нибудь творческое занятие. Подумайте еще раз, почитайте, прикиньте, как это можно будет сделать. Для вас это прекрасная возможность не выпасть из жизни театра надолго, не слишком переутомляясь при этом и не особенно напрягая силы…
Тихонько курящий в уголке уже не первую сигарету, молчаливо присутствующий при разговоре Саша Панкратов изумленно поднял брови. Не выпасть из жизни театра надолго?.. А что, коллеги уже всерьез обсуждают такую возможность? Лида явно почувствовала неловкость, Соколовский усмехнулся одними глазами, а Володя Демичев, не замечая ровным счетом ничего, продолжал:
– …а мы тем временем будем готовить декорации, костюмы, распределим и начнем потихоньку учить роли. Поймите же, мы не можем бесконечно гонять один только «Зонтик» или же эксплуатировать исключительно наши старые спектакли. Сейчас, на этой дикой волне ажиотажного интереса к нам, после успеха в Италии, зритель повалит в театр толпами. Но уже через пару месяцев этот интерес угаснет, если мы не будем активно поддерживать его. И, кстати, нам ведь нужно зарабатывать новые деньги. А какая вещь подойдет для этого лучше, чем «Любовь роковая»? На что зритель клюнет скорее, чем на этот банальный – согласен! – но вечный сюжет?!
– Володя прав, – поддержала помрежа Лида. – Вы ведь не хотите, Алексей Михайлович, чтобы труппа дисквалифицировалась на прогоне одних только старых работ? А ничего серьезного мы в ближайшее время явно не выпустим… Так пусть уж будет хотя бы эта безделушка. Мы, с вашей и божьей помощью сделаем ее изящной, забавной, лукавой. Зрителю понравится, вот увидите!
– Сдаюсь, сдаюсь, – нехотя поднял руки Соколовский. – Все, что вы говорите, ребята, в общем-то, разумно и правильно. Но что-то раньше я никогда не слышал от вас подобных речей, да еще в такой концентрации – сразу и о новых деньгах, и о коммерческих безделушках, и о том, что «зрителю понравится»… Между прочим, вас не тошнит от одного только названия – «Любовь роковая»? А?
– Ну, название-то как раз изменить проще всего, – успокаивающе произнес Демичев. – Нам нужно только ваше принципиальное согласие приняться за работу. А пока вы думаете над новым спектаклем, я возьму на себя обязанности худрука и режиссера в театре. Лечитесь спокойно, набирайтесь сил, размышляйте о будущих постановках… Мы вас ждем окрепшим, обновленным, сильным! Не торопитесь возвращаться, пока не поправитесь окончательно…
Здесь Панкратов уже не выдержал и засмеялся. Последняя фраза помрежа прозвучала с такой наивной бестактностью, что оставалось только диву даваться, как плохо люди умеют скрывать свои истинные мотивы и побуждения. Однако для Соколовского, напряженно ушедшего сейчас в мысли о приемлемости предложенного решения, ни в словах Володи Демичева, ни в его тоне не было ничего раздражающе-необычного. Он и в самом деле не мог сейчас серьезно думать о работе. Так не вправе же он бросить театр без всякого руководства! И кто лучше, чем Демичев, способен справиться с временными обязанностями режиссера и худрука?..
– Ладно, годится, – медленно, все еще раздумывая о плюсах и минусах новой постановки, проговорил он. – Пусть будет по-вашему…
И повернулся к Панкратову, подняв на того усталые глаза.
– Ключи от квартиры у тебя есть. Черная папка со сценарием – кожаная, пухлая, в самом нижнем ящике письменного стола в моем кабинете… Привезешь?
Сашка кивнул. Лида захлопала в ладоши, Володя Демичев широко заулыбался. Задвигались стулья, зашелестела одежда, простучали женские каблучки и широкие, размашистые мужские шаги, зазвучали прощальные восклицания – и палата наконец опустела.
Глава 7
Саша Панкратов привез ему на другой день не одну, а целых две кожаные папки, добытые им из недр необъятного письменного стола Соколовского. «Уж ты извини, старик, – виновато развел он руками, – они у тебя там рядом лежали, обе пухлые и черные, все, как ты описал. Внутрь, в твои бумаги, я уж не полез, привез на всякий случай обе…»
– Ничего, – рассеянно отозвался Алексей, уже погружаясь в листы драматургического сценария. Работа, которой он так не хотел, даже думать о которой ему казалось нелепым и тошнотворным занятием, вдруг каким-то чудесным образом притянула его к себе, поманила за собой и мало-помалу завладела всеми его мыслями. – Ты все сделал правильно, спасибо.
Он превосходно знал, что находилось во второй папке. Личные бумаги – письма и дневники – его бабки, красавицы из древнего дворянского рода, опрометчиво вышедшей когда-то замуж за человека, не близкого ей ни по происхождению, ни по духу, и спешно покинувшей Россию в начале двадцатых годов. Странная, запутанная это была история, и Соколовский много раз пытался разобраться в ней – разобраться для себя, для дочери, для будущих внуков… Много раз – и всякий раз напрасно. Слишком много недосказанного и недопрожитого было в этой истории, слишком близко касалась она матери Алексея, навсегда сохранившей грустное детское недоумение в своем характере и судьбе, слишком нервно реагировал на вопросы о бабушке дед, которого он успел еще застать, и слишком непонятным для него было то далекое время, перемоловшее в своих жерновах столько людских судеб, страданий и слез…
Вот и теперь Соколовский, вздохнув, отодвинул эту папку в сторону, однако же не стал просить приятеля увезти ее назад, домой. Пусть полежит под рукой. Времени у него теперь много – больше, чем когда бы то ни было. Может быть, он и попробует еще раз вчитаться в эти страницы, покрытые мелким, бисерным почерком, от которого веяло девятнадцатым веком с его старинной орфографией и изысканной манерой изъяснять свои мысли. Попробует – только, разумеется, потом, когда поймет, как ему ставить новую пьесу.
Однако над пьесой работа не пошла. Материал оказался еще хуже, еще пошлее, нежели это помнилось Алексею по первому прочтению. Стремление выжать из зрителя как можно больше сентиментальных слез явственно читалось в каждой строчке сценария, а ставка на интерес неискушенной публики к «красивой богатой жизни» была до такой степени беззастенчивой и неприкрытой, что становилось неловко за автора. Это был худший, на взгляд Соколовского, вид литературного текста, где бездарная идея сопровождалась еще более бездарным воплощением. Так что, промучившись над сценарием с неделю, перекраивая его так и сяк, пытаясь хоть как-то связать концы с концами и создать хоть сколько-нибудь стройный контур будущего спектакля, режиссер все-таки плюнул наконец на эту затею, мысленно поставил на ней крест и с возгласом облегчения закинул папку подальше, с глаз долой, за крохотную прикроватную тумбочку.
Дни шли за днями, незаметно перетекая в недели. Май давно уже сменился июнем, по городу полетел белый пух, небо ласково засинело в редких просветах между московскими высотками, летнее тепло окончательно вошло в свои бесспорные, хоть и недолгие, права, – а Соколовский все еще бездельничал, все еще оставался в своем добровольном заточении, хотя физическое его самочувствие давно пришло в норму. Читая и перечитывая любимые книги, играя в шахматы с милейшим эскулапом Валерием Васильевичем, целыми часами гуляя по тенистому парку, окружавшему клинику, он словно пытался усмирить, убаюкать свою душевную боль, лаской и нежностью уговорить ее отпустить своего пленника на волю. Он мысленно говорил с этой бедой, как с капризным младенцем или норовистым скакуном, он сжился и почти сдружился с ней. Но, может быть, подсознательно не желая расставаться с ней окончательно, даже подозревая, что эта беда – последнее звено, связующее его с теми, кого он любил, он все-таки хотел вновь почувствовать себя прежним. Прежним – то есть тем сильным, стойким, отважным и в меру циничным Соколовским, каким был когда-то.
