Алина Егорова - Колдовской оберег
– Нет, – помотала она головой.
– Понял. Это шутка такая, – натужно улыбнулся Леонид Борисович. – Юмор – это хорошо. Если вы переживаете, что вам будет негде жить, то спешу вас успокоить. Господин Манжетов обо всем позаботился.
Разговор с Любарским вызвал у Юли серьезное волнение. С первой минуты, проведенной в камере, Юля страстно желала выбраться на свободу. Она клялась себе, что возьмется за ум и постарается больше не совершать необдуманных поступков. Обязательно вернется домой и устроится на работу. И пойдет учиться. Поступит не за деньги, а сама, и будет учиться, а не покупать зачеты. И диплом получит настоящий.
И вот теперь, когда желание начало исполняться, Юля засомневалась, а стоит ли спешить на свободу и что ее там ждет? Куда идти, к кому? К Осипу? А вдруг он заодно с ним, с тем человеком, который хотел ее убить? Они вместе собирались ее убить. Осип думал, что она ему оберег по доброй воле не отдаст, и нанял убийцу. Рассказать следователю все, как было на самом деле? Нет! Нет! И еще раз нет!!! Потому что получится не самооборона, а убийство. Ведь это она убила Плюшева, и не тем, что подняла с земли, защищаясь. Она достала куклу из рюкзака и со всей силы засветила ему в висок. Вместо того чтобы сразу бежать.
Как ни странно, в камере Юля чувствовала себя спокойнее и защищеннее, чем на свободе. Сокамерницы уже не казались такими отвратительными. Одна из них, баба Настя, пышногрудая блондинка с грубоватым, испитым лицом, по возрасту совсем еще не старая женщина, попала сюда за то, что в ее доме обнаружили мертвого бомжа. Кто он такой и как к ней попал, баба Настя не знала. Когда пришли ее арестовывать, женщина была пьяна. Все улики указывали на нее. В свое оправдание баба Настя ничего сказать не могла – она всю неделю беспробудно пила и, что творилось в ее доме, не помнила. Вторая сокамерница, Зема, – тощая и чернявая, со злобным лошадиным лицом и тяжелым взглядом маленьких глаз. У нее даже улыбка была устрашающей. Юля сразу стала ее опасаться, ведь Зема явно настраивала против нее свою товарку. Они с бабой Настей все время шептались о чем-то, бросая на новенькую недобрые взгляды, того и гляди, задушат ночью подушкой – и поминай как звали. С Земы станется, она зарезала своего сожителя разбитой бутылкой.
– Ну что, девка, покидаешь нас? – с порога сказала Зема, когда Юля вернулась в камеру после беседы с Любарским.
– Откуда ты знаешь? – удивилась девушка.
– Зема все знает! Зема в таких делах дока. Когда отвальная?
– Я не хочу, я не хочу выходить! Я боюсь! – не выдержала она и разрыдалась.
Юля ревела и сквозь слезы рассказывала обо всем, что с ней приключилось, с тех самых пор, когда получила приглашение на работу в компанию «СОН». Даже раньше – с новогодней поездки в коттедж вместе с Сашкой.
Сокамерницы внимательно слушали, кивали, сочувствовали. Баба Настя налила ей горячего чаю, а Зема по-матерински обняла и крепко прижала к себе. Они, простые, грубые, утратившие красоту женщины, показались Юле ближе и участливее кого-либо в этом строгом, неуютном городе.
Начало августа. Санкт-Петербург
Все здесь было чужим: и улицы, и климат – сырой, даже летом холодный, – и люди. Все торопятся, у всех заботы, спешат по делам, никого и ничего вокруг не видят. А чтобы остановиться и поговорить с незнакомым человеком – ни о чем, просто так, – это у них не принято. Снобы. И держатся, и разговаривают высокомерно, смотрят недоверчиво, словно на паспортном контроле в аэропорту. Души у всех на замках, близко к себе не подпускают. Опасаются. И квартиры запирают на несколько замков, будто в каждой по слитку золота хранится. Даже матом ругаются как-то не привычно, слишком витиевато, так что не сразу сообразишь, что тебя обматерили. Культурная столица, ядрена макарона! Рядом с такими чувствуешь себя не в своей тарелке.
Раньше Юля считала себя вполне столичной девушкой – она выросла в Южно-Сахалинске! А Южно-Сахалинск – областной центр Сахалина и самый благоустроенный город острова и всей Курильской гряды. Остальные города на Сахалине и городами не назовешь – маленькие, обшарпанные, с заплатами на асфальте, старыми, никогда не видевшими ремонта домами, они словно замерли в прошлом веке.
Приехав в Петербург, Юля ощутила себя провинциалкой из глухомани. Выяснилось, что и одевается она не по моде, и яркий макияж здесь не принят, и перламутровый маникюр, который она считала весьма красивым, давно устарел, и говорят тут по-другому. Но если одежда и косметика – дело поправимое, то изменить речь оказалось не так просто. Юля понимала, что говорить надо иначе – красиво и грамотно. Контролировать себя удавалось с трудом, и в лучшем случае говорить получалось медленно, короткими фразами. Юля тушевалась, когда с ней разговаривали слишком официально и правильно, как следователь Семирукова. Отвечать нужно было соответственно, чтобы не выглядеть на ее фоне шпаной из подворотни. Но не получалось. Неправильные слова сами вылетали изо рта. Особенно когда она волновалась, а в кабинете следователя не волноваться было невозможно, казенные стены давили на психику, а чувство незащищенности усугубляло отнюдь не легкое состояние души. Юля сыпала сленгом и сама ужасалась – она не сомневалась, что ее считают необразованной деревенщиной, место которой в коровнике или на рынке за прилавком с яблоками. После одного из допросов, сидя в камере, Юля ясно поняла, что никакие дипломы не помогут ей выглядеть лучше, чем она есть на самом деле. И те два высших образования, которыми она с недавних пор так гордо козыряет, не более чем бумажки.
В Южном Юлю окружали люди простые, они и вели себя, и разговаривали незамысловато. А те немногие, кто старался говорить правильно, выглядели несовременными или зазнайками. Таким не доверяли, ибо казалось, что они считают себя лучше других. Юля коверкала слова и не сомневалась, что при необходимости сможет разговаривать правильно, со всеми реверансами и «данкешенами», как в их среде называли принятые у интеллигенции речевые обороты. Ведь она воспитывалась в семье, посещала детский сад, училась в школе, а не прозябала на улице. Просто она гибкая и ведет себя как все. И вот, когда она попала в другую среду, с другими правилами, выяснилось, что переключиться на нормальный язык невозможно. Нужные слова требовалось отыскать в чулане памяти, выстроить их в предложения, отфильтровав от словесного мусора. Все время приходилось быть в напряжении, чтобы не ляпнуть лишнего, но слова-паразиты все равно слетали с языка. Пока подбирались слова, забывалось то, что хотела сказать, и выглядело, будто ей вовсе сказать нечего. И Юля чувствовала себя ущербной, глупой.
Впервые, кто она такая есть, Юле разъяснила мать Артема, Полина Тимофеевна. На момент знакомства ее несостоявшаяся свекровь показалась Юле чопорной и несчастной. Бывшая преподавательница вуза, из-за безденежья вынужденная переквалифицироваться в менеджеры по продажам. Мужа нет и, возможно, никогда не было – на эту тему в ее доме не говорили. О том, что тема эта закрыта, Юля узнала в первый же день пребывания у Темы в гостях, когда бестактно поинтересовалась: а где его папа? На что мама нервно поджала губы и так же нервно ответила, что в приличном обществе подобные вопросы задавать не принято, едва переступив порог.
– Впрочем, откуда вам знать, что принято в приличном обществе! – поправила узкие очки Полина Тимофеевна, всем своим видом показывая, что Юля им с сыном не чета.
– А че я такое спросила? – вступила в спор Юля.
– О боги! За что мне это? Все, все едут из деревни, и не куда-нибудь, а в Санкт-Петербург!
– Я не из деревни, а из города! Между прочим, из большого!
– Из самого большого, из Опухликов. Чем глуше провинция, тем короче юбки! – с брезгливостью кивнула она на оголенные ноги Юли.
В этой семье Юля прожила всего неделю. Точнее, целую неделю, и это много, учитывая непростой характер матери Артема. Артем – двадцатидевятилетний балбес – в ту пору пребывал на больничном. Ничем серьезным молодой человек не болел, просто решил устроить себе отдых. Сходил в поликлинику, отсидел в коридоре длиннющую очередь, сочиняя, что бы соврать врачу. Через час сидения в мрачном коридоре на неудобной банкетке среди унылых, в основном немолодых людей, обсуждающих болячки, из рук вон плохое обслуживание везде и непомерно высокие цены на все, Артему стало казаться, что он на самом деле болен. Его добил сквозняк в коридоре, организованный крупногабаритной сердитой врачихой. Проходя мимо, она на глазах у изумленных бабушек распахнула окно. Бабушки покинули свои места и пересели подальше от окна. Но и там было довольно холодно. Лицо врачихи имело настолько суровое выражение, что бабули, еще минуту назад яростно ругавшие правительство, не посмели и пикнуть. Артем на сквозняке чихнул, да так удачно, что обратил на себя внимание вышедшего из кабинета своего участкового врача. Этот невинный чих определил исход его затеи – когда Артем с несчастным видом (болезненную мину сотворить не удалось) явился на прием, врач не стал его долго мучить, что-то пробормотал про хилый организм и кондиционеры, что понаставили везде и всюду, от которых одни вирусы, посмотрел горло, послушал стетоскопом и щедро дал бюллетень на неделю.
