Дмитрий Нечевин - Гений российского сыска И. Д. Путилин. Мертвая петля
Переждав полчаса, я вышел из дому.
В три четверти часа извозчик довез меня до московских казарм, а отсюда, отпустив возницу, я побрел вперед по Самсоньевскому проспекту.
Темнота ночи не позволяла видеть даже ближайшие предметы, и я только тогда различил знакомую мне телегу, когда наткнулся на нее. Я присоединился к сидящим в ней двум моим телохранителям, и мы молча тронулись в путь.
У Новосильцевской церкви я велел приостановить лошадь, так как пора было ознакомить мою команду с предстоящей ей деятельностью.
— Ты, Курленко, пойдешь рядом с телегой… Смотри внимательнее по сторонам и будь на стороже, на случай внезапного нападения. Если придется защищаться, пусти в дело кистень, но им не злоупотребляй: бей не на смерть, а лишь бы оглушить, — счел я необходимым предупредить хохла, зная, какая у него тяжелая рука.
— Ты же, Смирнов, ляжешь рядом со мной в телеге, а там видно будет, что тебе делать. «Закрой же нас рогожей, а ты, Смирнов, поубери ноги… Ну, теперь трогай, шагом!
Не скажу, чтобы положение наше было удобное: особенно плохо приходилось Смирнову, детине двенадцативершкового роста: как он ни подтягивал свои ноги, они все-таки предательски торчали из телеги.
— Ваше благородие! — зашептал вдруг Смирнов, когда мы отъехали верст пять от Новосильцевской церкви. — Ваше благородие! У меня судороги в ногах начинаются!..
— Растирай сильнее руками, — посоветовал я, чувствуя, что и у меня по ногам забегали мурашки.
«Скверно, если в этот момент мы подвергнемся нападению», — подумалось мне, и я принялся изо всех сил растирать свои скрюченные ноги.
Глухая тишина и глухая ночь стояли вокруг. Только скрип колес нашей телеги нарушал это тяжелое и зловещее безмолвие…
Мы миновали второе Парголово и въехали в сосновую рощу. Пора было и поворачивать обратно. Я уже собрался было сделать распоряжение о повороте лошади, как вдруг недалеко от нас раздался легкий свист.
— Будьте готовы! — шепнул я.
Предупреждение оказалось своевременным. Едва Курленко успел вынуть из кармана своей женской кофты кистень, как был схвачен злоумышленником за горло! Двое других окружили телегу, а четвертый держал под уздцы лошадь.
Курленко, видавший на своем веку еще и не такие виды, ничуть не растерялся перед черной рожей грабителя и с плеча ударил его в ухо. Грабитель с глухим стоном как сноп свалился на землю.
Такая расправа «чухонки-бабы», видимо, привела в некоторое замешательство двух товарищей лежавшего без признаков жизни злодея, но после секундного колебания они, в свою очередь, бросились на Курленко.
Наступила пора действовать и нам. Первым выскочил из телеги Смирнов, а за ним и я.
Я думал, что одно наше появление обратит в бегство нападающих, но разбойниками овладела ярость, и они, не видя у нас в руках оружия, видимо, решились на кровавую расправу, пустив в ход против нас ножи и знакомую мне толстую дубину.
Но и мои люди, не раз подвергавшиеся нападениям, прошли хорошую школу, и все приемы самообороны были ими изучены до тонкостей.
Смирнов ловко уклонился в сторону от бросившегося на него с поднятым ножом бродяги, так что нож, направленный в горло, скользнул лишь по спине Смирнова, прорезав ему, благодаря толстому полушубку, только кожу у лопатки. А когда грабитель замахнулся ножом второй раз, то бравый унтер ударом ноги в живот сшиб противника с ног, и нападающий завертелся волчком от боли.
Пока Смирнов вязал веревками побежденных, я с Курленко старался обезоружить моего старого знакомого — Митрича, которого я сейчас же узнал. Сделать это было нелегко: он отлично владел суковатой длинной дубиной и не подпускал нас на близкое расстояние. Дубина уже дважды задела Курленко, хотевшего ее вырвать. Митрич свирепел и неистово отмахивался.
Стрелять мне не хотелось. Я решил овладеть Митричем иначе. В руках у меня была веревка. Сделать петлю было делом одной минуты… Я изловчился и накинул петлю на Митрича. Еще один взмах дубиной — и затянутый петлей вокруг шеи Митрич зашатался и упал. Чтобы не задушить его, я тотчас же снял петлю и затем связал ему с помощью Курленко ноги и руки.
Четвертый злоумышленник, державший лошадь, благоразумно дал стрекача в самом начале схватки. Преследовать его в такую темную ночь было бесполезно.
Покончив эту баталию, мы привели в чувство одного из трех бродяг, наиболее пострадавшего от руки Курленко, и, сложив эту живую кладь на телегу, тронулись в обратный путь, вполне удовлетворенные результатами ночной экскурсии.
Нужно сознаться, что на утро я даже с некоторым удовольствием приступил к допросу и начал, конечно, с Митрича…
Ведь, в сущности, он был у меня в руках, и мне доставляло, не скрою этого, некоторое злорадное удовольствие поиграть с ним как кошка с мышью…
Быть может, кто-либо и осудит меня за такое чувство, и он будет прав. Но повторяю опять, я был тогда еще слишком молод, а, кроме того, воспоминание о том грабеже, который учинили надо мной эти негодяи, и о том чисто животном страхе, который я пережил, благодаря им, были еще слишком свежи в моей памяти.
Городовой ввел ко мне рослого и плечистого детину, который при входе скользнул по мне глазами, а затем отвел взгляд в угол. На угрюмо вызывающем лице его еще сохранились следы сажи и красной краски… Я невольно улыбнулся…
Городовой вышел и оставил нас одних.
— Ну-с, как же тебя звать? — задал я обыкновенный вопрос.
— Не могу припомнить! — последовал ответ.
— Гм!.. Вот как!.. Забыл, значит?. Как же это так?
— Да так!.. Имя больно хитрое поп, когда крестил, дал… Пока несли из церкви домой, я и забыл, а пока сюда попал, так и совсем позабыл… Просто никак припомнить не могу!.. — говорил задержанный, все еще глядя в сторону, но речь его принимала все более и более наглый оттенок.
— Тэ-э-эк-с, — протянул я. — Что же это ты, бедняга непомнящий, по ночам с дубиной на большой дороге делаешь?
— Ничего… Так… Хожу, значит, по своим надобностям…
— Какая же такая надобность у тебя была вчера, например, когда ты напал с шайкой на нашу телегу?
— И никакой шайки я не знаю, и никакого нападения-то не было… Так просто подошел, попросить, чтоб подвезли… А на меня, вдруг, как накинутся… Я думал, разбойники!.
— Вот как!.. Притомился, значит, по дороженьке, подломились резвы ноженьки, захотелось подъехать… А на него, бедного, нападают, как на какого-либо разбойника… Ведь так? — сказал я…
Какая-то неуловимая не то улыбка, не то гримаса пробежала по лицу допрашиваемого. Он опять скользнул по мне взглядом, пожал плечами и произнес:
— Именно-с так.
Наступило молчание… Преступник стоял и глядел в угол, а я злорадно думал: «Постой же, вот я тебе покажу “забыл”, мерзавец… Вот я тебя ошпарю».
Я вдруг встал и решительно выпрямился:
— А ну-ка, Митрич, погляди-ка на меня хорошенько! Не узнаешь ли? — внушительно проговорил я, отчеканивая каждое слово…
Допрашиваемый как-то вздернулся и взглянул на меня широко раскрытыми глазами.
— Не могу знать, ваше благородие, — быстро проговорил он.
— Но ведь ты — Митрич? — спросил я.
Глаза у него забегали… Он попробовал усмехнуться, но усмешка вышла какая-то кривая…
— Что же!.. Пускай, по-вашему, буду и Митрич, ежели вам угодно, вам лучше знать… — начал говорить он.
— Да, да!.. Именно мне лучше знать. И я знаю, что ты — Митрич. Да и меня ты должен знать! Погляди-ка внимательнее…
Митрич вскинул на меня уже смущенный и недоумевающий взгляд…
— Не могу припомнить! — проговорил он.
— Ну так я тебе помогу припомнить. Где ты был ночью пятнадцатого августа, в самый праздник Успенья Пресвятой Богородицы?
— В гостях у товарища!
— Не греши и не ври, мерзавец! — проговорил я грозно. — Не в гостях, а с топором на большой дороге провел ты этот великий праздник… свой Престольный праздник, — подчеркнул я…
Митрич изумленно смотрел на меня и начал бледнеть, а я, не давая ему опомниться, продолжал:
— Разбойником, кровопийцей засел ты на большой дороге, чтобы грабить и убивать. Как самый последний негодяй и самая жестокая бессмысленная скотина, бросился ты на безоружного с топором! Только потому человека не убил, что «не хотелось в такой праздник рук марать», — сказал я, не спуская с него глаз и отчеканивая каждое слово.
— Да неужто это были вы, ваше благородие? — почти со страхом произнес Митрич, отступая на шаг назад.
— Ага! Узнал небось!..
Митрич бросился на колени.
— Мой. наш грех!.. Простите! — пробормотал он.
Вижу я, что надо ковать железо, пока горячо.
— Ну, а ограбленная и избитая чухонка, ведь тоже дело ваших рук?. Да говори смело и прямо. Ведь я все знаю. Признаешься, тебе же лучше будет!
— Повинны и в этом! — хмуро проговорил все еще не пришедший в себя Митрич.
