Владимир Кашин - Приговор приведен в исполнение
Старичок пожал плечами.
— Не знаю, не знаю. Но видел я именно их — и все, и от этого даже на Страшном суде не откажусь!
— Дело исключительно сложное, запутанное и очень затянулось, — продолжал Коваль. — Вы уж меня извините, но придется еще раз вас побеспокоить. Завтра утром сможете приехать?
— Ладно уж, приеду.
— Надеюсь, вы не забудете, что разглашать ничего не полагается.
— Помню, помню… — И старичок, так и не успокоившись до конца, ушел.
28
Коваль перевернул листок календаря. Двадцатое! Большие жирные цифры «2» и «0» как будто укоризненно глядели на него черными глазами, требовали ответа. Сегодня заканчивается срок дополнительного розыска, а ничего определенного сказать все еще нельзя.
Увлекшись новой, неожиданно открывшейся версией, главным действующим лицом которой стал брянский маляр Семенов, подполковник сделал все возможное, чтобы или доказать, или опровергнуть ее.
Еще одно опознание — на этот раз Петрова — с помощью того же старичка из Березового ничего не дало. Коваль показал свидетелю настоящего Петрова, потом опять маляра. И хотя старичок, увидев управляющего на близком расстоянии, понял, что Семенов — его двойник, он снова повторил свое прежнее показание. «Похож на того, которого я видел в Березовом, — сказал он о Петрове, — да не он… А который из них управляющий, я уж и сам не пойму… Совсем вы меня тут заморочили…»
Итак, на платформе в Березовом был старший из двойников, то есть, Семенов. Таков был вывод, сделанный Ковалем. Это еще раз подтверждало наличие алиби у Петрова, которое могло быть взято под сомнение после первых показаний старичка из Березового.
Переворачивая листок календаря, Коваль печально усмехнулся: выходит, вся его напряженная работа в течение месяца только еще раз подтвердила уже известную истину — алиби управляющего «Артезианстроем».
А Семенов?
В какой-то момент казалось Ковалю, что он уже нашел т р е т ь е г о. Того самого третьего участника трагедии, разыгравшейся в Березовом, появление которого предчувствовал.
Но тщательнейшая экспертиза старого костюма Семенова, на которую подполковник возлагал большие надежды, ничего не дала. Удалось установить только, что костюм этот несколько раз стиран, а заштопанный на плече рукав в равной мере мог быть порван как зубами человека, так и каким-нибудь другим острым предметом, например гвоздем. Темной же рубахи, в которой Семенов ездил в Березовое и которая могла быть порвана на груди, подполковник не обнаружил и вынужден был довольствоваться объяснением маляра, что, мол, была эта рубаха очень старая и, порвав ее на козлах, он выбросил лохмотья на помойку.
Показания старичка из Березового, ничем не подкрепленные, повисли в воздухе. Если даже считать их полностью достоверными, то появление Семенова в Березовом пока еще никак не увязывалось о убийством Нины Андреевны. И хотя эта нить поначалу казалась прочной, теперь она обрывалась на дачной платформе.
Так и не найдя достаточно улик для обвинения Семенова в убийстве, Коваль вынужден был отпустить маляра домой.
Семенов уехал, а подполковник остался с горьким ощущением невыполненного долга. С несвойственным ему трепетом снимал он при каждом звонке телефонную трубку и внутренне съеживался, боясь услышать голос комиссара или прокурора.
Но ни тот, ни другой его не вызывали. Они словно забыли об истекшем сроке. И, едва дождавшись пяти часов, Коваль с облегчением покинул служебный кабинет.
Но минутное чувство облегчения тут же исчезло — подполковник снова оказался в плену гнетущего недовольства собой и все усиливающейся тревоги не столько за себя, сколько за судьбу художника.
…Возле своего дома подполковник взял себя в руки, вспомнив, что сегодня — пятница — день, когда Наташа выходная. Он не хотел, чтобы дочь видела его расстроенным.
За ужином он улыбался, пытался шутить. И, только оставшись один в своей комнате, перестал насиловать себя, тяжело опустился в кресло и, подперев рукой голову, утомленно прикрыл глаза.
Не помогло. Все равно перед глазами продолжали стоять все те же люди — Сосновский, Нина, Петров, Семенов, комиссар, Тищенко. Он вспомнил о повторном заключении экспертизы по фотографии, которое окончательно запутывало все, возвращая розыск к начальной исходной точке.
Экспертиза установила, что часть лица на обрывке фотографии, найденной Ковалем, совпадает с той же частью лица Семенова. Однако лицо, изображенное на обрывке, — значительно моложе, и это можно отнести либо за счет давности съемки, либо за счет ретуши негатива, которая сглаживает морщины.
Одновременно с этим эксперты заявили, что черты лиц Семенова и Петрова настолько идентичны, что на клочке может быть в равной степени и Семенов и Петров.
О Петрове подполковнику думать не хотелось. Он все время путал карты, неожиданно выныривая там, где Ковалю меньше всего хотелось с ним встретиться. Вот и в версии с Семеновым. Бессмысленно предполагать, что у Петрова дома хранилась фотография двойника, возможного убийцы его жены.
А если на обрывке снят сам Петров и маляр не имеет к нему никакого отношения? Тогда к чему же была вся эта возня с Семеновым? Или, может быть, это не Семенов, а Петров сидел в исправительно-трудовом лагере?
«Что за чертовщина! Совсем зарапортовался! — рассердился на себя Коваль. — Так можно до геркулесовых столпов глупости дойти. Ведь хорошо известно, что в послевоенные годы, когда Семенов находился в лагере, Петров работал на Украине!..»
Заканчивая беседу с маляром, подполковник спросил, не знает ли он кого-нибудь в этом городе, например Петрова Ивана Васильевича, управляющего трестом «Артезианстрой».
Семенов ответил на вопрос отрицательно.
Отпуская маляра, Коваль поручил оперативным работникам взять его под наблюдение. Однако Семенов не вызвал своим поведением никаких подозрений. Получив из рук Коваля справку, железнодорожный билет и деньги на питание в дороге, он отправился прямо на вокзал. Там, в зале ожидания, просидел в углу до отправления поезда, никуда не отлучался, не пытался звонить из автомата. К нему никто не подходил.
Стараясь сейчас отогнать мысли о Петрове, который, как привидение, стоял перед глазами, Коваль поднял голову, и взгляд его упал на стенной календарь. Двадцатое. И здесь, дома, двойка и ноль смотрят укоризненно. Сорвал листок, скомкал, но не выбросил, а разгладил и положил под стекло.
Вошла Наташа.
— Папа, ты не можешь уделить мне немного времени?
— Конечно, могу. — Коваль обрадовался, подумав, что дочь хоть ненадолго избавит его от назойливых мыслей.
— Я сто лет тебя не видела. Ты мне так и не досказал страшную сказку. Или у нее еще нет конца?
— Если бы это была сказка! Я хочу серьезно поговорить с тобой.
— О чем?
— О нас с тобой.
— А как же сказка?
— В ней все дело.
Наташа удивленно подняла брови.
Коваль, позабыв, что хотел оторваться от назойливых мыслей, опять начал рассказывать дочери о Семенове и о своих волнениях и тревогах.
— И вот теперь, Наташенька, — сказал он, — я как добрый молодец стою на распутье, перед тремя дорогами: налево поедешь — коня потеряешь, направо — коня сбережешь, а сам погибнешь, прямо поедешь — и коня погубишь, и погибнешь сам. А я выбрал четвертую дорогу, а вот о тебе не подумал…
— А при чем здесь я?
— Теперь, если комиссар и прокурор не поддержат меня еще раз, не дадут возможности продолжить розыск, будет очень плохо. У них есть все основания не верить мне больше. Хотя версия, что убийца Сосновский, теперь под сомнением, но я ничего другого не выяснил, не нашел, не доказал. И что же? Тищенко окажется прав: Сосновский — убийца. И все будут считать, что подполковник Коваль выжил из ума и пора ему в отставку. Как мы тогда с тобою, щучка, жить-то будем? Все заботы на твои юные плечи, да?
Наташа посмотрела на отца таким взглядом, который означал, что он в своей дочери не ошибся. Открывая для себя очевидное, но от этого не менее приятное, он еще раз почувствовал: Наташа понимает его и на нее можно положиться.
— Поступить, доченька, иначе, чем подсказывает совесть, значит — перечеркнуть все, чем жив человек. Значит, поставить под сомнение все, что делал, чего добивался. Понимаешь? Если здесь мне перестанут доверять, придется самому обратиться к генеральному.
Наташа молча кивнула.
— А как поступила бы ты?
Коваль уже знал, что она ответит на этот вопрос. Но он все-таки решил его задать.
— Точно так же, — ответила Наташа. — Если из-за твоей ошибки погибнет человек, как же ты сможешь тогда жить на свете?
— Ошибка, мне кажется, не только моя…
Наташа почувствовала жестокость своих слов и, чтобы смягчить их, подошла поближе к отцу:
— Так все это ужасно… Бедный Дик!..
