Найо Марш - Перчатка для смуглой леди
— Мне следует пожелать вам успеха.
— Сэр, я вам так благодарен…
— Не за что. Я должен идти.
Для мистера Кондукиса была приготовлена королевская ложа.
Перегрин направился к левой двери бельэтажа.
— Ни пуха вам, ни пера, — произнес низкий голос.
Перегрин поднял голову и увидел импозантного мужчину в смокинге, при ближайшем рассмотрении оказавшегося суперинтендантом Аллейном. Его сопровождала очаровательная дама.
Аллейн со спутницей вошел в зал.
Перегрин слушал национальный гимн через закрытые двери. Он чувствовал себя самым одиноким человеком на свете.
Когда зрители уселись, он проскользнул в бельэтаж, а потом вниз к директорской ложе. Джереми был уже там.
— Начинается, — сказал он.
— Начинается.
3
«Мистер Перегрин Джей успешно балансирует между слащавой стилизацией под старину и вульгарной модернизацией. Диалоги звучат безыскусно и сильно, нередко поражая глубоким психологизмом. Сентиментальности нет и следа. С тех пор как был написан сонет CXXIX, тема мести оскорбленного сластолюбца не раскрывалась столь ярко».
«После дешевых поделок и сомнительных исторических постановок, которые лепят бравые ребята от шоу-бизнеса, я с ужасом думал о грядущей премьере в заново отделанном «Дельфине». Однако спектакль не раздражает. Он приносит удовольствие. Он даже волнует. Кто бы мог подумать…»
«Маркус Найт делает на сцене невозможное. Он создает весьма убедительный образ великого поэта».
«В порядке исключения громкая реклама не обманула и не подсунула нам недоброкачественный продукт. Пьеса может постоять сама за себя».
«Чего? Ни одного матерного слова? И никаких наркотиков? И голубых тоже нет? Ну ладно. Но гляди, приятель, если ты меня надул…»
«Перегрин Джей представил на суд зрителей тонкое, стройное и почти клиническое исследование страсти, потрясающее своей драматической напряженностью. Волнующий и восхитительный спектакль».
«Избегая открытой декларативности, пьеса вносит свой вклад в острую критику нравов британского среднего класса».
«…B фойе ее встретил мистер Василий Кондукис и препроводил в ложу, убранную, ко всеобщему изумлению, белоснежными ландышами, Она была одета в…»
«Успех пьесе обеспечен».
4
Шесть месяцев спустя Перегрин, прочитав за завтраком письмо, полученное с утренней почтой, положил его на стол и взглянул на Джереми.
— Все.
— Что «все»?
— Решение принято. Кондукис продает реликвии. Американскому коллекционеру.
— Бог мой!
— Гринслейд, как обычно, сообщает новости. Переговоры зашли так далеко, что он полагает необходимым уведомить меня о возможном результате.
Краска медленно приливала к лицу Джереми. Он краснел так, как краснеют рыжеволосые веснушчатые люди, становясь розовато-лиловым.
— Вот что я тебе скажу, — произнес он. — Это не должно произойти. Такое нельзя позволить. Этот человек — чудовище.
— Похоже, Британский музей и музей Виктории и Альберта сделали все, что могли. Национальный профсоюз тоже вмешался, но все впустую.
Джереми разразился страстной речью преданного искусству художника, которому противостоит весь остальной мир.
— Но почему! У него денег куры не клюют. У него их столько, что миллионом больше, миллионом меньше, разницы никакой. Зачем ему еще? Слушай, допустим, он не хочет держать у себя записку, написанную рукой Шекспира, и перчатку Гамнета Шекспира. Отлично! Пусть отдаст их в Стратфорд или в музей Виктории и Альберта. Как было бы чудесно. За это его произведут в пэры, и ради бога!
— Пусть он сделает то, пусть сделает это. Он поступит так, как сочтет нужным, совета ни у кого спрашивать не будет.
— Ты должен пойти к нему, Перри. В конце концов, ты и «Дельфин» принесли ему прибыль. Полные сборы в течение полугода, а зрителей не убывает. Маленькая труппа. Огромный успех и все прочее.
— И актеры, готовые перегрызть друг другу глотку.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты отлично знаешь, что я имею в виду. Дестини, вальсируя, меняет партнера, Найта на Гарри Гроува, Гертруда и Марко ведут себя как разъяренные фурии… — Перегрин умолк на секунду. — Ну и всякое другое.
— Среди всякого другого мои напрасные ухаживания за Дестини? Зря ты не сказал об этом вслух. Мне не смутить покой гигантов, уверяю тебя.
— Прости, Джер.
— Ладно, прощаю, но ты отправишься к Кондукису.
— Я не могу.
— Почему, черт возьми?!
— Джер, я говорил тебе, у меня от него мурашки по коже. Я ничем ему не обязан и не хочу стать обязанным. А еще меньше я хотел бы прийти к нему с протянутой рукой.
— Но почему бы не попросить?
— Потому что он может не отказать.
— Ладно, если он не старый педик, а ты уверяешь, что он в этом смысле чист, то какого черта? Ты совершенно согласен со мной в отношении перчатки и документов, по крайней мере, ты так говоришь. Они должны остаться среди соотечественников Шекспира, в его родном городе или столице страны, короче, здесь. Так надо же что-то делать!
— Сколько можно упрашивать его? Я уже пытался, помнишь, когда он приходил в «Дельфин». Уж как я рассыпался, какие доводы приводил, а он смотрел на меня как на пустое место. Больше не хочу.
Джереми вышел из себя.
— Тогда, черт возьми, я пойду к нему! — закричал он.
— Он тебя не примет.
— Я устрою сидячую забастовку на его крыльце.
— И возьмешь в руки знамя?
— Если понадобится, я возьму в руки кувалду.
Поведение Джереми столь удивительно соответствовало полушутливому предсказанию Эмили, что Перегрин решил принять меры и унять друга.
— Ради бога, не кипятись, — твердо произнес он. — Ты говоришь глупости, и тебе это отлично известно.
Они оба вышли из себя и теперь кричали друг на друга. Им пришлось замолчать, когда в комнату вошла новая домработница, весьма чинная дама, приходившая на целый день. Они расхаживали по отремонтированной и заново обставленной квартире, курили трубки и старались не смотреть друг на друга. Перегрин первым почувствовал раскаяние. Он сам был по уши влюблен в Эмили Данн, но до сих пор его поощряли более чем сдержанно, посему он от всей души сочувствовал Джереми, хотя и сокрушался о друге, попавшем в сети Дестини. Оба приятеля, в соответствии с возрастом, не обладали особой ловкостью в сердечных делах и были намного менее опытны, чем можно было судить по их разговорам.
Наконец Джереми остановился и произнес:
— Эй!
— Эй.
— Я, кажется, перегнул палку.
— Все нормально, Джер.
— Про сидячую забастовку я говорил не всерьез.
— Неужели?
Джереми пристально смотрел на друга.
— В общем, я думаю, — со странной интонацией произнес он, — что забастовка была бы излишней.
— Ты так думаешь? Но… тогда я не понимаю тебя.
— Ладно, забудь.
— Хорошо, — сказал ошарашенный Перегрин. — В таком случае довожу до твоего сведения, что перчатку и документы заберут из сейфа на этой неделе и заменят увеличенной фотографией. Гринслейд пришлет двух своих людей за ними.
— Куда их денут?
— Он говорит, что сначала их поместят в сейф в его конторе. Они, вероятно, будут проданы по личной договоренности, но если и появятся на Сотби, то результат окажется тем же самым. Покупатель хочет заполучить их во что бы то ни стало.
Джереми расхохотался.
— Похоже, ты рехнулся, — сказал Перегрин.
5
Вечер накануне того дня, когда шекспировские реликвии должны были покинуть театр «Дельфин», выдался теплым и очень тихим. В воздухе чувствовалось приближение грозы, и к ночи она разразилась. Во время третьего акта в удивительном соответствии происходящему на сцене прямо над крышей театра раздались гулкие раскаты грома.
— Перестарались они там, наверху, со звуковыми эффектами, — сказал Морис Перегрину. Они выпивали, сидя в кабинете.
Последовала серия великолепных ударов, а затем послышался шум ливня. Перегрин вышел в фойе бельэтажа. Джоббинс стоял на посту на площадке под застекленной стенкой сейфа.
Перегрин приложил ухо к двойным дверям бельэтажа. До него донеслись странные безликие голоса, произносившие диалог, написанный им самим. Он посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. Пора.
— Спокойной ночи, Джоббинс, — сказал Перегрин и направился вниз.
Машины, ожидавшие у подъезда, блестели под дождем. Он слышал звук, с которым вода падала в воду, в иссиня-черный поток реки. Билетер из партера приготовился открыть двери. Перегрин проскользнул в задние ряды зрительного зала. На сцене у окна с эркером сидел человек из Стратфорда, склонившись над столом. Он писал сонет, и скрип пера по пергаменту был отчетливо слышен, когда опускался занавес.
