Иэн Рэнкин - Не на жизнь, а на смерть
Его переполняло желание доставить ей удовольствие. Ее удовольствие стало его единственной целью, и он трудился без устали. В комнате стало жарко. Очень жарко. Они двигались в едином быстром ритме, чувствуя друг друга, угадывая желания друг друга. Когда он нечаянно стукнулся носом о ее подбородок, они оба тихо засмеялись и потерлись лбами. А когда чуть погодя он отправился на кухню в поисках холодильника и глотка чего-нибудь освежающего, она последовала за ним и сунула в рот кубик льда, прежде чем поцеловать его, а потом, ведя по его телу губами и опускаясь все ниже и ниже, встать перед ним на колени.
Вернувшись в постель, они пили ледяное белое вино прямо из бутылки и целовались, а потом снова занялись любовью.
К тому времени напряжение, которое они испытывали поначалу, пропало, и они начали по-настоящему наслаждаться друг другом. Она оказалась сверху, нагнулась над ним, двигаясь все быстрее и быстрее, пока он, обессилев, не откинулся навзничь, закрыв глаза, представляя себе комнату в рассеянном свете, брызги ледяной воды, шелковистость ее кожи.
Или женщина. Оборотень может вполне оказаться женщиной. Оборотень играет с полицией, зная, в чем суть их работы. Женщина? Офицер полиции? На ум пришла Кэт Фаррадэй с ее тевтонским лицом, с ее широкой угловатой челюстью.
Боже, он сейчас здесь, с Лизой, а думает о другой женщине! Его охватило острое чувство вины, ударившее его прямо в живот за секунду до того, как реакция совсем иного рода выгнула его спину и шею, ее руки надавили на его грудь, а ноги крепко обхватили его бедра.
Или женщина. Почему зубы? Ни единой зацепки, кроме этих зубов. Почему? Почему бы не женщина? Почему бы не полицейский? Или… Или…
– Да, да… – хрипло шептала она, и слово, повторенное двадцать, тридцать раз, потеряло всякий смысл. Что «да»? – Да, Джон, да, Джон, да…
Да.
Это был еще один суматошный день – день, который она провела, притворяясь той, кем вовсе не была. Но теперь она снова обрела свободу. Она шла крадучись. Ей начинало нравиться то, как легко ей удавалось скользить между двумя мирами. Ранее тем вечером ее пригласили на вечеринку в Блэкхите. Псевдоэлегантность в стиле эпохи короля Георга, двери, обитые сосновым шпоном, разговоры о ценах на школьное образование, об офисном оборудовании, о процентных ставках и недвижимости за рубежом – и, конечно, об Оборотне. Ее спросили, что она думает по этому поводу. Ее ответ был взвешенным, продуманным, либеральным. Подали охлажденное шабли и изысканное «Шато Монроз» урожая восемьдесят второго года. Не в силах сделать выбор, она взяла по бокалу каждого.
Один из гостей прибыл с опозданием: журналист одной из ежедневных газет. Извинился. Его спросили о том, что будет написано в завтрашних газетах, и он щедро поделился информацией. Сказал, что завтра в одной из заштатных газетенок на первой странице появится заголовок: «ТАЙНАЯ ЖИЗНЬ ОБОРОТНЯ-ГОМОСЕКСУАЛИСТА». Конечно, он-то знает, что это не более чем уловка, попытка поймать убийцу на крючок. Она тоже об этом знает. Они улыбаются друг другу через стол, и она аккуратно наматывает на вилку немного спагетти. Глупее они ничего не могли придумать: Оборотень-гомосексуалист! Она тихонько хихикает, прикрыв лицо бокалом. За столом заводят разговор об уличном движении, винах, о том, как изменился Блэкхит. Блэкхит… Когда-то здесь хоронили умерших от чумы, укладывая трупы штабелями. Черная Смерть. Черная Степь [15]. Все черным-черно. Она тихо улыбается собственной шутке.
После ужина она взяла такси, но, переехав реку, сошла в самом начале улицы, на которой жила. Она намеревалась пойти прямо домой, но, миновав дверь своего дома, продолжала идти вперед. Не следует этого делать, не следует идти туда, но это так приятно, так приятно. И ее игрушке в галерее, должно быть, сейчас одиноко. В галерее всегда так холодно. Так холодно, что Дед Мороз, того и гляди, откусит твой нос.
Должно быть, так говорила мама. Ее мама. Длинные волосы в носу, Джонни, это так неприлично. Или папа, который напевал глупые песенки, не зная, что она прячется в саду. «Чертово искусство», – бубнит она себе под нос.
Она знает, куда нужно идти. Недалеко. Ближайший перекресток. Таких полно в Лондоне. Светофоры да несколько женщин, слоняющихся взад и вперед, останавливающихся в свете светофоров, чтобы водители могли лучше их разглядеть – их ноги, их белые тела. Если водитель опускает стекло, женщины подходят к машине поближе и наклоняются, чтобы обсудить условия. Профессионально, но не так уж осмотрительно. Она знает, что время от времени полицейские предпринимают вялые попытки прикрыть эту лавочку, но знает также и о том, что они – в числе первых клиентов этих шлюх. Вот почему ей опасно здесь появляться. Опасно, но необходимо: ей нужны новые игрушки, а женщины, подобные этим, частенько исчезают, не так ли? Никто ничего не заподозрит. Никто не забьет тревогу. Кому придет в голову разыскивать шлюху в таком квартале? Будет так же, как с ее первой жертвой. К тому времени, как ее нашли, тело сожрали крысы. Крыски попировали на славу. Она снова хихикает и, проходя мимо одной из женщин, останавливается.
– Привет, солнышко, – говорит женщина. – Хочешь поразвлечься?
– Сколько за ночь?
– Для тебя, солнышко, сотня.
– Хорошо. – С этими словами она направляется в сторону своей улицы, своего дома. Там намного безопасней, нежели здесь. Женщина тяжело шагает позади. Похоже, поняла, что ей положено держаться на некотором расстоянии. Лишь оказавшись у входной двери, вставляя ключ в замок, она позволяет проститутке нагнать себя. Галерея манит ее. Только теперь комната уже не похожа на галерею.
Она похожа на скотобойню.
– А у тебя тут уютно, солнышко.
Она прикладывает палец к губам:
– Никаких разговоров.
Женщина начинает посматривать на нее с подозрением; жалеет, наверное, что вообще пришла сюда. И тогда она подходит к ней и хватает за грудь, неловко целуя ее пухлые губы. Проститутка теряется на какой-то момент, потом выдавливает отрепетированную улыбку.
– Да, ты явно не мужик, – говорит она.
Она кивает, довольная этими словами. Входная дверь теперь заперта. Она подходит к двери, ведущей в галерею, вставляет ключ в замочную скважину и отпирает ее.
– Сюда, солнышко? – Проститутка снимает пальто, перешагивая через порог. Пальто спадает с ее плеч, когда она оказывается в комнате и окидывает ее взглядом. Но теперь уже слишком поздно, слишком поздно…
Она подходит к ней, как опытный врач к пациенту. Одна рука закрывает рот, другая крепко сжимает нож, потом – размах и короткий удар. Ей всегда хотелось знать, видят ли они нож или в ужасе закрывают глаза? Она представляет их с вытаращенными глазами, зачарованно глядящими на острие ножа, которое сначала возносится, а затем летит им прямо в лицо. Но она легко может это проверить, не так ли? Все, что ей нужно, – это правильно расположенное настенное зеркало. Надо учесть это в следующий раз.
Булькай; булькай, захлебывайся кровью. Здесь, в галерее, между стеной Аполлона и стеной Диониса, так чудесно, так необычно. Тело оседает на пол. Настало время немного поработать. Она опускается на колени перед своей новой игрушкой, бормоча: «мамапапамамапапа, мамапапамамапапа».
– Это просто игра, – едва слышно шепчет она, – это просто игра.
В ее голове все еще звучат слова проститутки: «Ты явно не мужчина». Да уж, это точно. Она разражается хриплым коротким смехом. И вдруг снова это чувство. Нет! Только не сейчас! В следующий раз. Нож поворачивается в теле. Она ведь еще не закончила с этой. Она не может убить еще одну этой ночью! Это будет просто безумие. Настоящее безумие. Но оно все равно никуда не исчезает, это абсолютное, всепоглощающее чувство неутолимого голода. На этот раз с зеркалом. Она закрывает глаза рукой, запачканной кровью.
– Хватит! – кричит она. – Прекрати это, папа! Мама! Останови это! Пожалуйста, прекрати!
Но в том-то вся и проблема, и ей об этом прекрасно известно. Никто не в силах это прекратить, это никогда не прекратится. Это будет продолжаться, ночь за ночью. Ночь за ночью. Без пауз, без передышки.
Ночь за ночью…
Утка
– …Вы, должно быть, шутите!
Ребус слишком устал для того, чтобы по-настоящему разозлиться, но в его голосе прозвучало достаточно раздражения; тот, кто позвонил ему, чтобы срочно вызвать его в Глазго, забеспокоился.
– Но это дело должны были рассматривать минимум через две недели!
– Они перенесли рассмотрение, – ответил звонивший.
Ребус застонал. Он откинулся навзничь на кровати в своем номере, прижав к уху трубку, и посмотрел на часы. Восемь тридцать. Он хорошо выспался этой ночью, проснулся в семь, тихо оделся, чтобы не разбудить Лизу, и оставил ей записку, прежде чем уйти. Ему удалось добраться до отеля практически без приключений, но едва он переступил порог номера, раздался телефонный звонок.