Барбара Фришмут - Пора созревания
Воспоминание о том, как я, дитя войны и послевоенной разрухи, мерзла в старом красивом, но неотапливаемом интернате, рисовало мне жизнь монахинь в чрезвычайно непривлекательном свете.
Я попыталась привлечь внимание Пат к Незими — ведь его существование не подвергалось сомнению. Я не хотела, чтобы Вендлгард и ее тексты заняли господствующее положение в наших фантазиях.
Возвращаясь к моему спору с Унумгангом, можно сказать, что точка зрения претерпевает изменения в зависимости от того, кому ее излагаешь.
Было очень поздно, когда Пат вспомнила, что вообще-то живет в гостинице, а не у меня дома. Я осмотрела ее ноги, раны худо-бедно перестали кровоточить. Впрочем, о том, чтобы надеть злополучные ботинки, нечего было и думать. Я посоветовала Пат вызвать такси, но она сказала, что пойдет босиком. По-моему, она не относилась к людям, привыкшим ходить босиком по холодной земле. Я предупредила ее, что она может простудиться. Пат отказалась внять моим доводам. Мне удалось лишь залепить ей раны бактерицидным пластырем и оснастить ее пакетом для обуви. Часть улицы, где стоит мой дом, освещается весьма скудно. Я взяла фонарик и проводила Пат до ближайшего яркого фонаря.
По возвращении в дом я обнаружила на факсе многостраничное послание от Самур-оглы. Было около двенадцати. О чем он думает? Ведь в Стамбуле уже час ночи.
Самур-оглы благодарил за указание на ирис. Цветок заставил его порыться в биографии Незими. Оказывается, поэт хотя и родился в Багдаде, но говорил на азери. Это указывает на туркменское происхождение, то есть на кочевое. Или на то, что он предпринимал дальние путешествия, преимущественно в западном направлении, что и отражено в его стихах. «И я, — писал Самур-оглы, — подумал о другом великом поэте и дервише, а именно о Юнусе Эмре, обстоятельства жизни которого, впрочем, не более известны, чем нашего Незими».
Что касается писем к Вендлгард, то единственным подтверждением их принадлежности перу Незими является откровенное инакомыслие, характерное для его творчества. Доказательные выкладки Самур-оглы поручил подготовить своему студенту.
Самур-оглы полагал, что именно орден, в котором состоял Незими, распространил по свету собственные крамольные идеи. Исторические исследования во Фракии и на Балканах подтверждают, что этот орден имел контакты с христианскими общинами.
И все же многое в письмах остается неясным, расшифровка затягивается. Самур-оглы не может рассчитывать на помощь коллег, упомянутого студента он посвятил в проблему постольку поскольку. С него достаточно столь именитых конкурентов, как профессор Унумганг, профессор Макколл и доцент Формвег. Слава Аллаху, что ему не надо опасаться ни пастора, который оставил научную деятельность, ни меня, у которой нет академического честолюбия.
Насколько ему известно, госпожа Макколл и госпожа Формвег все еще находятся в Альтаусзее, да и господин Унумганг тоже. Он уверен, что я регулярно вижусь с ними. Он будет очень признателен мне, если я сообщу ему о наших открытиях. В конце концов, он имеет право быть в курсе. Он целует мои глазки (весьма вежливо, господин доктор!) и надеется на скорый ответ.
Я плеснула вина в бокал и представила Самур-оглы в ночном Стамбуле. В середине сентября в этом перенаселенном городе, должно быть, очень жарко. Самур-оглы сидит в специальной беседке для размышлений на южном берегу Босфора и, попивая чай маленькими глотками из чашечки в форме тюльпана, стучит по клавиатуре ноутбука. Периодически он слышит гудок проплывающего мимо русского торгового корабля или видит свет от прожектора на американском крейсере.
Не исключено, что время от времени он бросает в рот фисташки, которые ему присылают родственники с побережья Черного моря. Или лесные орешки. Именно лесные орешки считаются эффективным стимулятором головного мозга. И, конечно, рядом с ноутбуком лежит стопка самых разнообразных книг и статей. Самур-оглы, как всякий думающий человек, как я, Пат, Августа, порой заглядывает в этот или иной источник, не зная, утолит ли он любознательность или останется с носом.
Зубрежка не отвечает духу времени, считают педагоги. К чему тогда все эти хранилища знаний — архивы, библиотеки, компакт-диски? Память больше не нужно тренировать. Во-первых, сведения устаревают изо дня в день, а во-вторых, забывчивость куда выгоднее памятливости. Люди разнятся лишь в том, какой пункт в прошлом им не хочется помнить. Впрочем — и это неоспоримо, — человека волнует любой поворот истории, касающийся лично его.
Если своей памятью человек способен манипулировать, то ненависть ему неподвластна. Она выплескивается порой без всякого повода. В Вене бритоголовые юнцы сначала оскорбили, а затем и жестоко избили чернокожего африканца с трехлетним сыном. Юнцы даже не ужаснулись тому, какие страшные травмы нанесли ребенку. Они не знали ни мужчину, ни мальчика, они никогда не жили среди чернокожих африканцев. Страна, из которой приехал негр, никогда не воевала против нашей страны. Откуда же взялась ненависть и потребность выместить ее?
Какие тайные силы движут людьми, присвоившими себе право давать оценку другим людям, оскорблять и, в конце концов, убивать их за иную веру, иные убеждения, иной цвет кожи? Что толкает таких на убийство?
Взять, к примеру, нацистов. Состояние жертв описано в литературе и документах. А что насильники? Пояснения и ответы Эйхмана во время процесса позволяют предположить, что у этого человека напрочь отсутствовали какие-либо эмоции. Он давал показания монотонно, деловито, спокойно, со снисходительной улыбкой уточнял обстоятельства и детали. Что творилось у него в голове?
Что вообще было вначале? Порыв унизить, уничтожить другого из-за неугодного цвета кожи? Или обоснование этого порыва? Пришло ли самооправдание спонтанно, или долго придумывалось, прежде чем воплотилось в конкретное действие?
На протяжении всей истории во всех странах люди убивали друг друга из-за ненависти, корысти, партийной принадлежности. Наши места, хотя и не отличались особой жестокостью, зато стали местом изгнания протестантов. Позднее, в 1934 году, мой дядюшка девятнадцати лет отроду был убит во время июльского путча в Клахау своим ровесником — нацистом. Девочкой я жила рядом с концлагерем, другой находился неподалеку, меньше чем в пятидесяти километрах отсюда, в Эбензее. В семидесятых годах при нападении на инкассаторскую машину убили жандарма, основавшего местный литературный музей. Как видим, не бывает мест безвинных.
А люди? Когда я слышу о том, что кого-то убили, я не могу представить, как это произошло, фантазия отказывается работать. Самыми необъяснимыми мне кажутся ритуальные убийства. Заранее спланированные до мелочей, механизированные. Осуществленные по каким-то совершенно нечеловеческим законам.
Расправа с Незими должна была стать наглядным уроком для его единомышленников. Жестокость казни имела целью продемонстрировать чудовищность, недопустимость его ереси. А привела к тому, что возникла легенда, мол, Незими перекинул через плечо ободранную кожу, прошел через все двенадцать ворот города Алеппо и вознесся на небо. Поэтому у него и нет могилы, надгробный памятник воздвигли на месте казни.
Откуда пастор взял, что Вендлгард утопили, еще предстояло выяснить. Скорее всего речь идет о мифической Вендлгард, о той, которая должна была быть причислена к лику святых, но так и не удостоилась этой чести. Во всяком случае, церковь ее не канонизировала. О том, как ушла из жизни наша Вендлгард, предполагаемая составительница писем к Незими, по-прежнему ничего не известно. Свела ли ее в могилу болезнь, или она умерла от старости? Или смерть пришла насильственным путем? Пастор считает ее отступницей, то есть ни много ни мало как еретичкой. Кто знает, что дало ему повод так думать. А может, не конкретная Вендлгард, а монахини, принявшие ее имя как титул, жили в наших краях вплоть до эпохи Реформации и были изгнаны вместе с протестантами. Но тогда как их звали?
Фантазия у меня разыгралась, а тут еще барсук в саду поднял шум. Удивительно надоедливое животное! Я открыла дверь и прислушалась. Тишина. Наверное, барсук спрятался под кустом и выжидает, когда я уйду. Или шум мне просто померещился?
Ночь была звездная и холодная, и стадо, недавно вновь выгнанное в долину, позвякивало бубенчиками в электрозагоне. То и дело в стаде обнаруживался умный бычок, он догадывался, что сила тока не слишком велика и что можно, выдержав один-единственный щелчок, разорвать проволоку и вырваться на свободу.
Помню, в такую ясную ночь я вышла из дому и наткнулась на подобного бычка. Мы оба сильно испугались и обратились в бегство: я — в дом, а он, гремя колокольчиком, — вниз, в деревню, напролом через сады, покрывая навозом улицу и нарушая сон и покой мирных обывателей.
