Хараламб Зинкэ - Современный Румынский детектив
Я прерываю молчание, спрашиваю ее негромко:
— Когда вы узнали обо всем?
Я стараюсь говорить так, чтобы не нарушить душевного состояния хозяйки, преисполненной горя. Петронела поднимает на меня глаза, и теперь я вижу совсем близко ее чуть удлиненное прекрасное лицо — оно и то же, и вовсе не то, что на портрете.
— Часа три или четыре назад… — У нее заплаканные, покрасневшие глаза. — Ко мне пришел в университет его двоюродный брат и сообщил… — Подносит к глазам платок и шепчет: — Я не могу в это поверить, господи!..
— Вы узнали о случившемся от Тудорела Паскару? Она вздрагивает — по-видимому, не ожидала от меня такой осведомленности.
— Вы его знаете? Да, от него. Правда, что он не оставил никакого письма?..
Я подтверждаю это, прошу позволения закурить. Петронела Ставру встает — она высокого роста, стройна, — берет с пола пепельницу, извиняется и выходит то ли на кухню, то ли в ванную, мне отсюда не видать: в комнате светло, а в холле, куда она вышла, темновато. Она тут же возвращается с пустой пепельницей, ставит ее на подлокотник моего кресла, снова садится на край постели. Я предлагаю ей сигарету:
— Курите?
— Нет, я не курю.
«Так, стало быть, не курит, — отмечаю я по привычке про себя. — В таком случае, кто же оставил после себя столько окурков сигарет «Кент»? Долго же надо было пробыть здесь этому курильщику, чтобы наполнить пепельницу до краев! Конечно же, это был не кто иной, как ее новый дружок, о котором говорил мне художник Братеш».
— Вы любили Кристиана Лукача? — спрашиваю я ее напрямик и неожиданно для самого себя вовсе не о том, о чем собирался, обдумывая эту нашу беседу. Более дурацкого вопроса нельзя придумать, но теперь уже сказанного не воротишь.
Ее ответ, однако, застает меня врасплох — видно, девушка вовсе не так уж смущена моей прямотой.
— Простите, пожалуйста, ради этого вопроса вы и пришли сюда?
Она смотрит мне прямо в лицо сквозь табачный дым, и не думаю, чтобы у нее сложилось обо мне благоприятное впечатление.
— Да, — тем не менее подтверждаю я.
— Зачем вам это?
«Так-так… — думаю я про себя, — девица не только хороша собой, но и не лыком шита. Не так-то просто она позволит мне говорить с ней на интимные темы, хоть я и капитан милиции!»
— Затем, что Кристиан Лукач не оставил никакого письма, которое бы объяснило его самоубийство.
И на каком основании вы ждете, что я вам это объясню?
Честно говоря, я не ждал от нее такой твердости. К тому же в ее голосе не осталось уже и следа бессилия или опустошенности. Я даже несколько растерялся. Собственно говоря, с правовой точки зрения я действительно не имею никакого права прийти к ней в дом и задавать подобные вопросы. Лишь прокурор обладает таким правом, да и то, если бы факт самоубийства был установлен с несомненностью. Что же до меня, то мне еще предстоит распутать «двусмысленное» это дело, где еще бабка надвое сказала — самоубийство это или убийство. Я говорю с Петронелой о самоубийстве, но ведь на самом-то деле я предполагаю, что Кристиан Лукач стал жертвой преступления. Говорить об убийстве я не могу, пока не узнаю результатов исследования коробки со шприцем. Вот почему и мой визит сюда, и мои вопросы носят до известной степени частный, неофициальный характер, и я вынужден это признать вслух:
— Видите ли, я был там, в мансарде, и нашел в папке ваш портрет, нарисованный Кристианом Лукачем, и… — Я замолкаю, словно бы смутившись. Собственно говоря, и я и она преследуем сейчас одну и ту же цель: прощупать друг друга…
Она предлагает неожиданно:
— Не хотите ли выпить? Коньяк? Мартини?
Судя по ее тону, она примирилась с неизбежностью беседы со мной. Я выбираю коньяк. Бар тут же, под рукой, он вмонтирован в книжные полки. Я усаживаюсь повольготнее в кресле и наблюдаю за Петронелой Ставру в роля гостеприимной хозяйки. Краем глаза я успеваю заметить, что бар забит до отказа бутылками с иностранными этикетками, такая выпивка далеко не каждому по карману: «Метакса», «Джонни Уокер», «Мартини», «Лонг Джон». Любой бы на моем месте удивился столь разнообразному ассортименту. Я тоже несколько ошарашен и в силу профессиональной обязанности тут же задаю себе вопрос: «Откуда у этой студентки вкус к дорогим и труднодоступным напиткам? И откуда к тому же немалые деньги, которых все это стоит? Либо же и этот бар, и разномастные бутылки — собственность товарища Радована, по долгу службы частенько посещающего разные заграницы?..»
Студентка налила коньяк в две рюмки, поставила их на металлический поднос, а сам поднос, пренебрегши условностями, — на пол рядом с моим креслом. Видно, такие уж порядки в этом доме. Я беру с подноса рюмку, по запаху чую — отличный коньяк.
— Что ж, пейте, — приглашает она. Пригубливаю рюмку. Коньяк что надо. По тому, как юная хозяйка подносит рюмку ко рту и медленно, глоток за глотком, прихлебывает из нее, я вижу, что она понимает толк в этом деле.
— И все же я теряюсь в догадках, что вам от меня нужно, — говорит она, глядя на свет сквозь рюмку с коньяком, которую она с какою-то даже нежностью держит в руке. — Да и что я вам могу сказать? Ведь уже скоро год, как мы с ним расстались.
Вот теперь ее голос вполне соответствует ее облику — молодой, красивой, полной сил женщины.
— Отчего вы расстались?
Она отзывается не сразу. Выпивает до дна коньяк, задумывается, взгляд ее устремлен в пространство. Кристиан Лукач наверняка не раз пытался закрепить в рисунке это ее отсутствующее выражение… И вообще — у нее лицо, которое само просится па бумагу, на холст.
— У любой вещи на свете есть начало и есть конец. Наша любовь не была исключением из этого всеобщего правила, — говорит она, и я понимаю, что этим и ограничится ее объяснение.
Она по-прежнему не глядит на меня. Ждет, что я отвечу. Я пытаюсь говорить с ней как можно более дружески, тепло, избегая официального тона.
— Речь идет о любви, стало быть, не о вещах, а о чувствах…
— Не придирайтесь к словам.
— И все же это не объясняет, отчего вы расстались. И расстались ли вы друзьями или… или чужими людьми. — У меня едва не сорвалось с языка «врагами».
Но она догадалась и резко оборвала меня:
— Вы слишком далеко заходите!
Ни следа недавней ее растерянности и печали!
— Хорошо. Давайте в таком случае не выходить за пределы вполне конкретного факта: Кристиан Лукач, один из лучших студентов в институте и ваш… ваш возлюбленный, покончил жизнь самоубийством.
— А ведь я могу вам указать и на дверь, — перебивает она меня раздраженно.
«Она недалека от истины, — соглашаюсь я про себя. — Это ее законное право — выставить меня вон. И мне ничего не останется, как убраться. Мне нечего ей возразить».
Она встает, вновь подходит к бару, возвращается с бутылкой коньяка в руке. Наполняет наши рюмки — стало быть, раздумала гнать меня взашей. Свою рюмку она выпивает одним духом.
— Ну что ж, товарищ, если вы так уж настаиваете… Мы расстались с Кристи потому, что в один прекрасный день я поняла, что не люблю его. Ведь и такое пока случается в нашей жизни, не так ли?
Алкоголь заметно ее возбудил. Это меня беспокоит: потом она сможет сказать в свою защиту, что, дескать, не помнит, что говорила прежде, поскольку выпила лишнего… Я ловлю себя на том, что именно так и подумал про себя: «в свою защиту…» С какой стати? В чем она виновата, и в чем я могу ее обвинить?!
Я соглашаюсь с ней:
— Да, вы нравы. В жизни бывает и так.
Взгляд Петронелы теперь холоден, далек, словно между нею и мною непреодолимая преграда.
«Милая барышня, — говорю я ей мысленно, — если вы думаете, что этот ваш взгляд заставит меня отступить, вы ошибаетесь».
— И все же, как именно вы расстались?
— У него дома, в постели, после ночи любви. Вам нужны и подробности?!
С каким удовольствием я влепил бы ей сейчас затрещину и никогда бы, что бы со мной ни случилось потом, не пожалел об этом. Но увы, это не в моих правилах, я не могу себе этого позволить.
Я подчеркиваю еще тверже прежнего:
— Молодой человек, который был вашим возлюбленным, покончил с собой! Неужто вы не в состоянии это понять?! Повесился!
Но не по моей вине! — кричит она мне в лицо. — Если бы он решился на это из-за того, что мы расстались, то он бы сделал это восемь месяцев назад, когда понял, что ему не вернуть меня!
— По чьей же вине он это сделал? — повышаю и я голос.
— Не знаю! Откуда мне знать? — говорит она уже спокойнее. — Или же вы думаете, что он не оставил ни какого письма только потому, что ему некого было винить в своей смерти?!
«Вот еще одна точка зрения, — отмечаю я про себя, — которая стоит того, чтобы и ее принять в расчет».
— Кристи был до болезненности самолюбив, — разговорилась вдруг Петронела без того, чтобы я ее понукал вопросами. — Я не ханжа. Когда я поняла, что не люблю его, я ему об этом сказала прямо, как и водится между настоящими друзьями. Ведь мы не только не были женаты, но даже и не помолвлены. Я отдавала себе отчет в жестокости того, что делаю, но я твердо знаю, что, если бы я осталась с ним без любви, это было бы еще бесчеловечнее. Я знала, что это ранит его самолюбие, но у меня не было выбора… Впрочем, Кристи меня понял и, хотя поначалу и пытался вернуть, потом уже не настаивал на этом. Он был слишком горд, чтобы выпрашивать милости. Он понимал, что пути назад нет. Я любила другого, и он знал это.
