Артуро Перес-Реверте - Кожа для барабана, или Севильское причастие
— Это какая-то чудовищная бессмыслица. И это как раз то, чего я опасаюсь: напридумывают горы разной сверхъестественной чуши, и мы завязнем в ней, как в кошмарах Стивена Кинга. Вокруг нас уже кружит один журналист, пренеприятный тип, который всех замучил своими ссылками на историю. Если вам придется столкнуться с ним, остерегайтесь. Он возглавляет скандальный журнальчик под названием «Ку+С», тот самый, что на этой неделе опубликовал фотографин Макарены Брунер в щекотливой ситуации с неким тореадором. Зовут этого субъекта Онорато Бонафе, и не подумайте, что это шутка[40].
Куарт пожал плечами:
— «Вечерня» возлагает вину на церковь. Она убивает, чтобы защитить себя: так он написал.
— М-да. Весьма впечатляюще. Только вот скажите мне: чтобы защитить себя — от кого? От нас? От банка? От нечистого?.. У меня имеются собственные соображения насчет этого «Вечерни».
— Мы могли бы обсудить их, Монсеньор.
Когда Акилино Корво терял бдительность, из его глаз так и полыхало презрение к Куарту. Вот и сейчас оно прорвалось на мгновение, прежде чем очередное облачко дыма из трубки вновь скрыло лицо архиепископа.
— Отрабатывайте свою зарплату сами. Вы ведь для этого приехали.
Куарт снова улыбнулся — образец учтивости и дисциплины.
— Тогда я попросил бы Ваше Преосвященство рассказать мне об отце Ферро.
В течение пяти минут, от затяжки до затяжки, тоном, в котором было весьма много пренебрежения и весьма мало пастырского милосердия, Монсеньор Корво излагал биографию Приамо Ферро. Биографию простого, невежественного сельского священника, каким тот был почти всю свою жизнь. С двадцати с небольшим до пятидесяти четырех лет он отправлял службу в одной из глухих деревушек Верхнего Арагона — Богом забытом месте, где его прихожане, мало-помалу вымерев все до одного, оставили его не у дел. Последние десять лет он провел в церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, оставаясь все таким же неотесанным, грубым и фанатичным — одним из тех, кому собственная точка зрения заменяет окружающую действительность.
— Вам, Куарт, стоило бы послушать одну из его воскресных проповедей, — сказал архиепископ. — Это настоящий спектакль. Отец Ферро все еще грозит грешникам адскими муками и вечным огнем — вот прямо так, открыто, по старинке, в выражениях, которые уже давно никто не осмеливается употреблять, и нагнал на весь приход такого страха, что всякий раз, как заканчивается его проповедь, то рядам слушателей пробегает вздох облегчения. И тем не менее, — заключил архиепископ, — при всей своей реакционности, в некоторых вопросах он оказывается даже чересчур прогрессивным. Я бы сказал, неуместно прогрессивным.
— Например?
— Ну, скажем, в вопросе о противозачаточных средствах, чтобы далеко не ходить за примером: он до наглости в открытую поддерживает их применение. Или вот: он не отказывает в совершении таинств гомосексуалистам, разведенным и прелюбодеям. Пару недель назад он окрестил ребенка, которого священник другого прихода отказался крестить, потому что его родители не состоят в законном браке. И когда этот священник явился к нему за объяснениями, он ему заявил: кого хочу, того и крещу.
За время этого монолога трубка Его Преосвященства погасла; он зажег другую спичку и взглянул на Куарта поверх язычка пламени.
— Одним словом, — проговорил он, — послушать мессу в церкви Пресвятой Богородицы, слезами орошенной, — это все равно что совершить путешествие в машине времени, которую бросает то назад, то вперед.
— Могу себе представить, — отозвался Куарт, не позволяя себе улыбнуться.
— Нет. Уверяю вас, что этого вы не можете себе представить. Вот когда увидите все своими глазами… Часть мессы он служит по-латыни — считает, что это внушает больше уважения. — Трубка наконец раскурилась, и Монсеньор Корво удовлетворенно откинулся в своем кресле. — Отец Ферро принадлежит к виду, ныне уже почти исчезнувшему: он из тех старых деревенских священников, из крестьян, которые принимали сан не по призванию, а только ради того, чтобы выбраться из бедности, из нищеты, и еще больше дичали в каком-нибудь дальнем, Богом забытом приходе. Прибавьте к этому невероятную гордыню, которая делает его неуправляемым и из-за которой в конце концов он совершенно потерял ощущение реальности, ощущение окружающего его мира… В иные времена мы либо немедля предали бы его проклятию, либо отправили в Америку, где, вероятнее всего, Господь Бог наш вскоре призвал бы его к себе по причине лихорадки, подхваченной где-нибудь в Дарьене, пока бы он там обращал туземцев, вколачивая в них христианские истины ударами распятия по спине. Но теперь приходится осторожничать, поскольку журналисты и политика неимоверно осложняют все, что только можно.
— Почему же вы не отстранили его в связи с несоответствием занимаемой должности? Эта формулировка позволила бы Вашему Преосвященству убрать его тихо, не предавая гласности причины.
— Для этого требуется, чтобы он совершил преступление — гражданское или церковное, а он его не совершал. Кроме того, никто не гарантирует, что после этого он стал бы сговорчивее. Я предпочитаю, чтобы все шло обычным путем, в служебном порядке.
— Другими словами, Монсеньор, пусть могилу выроет Рим.
— Вы сами это сказали.
— А что насчет отца Оскара?
Зубы, сжимавшие трубку, ощерились в весьма неприятной усмешке. «Не хотел бы я оказаться в шкуре этого викария», — подумал Куарт.
— О, тут совершенно другой случай, — заговорил архиепископ. — Неплохой культурный багаж, семинария в Саламанке. Многообещающее будущее, которое он зачеркнул собственной рукой. Как бы то ни было, с ним уже все решено. До середины будущей недели он должен покинуть приход. Мы переводим его в один храм в Альмерии — такая, знаете ли, пустынная сельская местность неподалеку от мыса Гата, — чтобы он там мог предаться молитве и размышлениям о том, сколь опасно бывает поддаваться порывам энтузиазма, свойственного молодости.
— А не он ли этот «Вечерня»?
— Не исключено. Во всяком случае, он мог бы оказаться им, если вы это имеете в виду. Но рыться в помойке — не дело архиепископа. — Монсеньор Корво преднамеренно затянул паузу. — Эту работу я оставляю Институту внешних дел и вам.
Куарт и бровью не повел.
— Чем он занимается в церкви?
— Выполняет обычные обязанности викария: прислуживает отцу Ферро во время обедни, сам проводит вечерние моления… А еще в свободное время помогает сестре Марсала в качестве каменщика.
Куарт застыл на своем стуле. Мозаичная картинка, сложившаяся было у него в голове, начала рассыпаться на части.
— Простите, Ваше Преосвященство. Вы сказали: сестре Марсала?
— Да. Там есть некая Грис Марсала, монахиня из Соединенных Штатов. В Севилье уже не первый год. Она специалист — или, по крайней мере, говорят, что специалист — по реставрации религиозных памятников… Вы с ней еще не знакомы?
Прислушиваясь к постукиванию фрагментов, укладывающихся на новое место, Куарт едва воспринял слова прелата. Так, значит, вот оно что. Вот откуда тот диссонанс, который он ощутил накануне в разговоре с этой женщиной.
— Познакомился вчера. Но я не знал, что она монахиня.
— Да, монахиня. — В тоне Монсеньора Корво не прозвучало ни одной нотки симпатии. — Она, отец Оскар и Макарена Брунер — вот воинство дона Приамо Ферро. Сестра Марсала находится в Севилье как частное лицо. Она имеет соответствующее разрешение своего ордена и не подчиняется мне. У меня нет права заставить ее убраться оттуда. Я тоже, знаете ли, не могу перегибать палку, оказывая давление на священников и монахинь. Вообще в этом деле все, так сказать, выходит за рамки.
Он выпускал клубы дыма один за другим, как кальмар, прячущийся за облаком собственных чернил. Наконец, бросив последний взгляд на авторучку Куарта, он пожал плечами:
— Ладно. Я велю впустить отца Ферро. Я назначил ему прийти еще утром, но прежде мне хотелось переговорить с вами. Думаю, уже пора расставить все по своим местам, вам не кажется? Это будет нечто вроде очной ставки.
Архиепископ посмотрел — не протягивая, однако, руки — на кнопку звонка у себя на столе, возле потрепанного томика «Подражания Христу» Фомы Кемпийского.
— Последнее предупреждение, Куарт. Вы мне несимпатичны, но вы профессиональный священник, и вам так же хорошо, как и мне, известно, что даже в этой профессии сколько угодно посредственностей. Так вот: отец Ферро — одна из них. — Вынув трубку изо рта, он обвел ею вокруг, указывая на стеллажи, заставленные фолиантами в кожаных переплетах. — Здесь собрана мысль Церкви — от Святого Августина до Святого Фомы, а также энциклики всех Пап, от первой до последней. Все здесь, в этих четырех стенах, и лишь временно находится в моем ведении. Это вынуждает меня оперировать биржевыми ценностями и в то же время соблюдать обет бедности, заключать договоры с врагами, а порой обрекать на гонения друзей… Каждое утро я сажусь за этот стол, чтобы с помощью Господа нашего управлять священниками — умными, глупыми, фанатичными, честными, занимающимися политикой, противниками безбрачия, злопыхателями, святыми и грешниками. Дело отца Ферро мы сами потихоньку решили бы со временем. Но теперь вмешались вы — я имею в виду Рим: так сказать, явились на чужой бал со своей музыкой. Вот теперь и танцуйте под нее сами. Roma locuta, causa finita.[41] Я с этой минуты ограничусь ролью наблюдателя. Да простит меня Всевышний, но я умываю руки и предоставляю сцену палачам. — Он нажал на кнопку и сделал жест в направлении двери. — Не будем больше заставлять ждать отца Ферро.
