Ирина Боур - Слёзы Рублёвки
А родители продолжали ссориться.
Тогда, в случае с порванными деньгами, отец вернулся. Но каким-то озлобленным, готовым всё время дать отпор матери. Дело ещё несколько раз доходило до его уходов — и каждый раз я хватал его за коленки и пытался не отпустить. И это было обычно последним доводом, что его останавливал дома.
Пока однажды и этого довода не хватило…
* * *
Князь Багратион был неуязвим! Он всё сидел и сидел на своём коне и никак не хотел подставлять свою ногу под снаряд.
Вокруг уже были выбиты все солдаты, перед ним и за ним лежали горы трупов. А он всё так же неколебимо возвышался над полем боя с протянутой вперёд и вверх призывной шпагой в руке.
По другую сторону поля битвы также прибавлялось лежащих тел французов.
А это спутывало все планы. Французы не могли из-за упрямого Багратиона продвинуться вперёд, к флешам. Что, в свою очередь, не давало русским возможности совершить положенные им подвиги при отражении вражеской атаки. Багратион мешал всем, потому должен был погибнуть. Но снаряды в него мистическим образом не попадали, и всё сражение шло насмарку.
К сожалению, Антон не мог уморить упрямого генерала специально. Обмен выстрелами между русскими и французами был регламентирован жёстко: по одному выстрелу зараз. А природная принципиальность маленького полководца не позволяла ему промахиваться нарочно. И потому из-за одного лишь везучего Багратиона обе армии несли совершенно неприемлемые потери.
Но генерал был словно заговорённым и продолжал в одиночку держать оборону…
Ему было суждено так и уцелеть в этом Бородинском сражении. В двери захрюкал замок, и на пороге появилась мама. Антон замер над своими солдатиками. Душа упала: мать ненавидела, когда он занимался на полу своим пластилиновым воинством. Она всегда кричала, что он испортил весь паркет, что пройти невозможно от пластилиновых залипучек на нём, что она замучилась чистить за ним пол… Поэтому мальчик старался завершить свои бои до прихода матери с работы. Точнее, до пяти часов, чтобы успеть ещё оттереть действительно — что греха таить — остающиеся на полу следы от пластилиновых солдатских сапог.
Но иногда у матери были так называемые выходы 'в город', когда она выезжала в министерство или куда-то ещё. И успевала уладить рабочие дела пораньше, чтобы пораньше и вернуться и домой.
Уже став взрослым, Антон понял, как дороги ей были эти редкие часы свободы. Той относительной свободы, когда можно было не пробежаться, а пройтись по магазинам. Вернуться на пару часов раньше обычного, успеть сделать по дому что-то, чего не успеваешь за те три-четыре часа вечера между возвращением с работы и отходом ко сну. Наконец, просто полежать в постели, снимая напряжение трудового дня…
Беда была в том, что эта её свобода неизбежно приходила в столкновение с его, Антона, свободой…
Мать работала в закрытом НИИ. Каком — не говорила никогда. Вернее, Антон знал из редких и глухих разговоров — что-то, связанное с прицелами для ракет. Поэтому работа у неё была режимной, строго без десяти восемь она уходила, строго в пять заканчивала. Так что дома её следовало ожидать не раньше шести.
Уставала она — взрослым Антон стал это очень хорошо понимать — страшно. Это у учёных, как их изображали в фильмах про физиков, работа была свободной и творческой. А ей, в её отделе снабжения, заниматься приходилось вещами крайне приземлёнными. При этом всегда — крайне важными и крайне ответственными: любая неправильно оформленная бумажка могла привести — и приводила — к серьёзным последствиям. И серьёзным санкциям.
Он помнил, как пару раз мама плакала, рассказывая отцу о каких-то своих трудностях на работе. Зрелище было очень тяжёлое. Тем более что отец утешать не умел. И вместо того, чтобы просто обнять и приласкать жену, начинал вместе с ней деловой разбор того, что она сделала не так.
Отец у него был начальником среднего ранга — руководителем планового отдела на крупном авиационном заводе. Видимо, поэтому он и не умел справляться с ролью внимательного мужа. Превалировала привычка быть начальником, руководить людьми. И делать всегда ответственные выводы.
Он и по поводу сына делал всегда ответственные выводы. Отчего Антон его очень боялся. Отец умел быть истинно неприятным. Да, это то самое слово. Хотя чисто физические наказания — отец родился хотя и в городе, но в простой, только что переехавшей в Москву деревенской семье, потому ремень считал вполне естественным средством воспитания — были редкостью. Но зато он умел доставлять неприятности и другими способами. Антон не забыл — хотя, став взрослым, простил, — как отец, в гневе за то, что сын никак не может духовно оторваться от старой школы, попросту разорвал попавшиеся ему под руку фотографии их класса. А мальчишке было очень хорошо в той старой школе в старом московском дворе. Школе с традициями, с прекрасными учителями и ребятами. А главное — там были друзья, настоящие первые друзья, с которыми связывают самые первые, самые незабвенные открытия жизни! И было очень горько потерять их снова. Отец словно убил их разом…
То есть Антон, конечно, ни о каких открытиях и жизненных уроках тогда не думал. Просто жил. Несмотря на болезнь. Среди заборов, через которые непременно надо перелезть. Среди строек, по которым непременно надо походить тёмной ночью, наполненной тайнами, опасностями, бегством от охранников. Среди побед и поражений. Среди стычек с мальчишками из соседних дворов. Среди первых разговоров о девчонках, когда на фоне открытого пренебрежения к ним с замиранием сердца представляешь, как подойдёшь к одной из них и, многозначительно прищурив левый глаз, спросишь: 'Ты любишь меня?'…
Господи, как это было бы смешно, если бы он тогда и вправду осмелился подойти этаким образом к Марине Романовой! Можно представить её реакцию! А когда однажды их вдвоём назначили на уборку класса после занятий, он настолько впал в ступор, что не то что на какие-то любовные признания не отважился, но и на её обращения отвечал кратко, отрывисто, едва не грубо! При том, что млел по Маринке с самого первого класса…
И центром всего этого мира была школа, старая, ещё дореволюционная гимназия в том, что теперь называется 'тихий центр' Москвы…
А потом они переехали почти на окраину. И как ни умолял Антон родителей оставить его в школе, не переводить в другую, рядом с новым домом, как ни клялся, что вполне запросто готов ездить каждый день — всего-то полчаса дороги! — решение отца было твердым. И он долго гневался, когда заставал сына в тоске по прежним временам. И пытался изгладить из его памяти дорогие детские воспоминания. Когда он счёл, что фотографии занимают в памяти Антона слишком большой место, воспользовался нежданной, да и несправедливой двойкой сына в новой школе. Чтобы в приступе ярости разорвать и спустить в мусоропровод эти дорогие тому изображения.
Опять же, уже повзрослев, Антон понял: отец на самом деле раскаивался в когда-то так однозначно принятом решении о переводе сына. Новая школа оказалась воистину бандитской. В их новом районе расселили людей из снесённых московских и околомосковских деревень. И здесь жило полно мальчишек, для которых нормой было вытащить деньги из кармана товарища, ударить девочку, спровоцировать одноклассника на драку. Чтобы потом бежать к старшему брату и жаловаться. А тот приходил с парой таких же шпанистых товарищей и не гнушался избиением малолетки… На задах школы почти каждый день шли драки.
Качество образования было соответствующим. Чего стоил только один эпизод, из-за которого Антона невзлюбили в классе! Тогда учительница в полной убеждённости рассказывала, что кит — это большая рыба. А когда Антон имел наглость поправить её, что кит — животное, только живущее в воде, победно оборвала его тезисом, что есть же 'китовая икра'! Антон ещё успел сказать, что икра — кЕтовая… Но был грубо оборван и посажен на место. А после урока ему пришлось отбиваться от сразу трёх одноклассников, возмутившихся, что новичок-выскочка смел поправлять учительницу…
В общем, отец, судя по всему, через какое-то время понял, что не прав был в вопросе перевода сына в новую школу. Но не смел в этом признаться. И прежде всего — самому себе. И эта неготовность, это непризнание суверенитета сына, непризнания факта, что и по отношению к нему отец может ошибаться, приводили к агрессии.
И в семье было только два человека, на кого он мог эту агрессию обратить…
* * *
Позднее я, студент-психолог, специально изучал вопрос психосоматических расстройств организма, даже писал по этой теме диплом. И причина тогдашнего состояния была очевидна: чувство подавленности, беспомощности и бессилия.
Но пойдите, объясните это мальчишке, который в медицине не разбирается, но считает своё состояние постыдным. Расскажите ему про восемь стадий психосоциального развития по Эриксону и их влияние на переживаемый внутриличностный конфликт! Про формирование преневротических радикалов личности у ребёнка и четыре стратегии выхода из базальной тревоги!
