Анастасия Дробина - Прекрасное видение
– Постойте… Пожалуйста, подождите!
Она остановилась. Осеннее солнце светило ей в спину, и от этого фигура девушки в джинсах и свитере казалась еще выше и стройнее.
– Я слушаю вас. – Голос ее был глухим, равнодушным. Она даже не повернула головы к Мише и не возразила, когда он пошел рядом.
– Простите, что вмешиваюсь… Мне показалось… У вас несчастье?
– Нет.
– Но ведь что-то случилось?
– Нет.
– Но как же… Я видел – вы плакали в храме. Значит, у вас горе…
– Нет.
В ее голосе не было ни гнева, ни раздражения. Она роняла свои «нет», не глядя на Мишу, а он все никак не мог извиниться за беспокойство и уйти.
– Вы напрасно не хотите рассказать. Почти всякому горю можно помочь…
Девушка вдруг остановилась. На Мишу в упор взглянули светлые глаза. Они еще были мокрыми от слез, со слипшимися ресницами.
– Послушайте, не мелите чушь, – резко сказала она. – Никто никому помочь не может. Если вы чуть-чуть подумаете, то поймете. Оставьте меня в покое.
Она прибавила шагу. Миша бесстрашно затрусил следом.
– Постойте… Простите меня.
– Господи, вас-то за что? – устало спросила она.
– За назойливость, – запыхавшись, уведомил Миша. – Но я не могу, чтобы вы ушли… вот так. Я видел, как вы плакали… – Он напрягся, вспоминая, что в таких случаях мог бы сказать отец Фотий. – Надо верить, что бог услышит молитву и поможет… Уныние – тяжкий грех, это малодушие, только вера может помочь. Бог видит…
– Видит? – девушка снова усмехнулась. – Видит он… Ну пусть посмотрит.
Миша осторожно спросил:
– Вы – неверующая?
– Да.
– Но почему… Зачем же… в храм… без веры…
– Посмотреть. Здесь раньше овощная база была. Теперь лучше.
– Вы могли бы помолиться, – робко посоветовал Миша.
– Мне от бога ничего не надо.
– Так грешно говорить.
– Грешно?! – вдруг взорвалась девушка, и шествующие к церкви старушки неприязненно покосились на нее. – Да обойдется как-нибудь ваш бог без моих реверансов! Никогда и никому он не помог! Слышите – никогда и никому!
Внезапно лицо девушки побелело, она поднесла руку к груди. Покачнулась. Миша едва успел подхватить ее. Она была совсем легкой, и он без труда довел ее до каменной скамьи у стены монастыря.
– Присядьте… Что с вами? Может, вызвать врача?
– Нет… не надо. Спасибо. – Она закрыла глаза. – Извините. Я две ночи не спала.
– Как вас зовут?
– Ванда, – сказала она. Желтый лист клена, кружась, опустился ей на колени. Она не сняла его. В воздухе терпко пахло яблоками. Ветерок погнал по дорожке палые листья. Сквозь ветви деревьев синело блеклое августовское небо. Миша смотрел на тонкий профиль сидящей перед ним девушки, молчал. Молчала и она.
…– Вот так и познакомились, – тихо закончил Миша. Отпил из кружки остывшего чаю, удивленно посмотрел на меня из-под очков. – Она никогда не говорила, что у нее есть друзья. Мне она казалась очень… одинокой. Я советовал ей исповедаться. Многим это помогает. Сначала она отказывалась, говорила, что не хочет ни с кем обсуждать свою жизнь, а я… Я, конечно, не священник, я не умею убеждать, но… Однажды она сказала, что бог не разбирается в людях.
Яшка мрачно усмехнулся. Миша вопросительно взглянул на него. Бес отмахнулся:
– Ничего. Гони дальше.
– Однажды я ее все-таки уговорил сходить на исповедь. К отцу Фотию. Она пошла… По-моему, только чтобы я отвязался. Кажется, легче ей от этого не стало. Теперь я понимаю, что не должен был настаивать…
– На исповедь? К отцу Фотию? Попу вашему? – загорелся Яшка. – Веди к нему! Он что-то знает – верняк!
Миша укоризненно взглянул на Беса.
– Во-первых, отец Фотий занят. Во-вторых – тайна исповеди свята. Священник не имеет права ни при каких обстоятельствах…
– Взять бы его за жопу, как положено… – мечтательно сказал Яшка, – все бы за милую душу выложил… Ну ладно, спусти пар. Шучу.
– Мишенька, Ванда часто сюда приходила? – наступив Бесу на ногу, спросила я.
– Не очень. – Он вздохнул. Я едва удержалась от усмешки – эх, милый, и тебя тоже зацепило…
– Она заходила раз в неделю, иногда в две. Обычно вечером – посмотреть, что я сделал за день. Я даже не знал, где она работает. Ванда говорила, что она танцовщица. Но мне казалось, она художница… Она очень хорошо делала наброски. Часто даже советовала мне, как лучше. Иногда сама рисовала.
– Иконы со своим лицом? – в упор спросила я. Миша недоумевающе взглянул на меня:
– Что?
Я достала из сумочки пресловутые рисунки. Миша взял их в руки, и по выражению его лица я поняла, что они знакомы ему.
– Но это не она… Я хотел сказать, не ее лицо.
– Как?! – перепугалась я. – Что ты, Мишенька? Посмотри получше!
– Разве она вам не рассказывала про свою икону?
Я беспомощно пожала плечами. Краем глаза увидела, что Яшка поднял голову и весь подался вперед.
– Странно… – Миша снял очки, взволнованно протер их краем свитера. – Видите ли… У нее в деревне живет прабабушка, очень старая женщина. Где-то в Калужской области…
– Да-да, мы знаем…
– Мы с Вандой часто говорили про историю иконописи. Я рассказывал ей про Даниила Черного, Андрея Рублева, иконописные каноны… Она всегда очень внимательно слушала. Один раз я спросил, почему ей это так интересно. Ванда рассказала, что у ее прабабки есть икона, которой больше семисот лет. Конечно, я заинтересовался, ведь таких икон даже в музеях ничтожное количество. И, честно сказать, даже не очень поверил. Ведь если бы где-то в богом забытой деревне отыскалась икона тринадцатого века – это могло бы стать событием мирового значения! Через неделю Ванда привезла мне свои наброски с этой иконы. Я тоже заметил… э-э… сходство. Но Ванда уверяла, что срисовывала икону точь-в-точь. А если так – значит, ни о каком тринадцатом веке речи быть не могло…
– Это почему еще? – оскорбленно спросил Бес. – Ты что – международная экспертиза?
Миша захлопал короткими ресницами и стал еще больше похож на медвежонка.
– Понимаешь ли… В иконописи есть свои законы и правила. Это долго объяснять, ты можешь просто не понять сразу…
– Да уж не дурней тебя, наверно! – вскипел Яшка. – Валяй толкуй!
Вздохнув, Миша огляделся по сторонам, встал и пошел к дальнему верстаку, заваленному книгами. Вернулся с объемистым томом под мышкой и раскрыл его перед недоверчиво хмурящимся Бесом.
– Посмотри на эти лики.
Я тоже подошла. С потрепанных страниц на меня смотрели суровые темные лица святых.
– Дистрофия на выпасе, – оценил лики Яшка. – Ну и что?
– М-м… Отчасти ты прав. – Миша выпрямился. – Дело в том, что аскетичность изображения – господствующая тенденция в древнерусской иконописи. Другими словами, лики должны были быть страдающими, иссохшими, скорбными. Эта традиция передавалась из одного поколения иконописцев в другое, а каноны в иконописи были абсолютно незыблемыми. Более того, за малейшее отклонение от нормы иконописца могли навсегда отлучить от его ремесла…
– Нормы какие-то… – проворчал Бес. – Что за туфта?
Миша с готовностью принялся объяснять:
– Ну, скажем, поза святого, сложение его пальцев, поворот головы… Например, одеяние Иисуса всегда должно быть вишневым, в покрове Богородицы использовались только синие и те же вишневые тона. Иконопись, в отличие от живописи, не терпит проявления личности художника. Иконописец должен полностью отрешиться от своих желаний, забыть, что он художник, творец, и знать, что он лишь орудие бога. Еще протопоп Аввакум в шестнадцатом веке возмущался «неподобным письмом»: «Пишут Спасов образ – лицо одутловато, уста червонные, руки и мышцы толстые, и весь яко немчин учинен, лишь сабли при бедре не написано. Старые добрые изографы писали не так: лицо, и руки, и все чувства отончали, измождали от поста, труда и всякия скорби. А вы ныне подобие их изменили, пишете таковых же, каковы сами». Вот… Конечно, великие мастера не могли полностью подавить свою индивидуальность. Скажем, Феофан Грек. – Миша быстро пролистал свою книгу и ткнул перепачканным краской пальцем в мрачно глядящего на него Спаса. – Вот, пожалуйста! Стиль можно узнать из тысячи! Очень темные, насыщенные тона, преобладание темно-вишневого, коричневого, резкие белые мазки. Заметьте, фигура господа всегда крупнее всех остальных фигур, лик его грозен, суров. Феофан Грек был выдающимся новгородским мастером, можно сказать, законодателем иконописи всего четырнадцатого века. У него учились Андрей Рублев, Даниил Черный…
Миша говорил увлеченно и быстро, размахивая руками перед носом насупленного Беса. Его черные волосы взъерошились, в глазах засветилась сумасшедшинка. Он обежал стол, чуть не уронив свой мольберт, стащил с полки еще одну книгу и раскрыл ее перед нами:
– А вот, пожалуйста, иконы новгородской школы пятнадцатого века – яркие, насыщенные краски, преобладает киноварь. Вот это – псковская школа… По сравнению с Новгородом здесь более глухие тона, часто попадается зеленый цвет, но зато они не выглядят такими пестрыми. А Дионисий?! Его иконы просто драгоценны. Смотрите сами! Теряя в яркости, они приобретают свечение, краски кажутся прозрачными. Это полный разрыв с византийской школой, окончательная победа самобытности русской иконы! – В это время Миша заметил выражение лица Яшки, стушевался и закончил уже без эмоций: – Все это пропадает в более позднее время, шестнадцатый-семнадцатый века. Побеждают темные тона, сходящие в черноту.
