Джорджо Щербаненко - Венера без лицензии
Не очень-то красивая сказочка на сон грядущий, да делать нечего: чтобы убаюкать это великовозрастное дитя, требуется сказочка посущественней. Ему бы, что ли, кто сказочку рассказал про то, как найти фотографа в дремучем лесу! Только бы найти его – остальное он сам сфотографирует.
3
Такси подъехало к дому номер 78 по улице Фарини.
В этом доме была большая арка, откуда выезжал грузовик; такси перегородило ему дорогу, а мимо, как на грех, со звоном полз трамвай, так что лишь после тройного обмена любезностями между водителем грузовика, таксистом и вагоновожатым Альберте и Маурилле удалось проскользнуть в арку и выяснить у привратника, что Салон промышленной фотографии находится на втором этаже – через двор и по лестнице. Во дворе рабочие в комбинезонах набивали грузовик какими-то длинными железными штуковинами; девушки прошли сквозь строй их плотоядных взглядов и приглушенных реплик, выражавших, прямо скажем, неосуществимые пожелания простых работяг: не то чтобы в пожеланиях этих было что-то противоестественное или злонамеренное, просто они пришлись не ко времени.
Дверь им открыл самый обыкновенный молодой человек в белом халате; лицо без каких-либо отличительных черт, будто нарисованное не слишком искусным рисовальщиком; об этом человеке только и можно было сказать, что он не стар и халат на нем не черный.
Он ничего не сказал, и они ничего не сказали. Прошли сперва в комнату без окон, с зажженным светом.
– Сюда.
Молодой человек провел их в следующую комнату, вытянутую, с двумя окнами, правда, они были закрыты, жалюзи опущены, и сквозь них проглядывали полосы солнечного света на пыльных стеклах; свет здесь тоже горел.
– Вот тут можете раздеться. – Он указал на столик с двумя стульями в углу. – Только шахматы не трогайте.
На столике и впрямь стояла раскрытая шахматная доска с десятком фигур; остальные были сложены в деревянный ящичек.
– А ширмы нет?
Задав этот вопрос, Альберта мысленно обозвала себя дурой: какая, к черту, ширма? Судя по всему, эта длинная кишка, где всей обстановки – два стула да столик, и есть фотоателье. Она невольно поежилась: все здесь наводит ужас – и эти закрытые окна, и зажженный свет в одиннадцать утра, и спертый, как в могиле, воздух.
– Извините, нет, – отозвался молодой человек: казалось, он искренне сожалеет о том, что у него нет ширмы. – Но дверь заперта на ключ, так что не беспокойтесь. – Он отошел куда-то вглубь, откуда голос, как и лицо, ничего не выражающий, был едва слышен.
– А нельзя ли открыть окно? – крикнула Альберта в темноту пенала. (За минуту обе вспотели так, что одежда прилипла к телу.)
– Только хуже будет: на улице жара и ацетиленом воняет, – откликнулся Безликий.
Противоположный конец комнаты внезапно вспыхнул: фотограф зажег три юпитера и шесть софитов.
– Во дворе находится фабрика, я не знаю, что там производят, но она работает на ацетилене. Это ужасно!
По тому, как он произнес: «Это ужасно!» – они сразу поняли: педик!
– Кто первая? Решайте сами.
Белокурую Мауриллу легко рассмешить, легко напугать и вообще с ней все легко. Теперь она испугалась.
– Начинай ты, – шепнула она.
Альберта быстро побросала на стол платье, трусики, лифчик и осталась в одних туфлях на высоком каблуке: говорят, обнаженная женщина в туфлях выглядит сексуальнее, но ей было просто противно ступать босыми ногами по этому полу.
– Сюда, пожалуйста.
За юпитерами располагался подвижной задник – увеличенная фотография плывущих по небу облаков.
– С такой камерой мы быстро управимся, – сообщил извращенец.
Только после его слов Альберта разглядела на тяжелом треножнике что-то вроде зажигалки: должно быть, фотоаппарат.
– Вон туда, на коврик. – Он изогнулся, как змея, и стал глядеть в «зажигалку». – Позы самые произвольные. Пять или шесть кадров сделаем анфас. Все остальное зависит от вашей фантазии, импровизируйте, как в кино. – Левую руку он держал на маленьком рычажке, прикрепленном к треножнику, с его помощью приводил «Минокс» в нужное положение, а правой нажимал на кнопку. – Раз, повернитесь. – Щелк. – Так, стоп, два. – Щелк; при каждом щелчке он открывал и закрывал свою «зажигалку», будто прикуривал сигарету. – Повернитесь, стоп, три. – Щелк, и так далее, четыре, пять, десять, двенадцать кадров. Иногда он подсказывал ей наиболее вызывающую позу, но очень деликатно, без всякой развязности: педерасты всегда ведут себя с женщинами как настоящие рыцари. – Повернитесь, стоп, двадцать шесть. Все, теперь ваша подруга.
Маурилла стояла в этой тошнотворной духоте на противоположном конце комнаты и тряслась от страха. Боится сама не знает чего! Она ведь только на вид бойкая: позировать сразу согласилась, а теперь вот смотрит умоляюще.
– Не хочешь – не надо! – раздраженно бросила Альберта.
За тупость Маурилле следует дать золотую медаль, да к тому же она слишком мягкотелая – такие, как правило, плохо кончают. И все же Альберта пыталась удержать подругу от походов на бульвар, где ее каждый вечер поджидал тот паразит, чтобы забрать все, что она заработает. Но та уже была прикована к нему цепями, как к мужу.
– Ну нет, – сказал не старый человек не в черном халате, услышав фразу Альберты, – раз уж она пришла сюда, придется фотографироваться.
На слух в его интонации не было ничего угрожающего, только сожаление, он как бы говорил: «Неужели вам не жаль напрасно потраченного времени, ведь вы приехали сюда затем, чтобы позировать, а вот теперь раздумали!» И все же Альберта кожей почувствовала угрозу; она готова была поклясться, что подтекст его фразы совсем иной: «Раз уж ты здесь, ты будешь сниматься независимо от своего желания, так просто я тебя отсюда не выпущу».
Затравленно улыбаясь, Маурилла забормотала: «Нет, нет, нет», – разделась, и Альберта проводила ее в глубь пенала, где на фоне пылающих юпитеров стоял педик.
– На коврик, пожалуйста! – Голос вновь стал тихим и ласковым. – Можете двигаться, как вам нравится, только не сползайте с коврика. Начали! Повернулись, так, стоп, раз. – Пошли щелчки фотоаппарата. – Повернулись, так, стоп, два, повернулись, нет, это уже было, что-нибудь другое, так, стоп, три...
Альберта чувствовала противный запах гари и металла от зажженных юпитеров; нагота Мауриллы действовала ей на нервы: это тело как будто создано для одной-единственной цели, как будто и руки, и ноги, и голова, и плечи, и волосы – все это один увеличенный, первозданный половой орган. Она, поморщившись, отвернулась и тут же подумала, что у нее вид, наверно, был не лучше и со стороны все это выглядит гораздо похабнее, чем она себе представляла. Спасаясь от слепящего света, она пошла в другой угол и тут только заметила, что вдоль всей стены тянется узенькая полочка, а на ней выстроены в ряд игрушки, такие крохотные, сразу и не разглядишь: грузовички с прицепом, автоцистерны, тракторы, прочие сельскохозяйственные машинки, самая длинная сантиметров десять. Она взяла в руки серебристую автоцистерну с прицепом: и неопытному глазу видно, что модель выполнена искусно, конечно, это никакие не игрушки, а промышленные образцы.
– Красивые, правда? Только осторожней, не поломайте. – Спиной он, что ли, видит? – Так, повернулись, хорошо, стоп, двенадцать.
Да ладно, снимай себе, нужны мне твои машинки, подумала она, задыхаясь от этой липкой духоты, зловония и ненависти к себе самой, – нет, не презрения, не отвращения, а именно ненависти, может, даже больше, чем ненависти.
– Повернулись, стоп, двадцать пять.
В последний раз послышался щелчок, подруга подошла к ней и стала одеваться. Альберта же теперь смотрела на шахматную доску: должно быть, известная партия, белые выигрывают; рядом, на стуле, лежал английский шахматный журнал, извращенец, видимо, всерьез увлекается игрой.
– Вы тоже играете? – Он погасил все осветительные приборы и с «зажигалкой» в руках присоединился к ним.
– В школе выиграла первенство.
Из «зажигалки» педик извлек малюсенькую штучку, похожую на трубку кукольного телефона: два колесика, скрепленных с одной стороны металлическим стерженьком. Он положил ее и аппарат рядом с шахматной доской, и лицо у него вдруг стало какое-то одухотворенное, вернее, не столько лицо, сколько руки, замелькавшие, точно две белые бабочки над шахматной доской.
– Тогда вы, наверно, поняли, в чем здесь дело: можно пойти одной из двух пешек, что стоят на предпоследней горизонтали, однако прежде, чем начинать атаку, надо обезопасить короля от угрозы черной ладьи.
Она и сама склонялась к такому решению, но обсуждать это с грязным педерастом ей было противно. И потом, шахматы (она уже лет десять не играла) напомнили ей школьные годы, шарканье монахинь по огромным классным комнатам, нескончаемые мессы в холодной церкви темным зимним утром, когда в душе боролись уходящий сон и просыпающийся голод, унылые часы досуга под шорох дождя по стеклам, состязания в искусстве декламации, вышивки, игры в шашки или шахматы, ведь из них делали культурных, подкованных монашек. На фоне этих воспоминаний единственным достойным внимания предметом в этой вонючей яме показалось абстрактное геометрическое тело с деревянными колесиками – почти символ.
