Александр Аде - Прощальная весна
– Догадываюсь, кого ты имеешь в виду, – вздохнув, говорю я.
– А раз ты такой догадливый, то и гуторить об ентом больше нечего.
– Ошибаешься, пивной бочонок. Болонского вы повязали не зря. Я вам подкину кое-какую информашку. Он – душегуб.
– Соображаю, на что ты намекаешь, пичужка малая. На убивство твоего журналюги Лексея, верно? Не сумлевайся. С Болонским мы работать будем всерьез, по-взрослому. Авось и наработаем чего.
– Обыщите его квартиру – наверняка найдете сотовый, по которому он разговаривал с Никой и Алешей. Или секретную симку – ту, что он вставлял в свою мобилу, когда требовалось поговорить о чем-нибудь конспиративном.
– Обыщем. Найдем, – обещает мент.
– Между прочим, Акулыч, – или ты не в курсе? – за содействие родной милиции мне полагается награда.
– Огромадный флакон пива? – интересуется Акулыч, кося под дурачка.
– А вот и не угадал. Желание у меня простое и вполне объяснимое. Хочу побывать на допросе Алешиного убийцы. Желаю в глаза ему поглядеть.
– Ну, ты даешь, охламон! Ничего себе посьбочка. Не, лучше я приволоку ящик пива… Не требуется?.. Лады. Глянешь ты мазурику в моргалы. Только учти – как в музее – ручонками не трогать…
* * *Акулыч обещание сдержал.
Хотя, думаю, ему было очень непросто уговорить прокурорских, чтобы согласились допустить на допрос какого-то Королька. И девчушка-следачка косилась на меня с неудовольствием, сурово поджимая детские губки. Я был явно лишним в этом кабинете, где не чувствовалась женская рука – хотя бы цветочек в стеклянной вазочке стоял на сейфе.
Убийца Алеши давал показания в присутствии адвоката, заискивающего и хитропопого. Волосы у адвоката были длинные, завитые и обесцвеченные, рот большой с отвисшей по-стариковски нижней губой, и выдрючивался он так, словно выступал в суде перед немалой аудиторией. Время от времени он торжествующе озирал прокуроршу (а заодно и меня), спрашивая сияющими склеротическими глазенками: «Ну, как я вам нравлюсь?»
Он мне не нравился.
В отличие от него, Витюня Болонский цедил слова скупо, нерешительно, глядя на следачку преданными, глубоко посаженными глазами. Куда только девались и сладкоречие, и бархатистость, и артистизм! Голос был скучным, натужным и хрипловатым.
Он то и дело шумно сглатывал слюну и скомканным платочком вытирал мокрые губы. И просил пить. Следачка, недовольно морщась, наливала воду из графина в треснутую чашку, он припадал и пил ненасытно, захлебываясь, как перед смертью. И снова принимался выдавливать – точно не изо рта, а из сведенного судорогой живота – скучные жалкие слова.
Он признался в убийстве Алеши, но заявил, что его вынудили, и наотрез отказался выдавать киллера – то ли из благородных чувств дворянина, то ли из опасения, что даже в тюрьме его настигнет месть того, кого он предаст.
Зато смерть Ники расписал в мельчайших подробностях. Он старательно выгораживал себя и исправно топил свою ревнивую подругу.
Минут через двадцать я уже не мог хладнокровно глядеть на этого гада, мутило. Попросил разрешения у прокурорши и вышел…
Это было вчера. А сегодня я, как в старые добрые времена, отчитываюсь перед нанимателем о проделанной работе. Сидим на моей кухне, а над нами висит допотопный красновато-оранжевый абажур, и оттого вся кухня плавает в мягком оранжевом свете.
Специально для Кати я заварил черный кофе и выставил на стол фрукты и разные сладости – не пивом же и солененьким ее угощать. Но она отпивает маленький глоточек, а от печенюшек не откусывает ни кусочка.
Зато слушает внимательно, с бледным окаменевшим лицом. И мне даже не хочется думать о том, что она чувствует сейчас.
– Значит, – тяжело, с усилием выдохнув, подводит она итог, – Завьялов непричастен к убийству Алеши?
– Похоже, так, – отвечаю я и продолжаю мягко: – А вы как хотели, если совсем честно? Чтобы он был в этом замешан?
– Не знаю, – она прямо смотрит мне в глаза, и я невольно отвожу взгляд. – Возможно, втайне от себя самой, хотела убедиться в том, что он виновен в Алешиной гибели. Чтобы уйти от него с чистой совестью. А теперь я должна разрешить неразрешимую дилемму. Если не уйду от мужа – значит, предам память Алеши. Но оказалось, что Завьялов к убийству непричастен – почему я должна приносить ему незаслуженную боль?.. Да, наверное, мне нужен был повод, чтобы уйти. И вы сейчас лишили меня этого повода.
– Найдете другой, – так же мягко говорю я. – Если и впрямь хотите.
– Если хочу… – эхом повторяет она. – Завтра исполняется месяц со дня смерти Алеши.
Я молча склоняю голову.
– Спасибо, – говорит Катя, и я не понимаю, за что она меня благодарит: за выполненную работу или за сочувствие.
Она поднимается и выходит в прихожую.
Затворяю за ней дверь, слышу, как ее каблучки стучат по коридору, как подъезжает лифт, увозя ее вниз, на потемневшую улицу. А сам представляю себе разные живые картинки: вот она прикатывает домой, вот разговаривает со своим богатеньким успешным мужем. И мне почему-то становится жаль и ее, и его.
Подхожу к окну, вглядываюсь в темноту. В промежутках между домами виден матово-розовый горизонт. Небо над ним бледно-голубое, потрясающее душу тайным вечерним сиянием. Земля намного темнее неба. Слабо светятся окошки.
Вот и Катя исчезла из моей жизни, как уходят почти все. Остаются лишь самые необходимые. Остается Анна.
Но из памяти не исчезает никто. Одни остаются глубокими зарубинами, другие – едва различимыми царапинками, но мозги (или душа) помнят всех.
Подает голос моя мобила.
– А у меня для тебя подарочек, охламон, – басит она голосом Акулыча. – Сюрпрайз. Разведали мы ФИО родственницы Болонских… Хотя, когда дело почти закруглено, эта информашка вряд ли тебе нужна. Ну, хочешь услыхать, кто ента дамочка?
– Догадываюсь, – игриво отвечаю я.
– Он догадывается! – внезапно взрывается Акулыч. – Вся ментовка из-за него пупок рвет, цельными ночами не спит, а он уже чегой-то там наковырял в своем хитромудром мозжечке! Мыслитель хренов!
– Да ты не серчай, Акулыч, – сладко мурлычу я, хотя и понимаю, что он больше придуряется, чем сердится всерьез. – Без твоих орлов я беспомощен, как малое дитя. Спасибо, и храни вас Бог… Ну, говори эти ФИО.
– А вот спасибочки ты правильно сказал, – оттаивает Акулыч. – Меня с измальства учили: пожалуйста – самое главное слово, а спасибочки – второе после него… – Затем недовольным голосом сообщает свою информашку. И прибавляет: – Тады бывай, догадливый. Лети, пернатый дружок, доделывай свои хитромудрые делишки…
* * *Автор
Услышав звонок, Финик, недовольно бурча, слезает с дивана, тащится в прихожую и отворяет дверь не глядя в «глазок». И, увидев Катю, смущается. Как будто только теперь он замечает, что на нем – надетый поверх футболки и плавок – лоснящийся, местами продранный пестрый халат, который когда-то носила его мать, а босые грязноватые ноги с отросшими ногтями засунуты в стоптанные сланцы. Длинные каштановые волосы, открывающие раннюю плешь, спутались, борода растрепалась.
– Пардон, мадам. Не ожидал вашего прихода, наряжен не по форме.
– Вы выглядите вполне комильфо.
– Не совсем, – возражает Финик с учтивостью рыцаря. – Для того чтобы я имел презентабельный вид, на мне должна быть такая немаловажная деталь как носки. С вашего разрешения я их сейчас надену.
– Прошу вас, Финик, обойдемся без политесов.
– Тогда позвольте, мадам, приготовить вам чай. Признаюсь без ложной скромности, я прирожденный знаток в заваривании чая. Эксперт. Академик чистой воды… о, простите мне невольный юмор… Я лишь хотел сказать, что в совершенстве овладел всеми тонкостями этой несравненной науки, изучил чопорную английскую традицию, изысканную японскую церемонию. Но для вас я приготовлю напиток китайским способом гун фу ча.
– Не утруждайте себя. У меня мало времени. Давайте просто поговорим.
Вздохнув, Финик послушно усаживается за стол. Катя садится напротив.
– Вы где-то работаете? – спрашивает она, чтобы что-то сказать.
Чувствуя себя скованно, неловко, точно в чем-то виноват, Финик тут же выдает нечто вроде автобиографии:
– Я, изволите ли видеть, кандидат физ. – мат. наук. Помаленьку корпел в неком научно-исследовательском институте. А потом моя мамаша померла – от нее эта квартира осталась. А следом за ней преставилась ее родная сестра – моя, стало быть, тетка, старая холостячка, к тому же бездетная. Я, не будь дурак, по наследству теткину квартиру получил, тут же продал, а деньжонки пристроил в надежный банк. Из института, само собой, сразу свалил – какой смысл высиживать тухлую докторскую? Ну, допустим, защищу, кому она на фиг (извините) нужна? Поставят на полку – и будет она, родимая, пылиться среди кучи других никчемных бумажек. Плод умственных испражнений. Так что я нашел почти идеальный выход: честно копчу небо и живу на проценты вроде какого-нибудь парижского рантье.
