Сергей Высоцкий - Увольнение на сутки. Рассказы
Да, можно сказать, что хорошо пожил Зуев у брата, если бы не чувствовал, что держит его Василий подальше от своих друзей-приятелей. Раз сосед с женой пришел, вроде писатель, но не свое пишет, а чужое как бы растолковывает. Ничего мужик, такой говорун-живчик, и выпить может… Так Василий отозвал Павла Александровича в кухню, как бы помочь, а сам говорит:
— Ты смотри, Павлуша, с этим обормотом не соревнуйся, он кого хочешь перепьет. — Испортил все настроение. Что он, маленький, что ли? И так уж на краешке стула сидит, не знает, куда ноги девать. А тут еще Васька со своими предупреждениями. Или в другой раз — компания какая-то у Васьки собралась. Забыл уже, по случаю или просто так. Так Василий его в Большой театр спровадил. «Такая редкость, — говорит, — билетов не достать. Одни иностранцы теперь туда ходят». Так даже Васькина жена, Аннушка, ему сказала: «Павлуше-то, может, интереснее с нами посидеть было, людей послушать». Нет, он свое: «Пусть идет. На всю жизнь Большой театр запомнит!» Ну и запомнил. Первое действие отсидел и смылся. По Москве бродил. Для памяти первого действия про Катеринины страсти с лихвой хватило. Музыка — хоть зарежься. Да и своя Катерина у него тогда поперек горла стояла.
Стеснялся Васька его, стеснялся. Это уж точно, это Павел Александрович сердцем чуял. Как уезжал последний раз, Василий говорит:
— Ну если понравилось, приезжай еще. Вот книгу закончу, посвободнее буду. Поездим с тобой и по Москве, и по пригородам. Только зубы, братец, вставь. Что у тебя три зуба торчат, как у Карабаса-Барабаса.
Зубы Павел Александрович в тот же год вставил. Два месяца ездил в Гатчину, сначала к врачу — корни все повыдирал, потом к зубному технику. Сколько водки с ним выпили. И кроликов трех забил — в подарок отвез.
Челюсти были неудобные, неловкие какие-то, натирали десны до язвочек. Намучился Зуев. А Васька даже не поинтересовался — как там, мол, у тебя с зубами? И не пригласил снова погостить.
Вообще-то Павел Александрович любил своего брата. Но вот как-то отдалились они за последние годы друг от друга. И письма писали, и нет-нет да виделись, а вроде бы чужими стали. И обижаться Зуев стал на Василия. Можно даже сказать, все последние годы на него в большой обиде был. Обижало его, когда брат, изредка наезжая в поселок, привозил ему свои совсем еще не старые, но уже поношенные плащи и костюмы. Аннушка, его жена, дарила свекрови платья и кофты. Мать-то была довольна. Носила кофты себе в удовольствие, платья перешивала, а иногда даже уступала кому-нибудь из соседок за десятку-другую, если уж очень пестрые были. Но Павел Александрович сердился.
— Свое купим, — говорил он. — Чего обноски возить!
В таких случаях он утверждал себя особой щедростью
на выпивку, ничего не давал брату покупать за свои деньги, а сам брал в продмаге все самое дорогое.
А однажды, выпив лишнего, высказал брату доходчивым языком все, что он о нем думает. Василий Александрович тоже обиделся и уже никогда ничего старого ему не привозил и не присылал. Подарит какую-нибудь красивую безделушку — галстук, который Павел Александрович сроду не надевал, зажигалку — и все.
— …Теперь нам, фронтовикам, льгота хорошая вышла, — снова, как во сне, прорезался шепот соседа, — проезд наполовину бесплатный. Почему же не съездить в гости? Я вот себе распланировал — на следующий год к дяде в Томск поеду. А в Томск, если билет за полную стоимость брать, знаешь сколько стоит? Тут ведь так— чем дальше едешь, тем экономия больше. Ты, земляк, наверное, тоже по льготному шелестишь?
Зуев тут только вспомнил, что впопыхах и забыл про свою льготу, взял билет за полную стоимость. Но признаваться про эту свою оплошку ему было неудобно, и он ответил:
— Да нету у меня никакой льготы. Еду как все…
— Э-э, ты, значит, против меня еще салага. Возрастом к войне не вышел, а по виду я решил, одних мы с тобой лет.
За окном стемнело. Мелькали заводские корпуса, дома-пятиэтажки. Во многих окнах уже горел свет. Поезд притормаживал, колеса чаще стучали на стрелках. Подъезжали к какому-то большому городу. В вагоне тоже зажгли свет. Многие пассажиры, сморенные жарой и усталостью, спали.
— Калинин, — прошептал сосед с сожалением. — Скоро Москва, — и продолжал мечтательно — А как бы хотелось ехать и ехать. Ехать и ехать.
— Куда ехать-то? — поинтересовался Павел Александрович.
— Какая разница? Куда глаза глядят. — Он вдруг затаенно улыбнулся. — Глядят вот глаза вперед — туда и ехать. И не думать ни о чем: ни о работе, ни о доме. — Он сделал паузу, посмотрел на Зуева оценивающе — …ни о жене.
— Все равно куда-нибудь упрешься, — сказал задумчиво Павел Александрович.
Сосед только вздохнул.
— А баба что, не по тебе?
— Ты б не орал на весь вагон. Ведь как труба, — посетовал мужик и зашептал уж совсем тихо — Годы, понимаешь, большие. И фронта прошел. А в этом деле, — он смущенно улыбнулся, — льготы нет. А жена как раз с этим самым… с темпераментом. Ты, говорит, на заводе небось какую-нибудь козу-табельщицу нашел. Вот и докажи ей.
— Да, — пробормотал Павел Александрович. И еще раз повторил — Да… — так и не найдясь, что ответить…
На узком перроне Ленинградского вокзала Зуев сразу потерял своего соседа в толпе. Сам он, не торопясь, пошел к зданию вокзала и на ходу рылся одной рукой в кармане, выискивая монетки и извлекая их на свет божий, — поглядеть: не двушка ли. Он все-таки решил позвонить по тому телефону, что был указан в бумаге. А вдруг кто-нибудь еще сидит там, в конторе? Какой- нибудь дежурный?
В большом зале вокзала, оглядываясь в поисках теле- фона-автомата, Павел Александрович услышал радостный возглас:
— Эй, земляк!
Он повернулся на крик и увидел своего попутчика в сопровождении тощей молодой женщины и здорового парня с хмурым лицом.
— А меня вот мои ребята встретили! — радостно доложил он. — Полный ажур!
Зуев улыбнулся ему и подмигнул, подумав: «И голос у него прорезался, у шептуна».
Набрав первый раз номер, Павел Александрович услышал короткие гудки и обрадовался. Никак кто сидит? Но, наверное, набирая номер, он ошибся, потому что потом, сколько ни пробовал звонить, натыкался на равнодушные длинные гудки.
«Ну и ладно, не больно-то и хотелось», — решил он. И стал искать себе место где-нибудь на скамейке. Оказалось, что дело это совсем не простое и пришлось часа полтора помыкаться по вокзалу, прежде чем удалось втиснуться рядом с двумя женщинами и девочкой- подростком. Прижав свой маленький чемоданчик ногами, он привалился к спинке скамьи, надвинул свою подвыгоревшую кепочку на глаза и задремал. Часа через два его разбудил дежуривший по залу ожидания милиционер. Наверное, милиционеру показался подозрительным человек в помятом простеньком костюме, с потертым чемоданчиком у ног и в кепке, надвинутой на загорелое до черноты лицо. А может быть, он подошел просто так, «для порядка», проверить, что за ночной гость устроился слишком привольно на столичном вокзале.
Когда Павел Александрович, спросонья путаясь в карманах, разыскал наконец паспорт и протянул милиционеру, тот, увидев загорелые, с неотмывающимися следами земли и солярки руки, понял, что потревожил человека зря. Таких рук у вора или жулика не бывает. К тому же милиционер и сам когда-то был крестьянином.
Он все же раскрыл паспорт и спросил строгим голосом:
— Почему на вокзале ночуем, Павел Александрович?
— Где ж еще? Приехал на ночь, глядя, а номер тут у вас не приготовили… — ершисто ответил Зуев.
— Не положено на вокзале, — отдавая ему паспорт, сказал милиционер и, переходя на нормальный человеческий тон, спросил — Ты сам-то откуда?
— С Ленинградской области.
— Погостить?
— Нет. Брат вот умер, так бумажку прислали, чтоб приехал вещи забрать.
— В больнице умер?
— Не знаю. Жил он тут. Профессор.
Милиционер посмотрел на Зуева недоверчиво.
— Чего ж, у него ни жены, ни детей не осталось? — его явно заинтересовал такой оборот дела.
— Не было детей. А жена и сама год назад умерла.
— Дождусь утречка — и в контору. К нотариусу. Послушаю, что скажут. Порядков ихних не знаю.
— Правильно, к нотариусу, — кивнул милиционер. — Они все законы растолкуют. Квартира-то, наверное, еще пустует. Или заселили?
