Павел Шестаков - Три дня в Дагезане
"Если бы я был суеверным, мне следовало бы выбросить эту тряпку немедленно. Не платок, а эстафета смерти! Калугин вытирал им краски, я сунул в карман после выстрела, Демьяныч сжимал его в агонии. Остается Валерий... Что за чертовщина! Находка для Шекспира! Или для меня? Стоп, Игорь Николаевич! На сегодня достаточно".
На этот раз решение было принято неколебимое. Спать! Мазин приоткрыл дверь в хижину и поежился. Из комнаты улетучились последние остатки тепла. Он зажег лампу и присел над печкой. Разжечь ее не составляло труда. Щепки и дрова были заготовлены впрок.
"Разумеется, здесь еще могут обнаружиться интересные вещи. Если милиция со своей техникой поспеет завтра и осмотрит хижину при дневном свете, а не при мерцающей коптилке, в которой догорают последние капли керосина, то..."
Никакой техники не потребовалось. И дневного света тоже. У самого поддувала между поленьями лежал портсигар, старый, без папирос, со сломанной пружиной. Когда Мазин взял его в руки, портсигар раскрылся. Он был недавно вычищен, но в углублениях осталась темная грязь, такая, что скапливается от долгого пребывания в сыром месте. На серебряной матовой поверхности Игорь Николаевич прочитал:
"Костя! Всегда жду!
Любимый город другу улыбнется,
Знакомый дом и нежный взгляд!
Т в о я К л а в а. 14.X.39".
А чуть ниже надписи были нацарапаны отдельные буквы и цифры. Царапины были повторены несколько раз. Видимо, писавший хотел углубить их, сделать заметнее.
"В - 137 ссв.
КС - 54 ююв".
Мазин закрыл портсигар. Цифры могли обозначать градусы, если "ссв" означает север-северо-восток, а "ююв" - юг-юго-восток. Но что такое В и КС? Водка и коньяк старый? Он усмехнулся и прилег на кровать.
Радуга
Ему снились война и нарастающий треск пулеметов. Треск усиливался, переходя в грохот орудий и моторов. "Сейчас!" - подумал Мазин, изготавливаясь к атаке, и открыл глаза. Он лежал одетый на койке, печь давно погасла, в хижине было холодно, зато в окно врывалось слепящим потоком омытое дождем утреннее солнце. Над ущельем не осталось ни облачка, вершины самодовольно сахарились в синем небе, а рядом с хижиной громыхала зеленая металлическая стрекоза, размахивая свистящим винтом, как татарин саблей. Потом вертолет подпрыгнул неуклюже и устремился вниз, к лугу, где вместо снега снова зеленела мокрая трава. Дверца машины отворилась, и в отверстии появился незнакомый человек в кожаной тужурке, а за ним офицер милиции в кителе и фуражке с высокой тульей.
- Игорь Николаевич! - закричал он удивленно и радостно и, спрыгнув на землю, побежал навстречу Мазину.
- Волоков! Дмитрий Иванович! Неужто ты? Здравствуй, дорогой!
- Здравия желаю, товарищ...
- Подполковник, - закончил за него Мазин. - По-прежнему на одно звание впереди. Не ожидал тебя встретить.
- Нам в Тригорск позвонили из района. Калугин-то личность заметная, да и вертолета у них нет. Знакомьтесь с товарищами... Капитан из райотдела... А это Глеб, медик наш. Помните, когда "паука" брали?..
Мазин пожал руки приехавшим.
- Нарушил я ваше курортное времяпрепровождение? К вам даже преступники и те нарзан пить приезжают, лечатся, не работают. Ну ничего, немного разомнетесь.
- После вас-то?
- После меня. Каюсь, пытался разгрызть орешек на общественных началах, да зубы попортил. Положение, майор, серьезное. Пока вас дождались, произошло второе убийство. Думаю, убийство, хотя и другие предположения не исключены.
Волоков присвистнул.
- Про второе девушка не сказала.
Тут только Мазин заметил учительницу. Галина стояла поодаль в брюках и спортивной куртке.
- Галочка! Как же это вы?
- Ночью вышла. Когда подморозило. Светло было.
- Пришла в райцентр перед утром, - подтвердил майор. - Оттуда сообщили нам, мы забежали за ними, вот и прибыли все вместе.
- Где же Матвей?
- Дома папка, - ответил Коля.
Он только что примчался и во все глаза разглядывал вертолет.
- Хорош охотник!
- Кто еще убит, Игорь Николаевич?
- Я хочу сделать официальное заявление. Но без посторонних.
Это сказал не Мазин, а Олег. Журналист подошел, запыхавшись.
Волоков посмотрел на Мазина.
- Можно побеседовать в домике, - предложил тот.
- Вы, конечно, с нами?
- Если Олег не возражает.
- Я не возражаю. Доктор отчасти в курсе. Пусть будет свидетелем.
- Какой доктор? - не понял майор.
- Я не доктор, Олег.
- Тем лучше.
Мазин пропустил вперед Волокова и Олега и задержался, чтобы представить капитану подошедшего Сосновского.
- Борис, покажи, пожалуйста, где лежит Демьяныч.
Когда он вошел в комнату, Олег барабанил пальцами по столу. Заметно было, что он настроен решительно и не сомневается в своей правоте.
- Я буду говорить коротко, главное.
- Почему же? - возразил Волоков. - Говорите обо всем, что вас волнует. Главное мы с Игорем Николаевичем отберем.
- Я не волнуюсь. Я журналист. Моя фамилия Перевозчиков. Но это не моя фамилия. Это фамилия женщины, которая спасла меня во время войны. Мне было несколько месяцев, когда моя мать эвакуировалась из Ленинграда. Она умерла в пути, а я остался у этой деревенской женщины, которую очень уважаю и люблю. Она спасла меня, но ей самой приходилось туго. Я попал в детский дом, окончил школу, получил образование, как видите.
Я поставил цель узнать о своей семье. Но документы затерялись, а Перевозчикова помнила только, что мы из Ленинграда, что маму звали Тася, а отец был летчик. Мама говорила, что он погиб и называла его Константином.
- Константином? - переспросил Мазин. - А мать?
- Тася. Наверно, Анастасия.
- Спасибо. Продолжайте, пожалуйста.
Вошел Сосновский и присел в углу.
- Вы понимаете, как мне было трудно. В Ленинграде тысячи людей носят такие имена. О возрасте родителей можно было только догадываться. Маме могло быть и двадцать, и тридцать с лишним. Внешний вид ничего не говорил, она же пережила блокаду! С отцом еще сложнее. Двадцать пять или сорок? Лейтенант или полковник?
Искал я долго. Даже в аэрофлотовскую газету поступил, чтобы находиться среди авиаторов. Многие из них сражались на фронте, у них были друзья, бывшие пилоты. Я спрашивал, не знал ли кто летчика по имени Константин, погибшего в начале войны, у которого оставались в Ленинграде жена и маленький сын. Однажды командир нашего авиаотряда говорит: "Утверждать, Олег, ничего нельзя, но есть у меня приятель в Батуми... Летом гостил я у него, прошлое вспоминали. Рассказал и твою историю. Он человек горячий, взмахнул руками. "Вай! - кричит. - Это же Калугин Костя, мой лучший друг!"
- Калугин?
Фамилия произвела впечатление, но сам Олег не подчеркнул ее.
- К Михаилу Михайловичу мой отец никакого отношения не имел. Они однофамильцы.
- И летчик Калугин оказался вашим отцом? - спросил Мазин.
Олегу послышалось недоверие.
- Я уверен.
- Мы не спорим с вами. Рассказывайте.
- Теперь к сути дела. Когда я стал расспрашивать командира отряда об отце, он замялся. "Слетай сам попутной машиной в Батуми, - предложил. Чанишвили лучше знает". Я немедленно полетел. Нашел Чанишвили. Он полковник запаса, встретил меня отлично. Обнял, говорит: "Вылитый отец! Сразу видно - Костин сын!" Но рассказывать не торопится. "Отдохни с дороги, в море выкупайся, вина нашего грузинского отведай. Куда спешишь, дорогой!" Выпили мы, он и начинает: "Отец твой, Олег, был настоящий человек. Мы с ним еще на Халхин-Голе с самураев стружку снимали. Он орден Красного Знамени получил, я тоже. Потому, прошу, верь в отца своего, как мы, друзья его, верили. Бывают несчастья хуже, чем смерть в бою..."
Олег замолчал, собираясь с мыслями.
- В чем же заключалось несчастье?
- Отца очернили. Его память. Осенью сорок первого года, в разгар боев, он неожиданно получил приказ срочно вылететь на юг с секретным грузом. Перед вылетом Чанишвили видел его в последний раз. Отец негодовал, что его, боевого летчика, используют как воздушного извозчика. И вот что важно! Чанишвили спросил, что за груз повезет отец, и тот ответил: "Не знаю".
- Он не вернулся из полета?
- Он погиб. Последняя радиограмма была помечена здешними координатами. Отец сообщил, что полет продолжается, но в двигателе неполадки.
- На днях егерь Филипенко нашел в горах остатки разбившегося самолета, - пояснил Мазин внимательно слушавшему Волокову.
- Самолет разбился, - продолжал Олег. - Но тогда это не смогли установить, и отца заподозрили в измене. В том, что он перелетел к немцам. Радиограмму сочли обманом, приемом, чтобы отвести подозрения. Работала комиссия, опрашивали и Чанишвили. Он сказал, как и мне, что не верит в предательство отца. Ему сделали внушение. Аргументировали тем, что отец якобы бежал к немцам не с пустыми руками. Чанишвили доказывал, что отец не знал характер груза. Ответили: он мог догадываться. Поиски с воздуха разбитой машины не принесли результата. Официально отец считался пропавшим без вести, но на память его легло пятно.
