Александр Аде - Одиночество зверя
Автор
Она не спит. Думает. Или пытается думать. Мысли ползут тяжело, вязко. Как обычно, все они – о муже. О ком же еще думать ей, запертой в огромном коттедже, как в комфортабельной тюрьме?
Вспоминает, каким робким он был сначала. Как бессвязно лепетал, глядя на нее влюбленными глазами. Не верилось, что он – закоренелый уголовник. Впрочем, чему удивляться, если ее родной отец был крупным криминальным авторитетом, уважаемым и всемогущим (чем она откровенно гордилась), и ее всегда окружали не самые законопослушные люди, большинство из которых были бандитами. Они вели себя с ней деликатно, как с дорогой фарфоровой безделушкой. Лет с шестнадцати и до двадцати она мечтала стать королевой преступного мира – так начала проявляться ее болезнь.
«… А ведь я любила тебя, Старожил. Ты был рядовым невежественным зеком, прелым валенком, а я читала Сартра, Джойса, я обожала Феллини. Но ты смотрел на меня с таким обожанием, с таким нескрываемым восторгом! И девушка не смогла устоять… Увы!.. Просил составить список произведений, которые необходимо знать каждому культурному человеку, и добросовестно штудировал эти книги, и отчитывался передо мной, как перед учительницей. Рассуждал – наивно, поверхностно – о героях, о сюжете. Все это было мило, и забавно, и трогательно. Я, как последняя дура, клюнула на твою фальшивую любовь. Решила, что образую жалкого босяка, подниму до себя. А ты просто беспардонно, обманом втерся в нашу семью. Мерзкий клоп, высасывающий мою кровь!..
Я играла тебе классику: Бетховена, Шопена, Моцарта. Помнишь? – ты делал вид, что очарован этой великой музыкой, а я по глазам видела, как тебе скучно. Невыносимо скучно. Небось, хотел услышать блатничок, а? Дурачок ты, дурачок. Ты помнишь «Лакримозу»?
Lacrimosa dies illa,
Qua resurget ex favilla
Judicandus homo reus…
Какая музыка! От нее раскрывается, умирает и заново рождается душа. Это не твоя любимая попса, дурашка…»
Внезапно ее озаряет: надо убить Старожила! Она тихонько смеется. Как такая простая и очевидная мысль не приходила ей раньше?! Никто не станет держать ее взаперти! Она покончит со Старожилом – и освободится!
Хихикая, она говорит вслух:
– Не усторожишь меня, Старожил! Убью тебя, миленочек, и отправлюсь путешествовать. Париж, Лондон, Нью-Йорк!.. Да, именно так!.. У меня будет красивый любовник, страстный и нежный, не тебе чета!..
Что это, Господи?! Под ней не чистейшая, совсем недавно постеленная простыня, а огненная лава!
Старожил подслушал ее и поджег постель!
– Я уничтожу тебя! – кричит она, борясь с огнем. – Ты втерся в наш дом, мелкий уголовный ублюдок, я поверила тебе, а ты!.. Погоди, разве я убивала твою Верку? Я хотела ее истребить, ее и твою дочку Даренку… Разве Штырь ее убил?.. Странно… У меня иногда отказывает память… Штырь… Его нет. Ну и ладно. Не жалко. Какой-то убогий Штырь. Глупый клоун. Меня бы кто-нибудь пожалел… Помогите!.. Да помогите же! Это Мила! Мила! Я горю!.. Но разве я заказывала Верку и Даренку?.. Не помню… Забыла!.. Эй, уберите этот жар!.. Я превращаюсь в факел!..
Она хочет позвать горничную, но какое-то гнетущее чувство заставляет лежать на спине, неумолимо погружаясь в огненную лаву. Пламя течет по ее жилам, лижет руки и ступни.
Наконец, она разрывает невидимые путы и, шатаясь, бросается к двери, вырывается в коридор.
Ей навстречу бежит горничная. Ноги Милы подламываются, она падает на пол, срывая с себя пеньюар, губы все тише выговаривают, почти шепчут:
– Огонь… огонь… меня убивают…
* * *Королек
Утром, проснувшись и наскоро перекусив (баба Настя встала ни свет ни заря и напекла своих фирменных пирожков с капустой), направляюсь к дому Николая Арцеулова.
Живет он в центре города, в деревянной халупе, каких немного осталось в нашем мегаполисе. Обычно – на окраине – такие избушки выстраиваются в тихие улочки, мало чем отличающиеся от деревенских. Летом они утопают в зелени, осенью и весной – в грязи.
А эта осевшая в землю избенка (в компании трех такого же вида хибар) затерялась в сотне метров от исполинских бетонно-стеклянных долгостроев, возле которых погибла Катя Завьялова. Она не обнесена забором и как будто приглашает: поднимайся, приятель, по двум низеньким ступенькам и заходи в сени.
Останавливаю «копейку» неподалеку и начинаю ждать. К этому мне не привыкать.
Полутьма понемногу отступает, разжижается, и вот уже солнце сияет на горизонте между черными глыбами долгостроев.
Потом наступает день.
Николай не появляется.
От долгого сидения и глазения устают зенки, позвоночник и задница. И одежда становится пропотелым тряпьем. А я перестаю принадлежать самому себе – некий усредненный икс, усталый и безразличный ко всему.
Около двух часов дня Николай возникает на крыльце.
Внешне он мало похож на сына. Тот был парнем статным и красивым, а этот низкорослый и широкий. Мое сердчишко немедленно начинает биться – невыносимо, с оттяжкой.
Он, озираясь, с полминуты торчит на крыльце. Потом медленно, тяжело сходит и отправляется куда-то. Переждав, вылезаю из машинешки и двигаю следом.
Он тащится не спеша, вяло переставляя ноги, строго по правой стороне тротуара. Спина сгорблена, голова опущена. Не вижу его лица, но почему-то кажется, что он разговаривает сам с собой.
Так добираемся до продуктового магазина, занимающего первый этаж в трехэтажном зданьице со сквозной башенкой. Николай скрывается в дверях. А я остаюсь караулить.
Минут через пятнадцать он возникает в магазинных дверях и движется в обратную сторону. Увязываюсь за ним.
Слежки он не замечает. Бредет, таща пакеты со снедью, и мне кажется, что я слышу его тяжкую отдышку.
Он заходит к себе домой, в почернелую избу, которая чудом уцелела и – рано или поздно – будет раскатана по бревнышку, а я залезаю в «копейку» и снова жду.
Но ничего – до самой ночи – не происходит. Николай не зажигает свет, и мне остается только гадать, что творится в избе.
* * *Автор
Даренка и Колян стоят на набережной. В черноте, разбавленной зыбким электрическим светом, неясно белеет пруд, закованный льдом и опоясанный цепочкой огней. От него разит холодом. Несмотря на еле видимую во мраке табличку, запрещающую переход и переезд по льду, тусклую белизну пруда пересекают редкие черные фигурки людей.
– Значит, – убитым голосом спрашивает Колян, – ты его любишь?
– Так уж случилось, – просто отвечает Даренка. – Как-то само собой.
– А он-то хоть тебя любит?
– Вряд ли.
– Не снисходит до тебя, что ли?
Она пожимает плечиками.
– Может, и так.
– Значит, ты для него недостаточно хороша? Да?
– Наверное.
– Я люблю тебя, я готов ради тебя на все! А этот старый козел, пьянчуга вонючий тебя даже не замечает! И ты его любишь?!
– Люблю. И ничего тут не поделаешь. И он меня полюбит. Уверена.
– Я набью ему морду!
– Не смей! – кричит Даренка. – Только попробуй!.. Впрочем, – смеется она, – еще неизвестно, кто кому накостыляет… И все равно не смей. Пойми, он ни в чем не виноват. Он понятия не имеет о моих чувствах.
– Вот такой у нас удивительный треугольник получается, – усмехается Колян. – Я люблю тебя, ты – его, а он – свою мертвую жену.
– Нет! – изо всех сил кричит Даренка. – Он полюбит меня!.. Меня!!!..
* * *Королек
Назавтра снова торчу возле обители Николая. Я уже присмотрелся к ней, к каждой трещинке в дереве, к покосившимся облезлым, некогда, наверное, синим наличникам, к пожелтелым занавескам. Сквозь мутные стекла видны стоящие на подоконнике пустые бутылки, старая кукла с оторванной рукой.
И эта малая частичка скрытого от меня мира уже не кажется мне чуждой или странной. Наоборот, интересно представлять, как проводит время хозяин избушки в полутьме (он до полной темноты не включает электричество).
Валяется на диване? Смотрит телевизор? Пьет? Все это равновозможно.
В четвертом часу дня он грузно выволакивается на крыльцо и, не глядя по сторонам, как робот, движется вдаль.
Снова плетусь за ним. Мне хочется, чтобы он оглянулся и увидел меня. Я изображу сыскаря-неумеху: нелепо задергаюсь, сделаю вид, что собирался его незаметно попасти, да не получилось. Засыпался. Тогда и поглядим, что он начнет вытворять.
Но он не оборачивается. Волочится мелкими стариковскими шажками и размышляет о чем-то своем.
К черту! Хватит!
Резко прибавив шаг, разом настигаю мешковатую фигуру, обхожу слева, вглядываюсь в профиль с покрасневшим носом и дряблыми щеками. Ощутив этот взгляд, Николай поворачивается ко мне. Водянистые глазки смотрят на меня не узнавая. Затем они как будто оживают, дыхание Николая становится хриплым и трудным.
Идем молча.
Ситуация становится идиотской, как в театре абсурда.
Шагаем в сторону площади. Похоже, Николай собирается пересечь ее и двинуться дальше через весь город.
Вот и площадь, такая же пепельно-бледная, больная, как и небо над ней. Я загадал: как только окажемся под рукой Ильича, заговорю.
