Виктория Платова - Она уже мертва
– …Есть у тебя такой секрет? Подумай хорошенько.
Почему бы не рассказать Сереже о том, что МашМиш задумали дурное? Они хотят, чтобы Аста исчезла, испарилась навсегда. Об этом не знает никто, кроме Белки, – разве это не подтверждение важности секрета? Перед такой великой, обдающей ледяным холодом тайной меркнут дурацкие «секретики» младших детей: все эти фантики, пуговицы и цветочные лепестки, зарытые в землю и придавленные для надежности стеклышком. И даже секрет Лазаря (вырастать перед глазами в самый неподходящий момент) теряет свою ценность.
Если бы Белка и Сережа находились сейчас в расщелине скалы, где острые осколки камней так же обостряют восприятие, она не задумываясь поведала бы о замыслах МашМиша. Но здесь, на залитой солнцем веранде, ее тайна скукоживается и тает.
– Я подумаю, – обещает Белка.
Именно в этот момент на веранде появляется Парвати. Та ее ипостась, которую Белка никогда не видела прежде. Обычно суровая и неулыбчивая, она излучает свет. Руки ее (все шесть, или восемь, или двенадцать) тянутся к Сереже, обнимают его, треплют по затылку, хватают за подбородок, хлопают по спине. Оружейный салют звонких поцелуев оглушает Белку.
– Сереженька! Ты приехал, сэрдэнько мое! Я уже и ждать перестала… Почему не дал телеграмму? Лёка бы тебя встретил…
– Ты же знаешь, ба. Не люблю я этой конной выездки.
– Приехал, приехал, – Парвати никак не может успокоиться. – Дай-ка посмотрю на тебя… Хорош! Ты надолго?
– Пока не знаю.
– Опять ты за свое! По мне – так оставался бы навсегда.
По лицу Парвати текут слезы, они то исчезают в темных провалах морщин, то появляются вновь; глаза, промытые влагой, неожиданно приобретают младенчески-васильковый цвет.
– Я подумаю, – отвечает Сережа Белкиными словами и смеется, смеется.
– У тебя был в запасе год, чтобы подумать!
– Не уложился в указанный срок, каюсь! А повинную голову и меч не сечет, так?
– Так, так! – легкий подзатыльник, отпущенный Сереже, совсем не обиден. Он полон любви. И Парвати полна любви, никогда еще Белка не видела ее счастливее. Интересно, что это за природное явление – Сережа? И почему адепт лозины и гроза мелюзги так радуется ему? Он бог и повелитель кузнечиков, это понятно, но кто еще? Кажется, он сказал о Парвати – «наша бабушка».
Сережа – брат.
Белкин двоюродный брат, близкий родственник – такой же, как Шило, Ростик, МашМиш, Аста и прочие.
Такой же, да не такой!
Дети детей Парвати – все вместе и каждый поотдельности – не вызывали у нее столь острого приступа любви, какое вызвал один-единственный человек, в этом есть что-то неправильное. Что-то обидное для Белки и для всех остальных. Наверняка у Сережи в кармане есть целый набор отмычек к многорукому божеству. А может, даже отмычки не нужны. Фактура божества мало чем отличается от фактуры ракушечника, если хорошенько присмотреться. Кожа Парвати так же изъедена временем, как и стены шкиперской, глаза сойдут за раковины-двустворки, а губы – за длинные обломки теребры. И где-то на ее теле, под темным стареньким платьем (платья более веселых расцветок бабка не носит) спрятаны морские атласы и лоции, указывающие путь к сердцу.
Сережа их прочел и осуществил плавание на практике, избегая подводных камней, мелей и столкновений с другими судами.
Другого объяснения у Белки нет.
– Ну что тебе делать во Владивостоке?
– Вообще-то я там живу.
– Твой дом здесь, – Парвати все еще не может отлепиться от Сережи, держит и держит его за руки.
– Я знаю.
– Он тебя ждет. Мы с Лёкой тебя ждем.
– Я знаю. Как он там, Лёка?
– По-старому.
– Ну и хорошо. Я вижу, у вас в этом году много гостей…
– Да уж. Послал Бог внучков-архаровцев… Вагон и маленькую тележку…
– А ты как будто недовольна, старая брюзга, – голос Сережи полон ласки. С теми же интонациями мама говорит иногда: «Ты моя ягодка, ты мой цыпленок», и у Белки щекочет в носу от подступающих сладких слез. Интересно, каковы на вкус слезы Парвати – сладкие они или нет?
Они сладкие. И пахнут ванилью.
Воздух, окружающий Парвати, напоен этим ароматом. Ваниль – одно из открытий сегодняшнего дня, обычно бабку сопровождают совсем другие запахи: жареного лука, салатного перца, яблочного уксуса, пыли и земли. Это все Сережа, в трюмах корабля, который он привел сюда, следуя лоции из потайной ниши, полно ванили. Ваниль – его единственный груз, и на каждом мешке стоят соответствующие маркировки:
«Нежность – сыпучий груз»«Прощение – сыпучий груз»«Любовь – сыпучий груз. Осторожно!»– …Видел бы ты этих зулеек!
– Еще увижу.
– Никакого с ними сладу.
– Заездили тебя, ба?
– Главное, ты приехал. Вот только комната твоя занята.
– Кем же? – продолжает улыбаться Сережа.
– Вот этой… зулейкой.
Указательный палец Парвати целится прямо в Белкин лоб, и та на секунду чувствует себя воришкой, пойманным на месте преступления. В этом состоит еще одна неправильность ситуации: Белка не занимала шкиперскую с боем, напротив, Парвати сама предложила ей переселиться в башню с окном. Быть может, в тот момент старуха была зла на Сережу за то, что он не приезжает, что застрял в своем Владивостоке с грузом ванили на борту. Но теперь все изменилось, повеяли совсем иные ветра, того и гляди – выдуют из ракушечного аквариума и Белку, и ее вещички.
– Этой – можно, – проявляет неожиданное великодушие Повелитель кузнечиков. – Она ведь из Ленинграда?
– Из Ленинграда, – кивает головой Парвати. – Петина дочка.
– Ясно. Хороший город – Ленинград. И люди в нем хорошие.
Белку так и подмывает спросить – откуда Сережа знает, что она приехала из Ленинграда? Ее выдает особенная прозрачность кожи? Но кожа Асты еще прозрачнее. И волосы у Белки вовсе не светлые – русые, как у папы. Как у большинства собравшихся здесь внуков Парвати. Исключение составляют лишь белоголовые Аста, Миш и самая маленькая – Аля.
Ну и сама Парвати тоже, разница между ней и Алей состоит лишь в том, что волосы у Парвати – седые.
– Значит, я могу остаться? – подает голос Белка.
– При условии… Что я буду иногда заходить к тебе в гости. Ты не против?
– Хоть сто раз!
Белкиной радости нет конца, она подпрыгивает на месте и дергает пальцами мочки ушей, левую и правую попеременно: жест, подсмотренный когда-то у папы. У него есть целая система опознавательных знаков, самая настоящая семафорная азбука. Хорошо ее изучивший (к этой категории людей относятся мама и Белка) с ходу может определить, в каком настроении пребывает папа. Потирание подбородка означает крайнюю степень сосредоточенности – и в таком случае папу лучше не трогать. Его нельзя трогать, если он ставит на переносицу большой палец, а остальными описывает вокруг лба воображаемый полукруг.
Папа зол. Папа в ярости, как правило, бессильной.
Обычно полукруг случается после таинственных ученых советов, где правит бал злодей Муравич.
Зато когда папа дергает себя за мочки ушей – всё! Можно брать его тепленьким, просить чего только душенька ни пожелает: мороженое, кино, поездку на Елагин в ближайшее воскресенье, поездку на Борнео в отдаленной перспективе. И даже наручные часы – предмет давних Белкиных вожделений. В такие моменты папа готов отдать ей свои – марки «Победа», с круглым циферблатом цвета топленого молока и маленьким хронометром в том месте, где обычно располагается цифра 6. Торжественная передача семейной реликвии до сих пор не состоялась лишь потому, что запястье у Белки очень тонкое, и «Победе» на нем никак не удержаться.
Придется подождать следующего приступа радости и счастья (именно эти чувства символизируют прикосновение к мочкам ушей) – глядишь, и запястье выправится.
– А ты? – вопрос обращен к Сереже, но смотрит Парвати на Белку. И это не самый добрый взгляд на свете, в нем легко прочитывается ревность, а еще – недоумение: с чего бы это лоцман с долгожданного ванильного корабля вдруг выделил ленинградскую зулейку? Отнесся к ней с симпатией? Это в корне неверно, все симпатии должны принадлежать Парвати. И Сережа должен принадлежать Парвати.
Только ей одной.
– Я как-нибудь устроюсь, ба.
– Как-нибудь? Что еще за новые новости?
– Все лучшее – гостям. Вот и вся новость.
– Ну уж нет! Самый дорогой гость – ты, сэрдэнько мое!
– Ты сама себе противоречишь. Только что сказала, что это – мой дом. Значит, я не гость, а хозяин. Разве нет?
Как ловко все повернул Сережа! Его логика безупречна. Настолько безупречна, что Парвати вынуждена сдаться:
– Шут с вами. Зулейка пусть остается там, где остается. А ты…
– А я поселюсь в Лёкиной мастерской.
– Еще чего! Там и одному не развернуться, а уж вдвоем…
– Тогда на сеновале, рядом с Саладином. Он еще жив?
– Живехонек! Но не дело это, рядом с лошадиной мордой куковать…
