Екатерина Лесина - Медальон льва и солнца
– Ты так смотришь, как…
– Как кто? Или что? – Я с ногами забралась на диван. Эх, еще бы камин разжечь, но я не умею, а звать кого-то – значит, выдать наш с Жуковым секрет. Тот снова поскреб плечо, вздохнул и пожаловался:
– Чешется! А смотришь, вот как в зоопарке… ну, прикинь, люди ходят в зоопарк, потому что думают, будто это они смотрят на животных.
– А на самом деле?
– На самом деле все не так. И со мною тоже. Я с детства петь мечтал, вот сколько себя помню, все представлял, как это будет. Огромный-огромный зал, ряды кресел, такие, знаешь, с красной обивкой и деревянными подлокотниками, и на обратной стороне спинки железная табличка с цифирьками. – Жуков нежно погладил бутылку. – И занавес, тяжелый, пыльный и нарядный. Конферансье выходит и объявляет: Никита Жуков! И занавес раздается в стороны, загораются лампы, я выхожу, неторопливо, как подобает знаменитости, а зал встает… я пою, потом опять пою и снова пою. Как Шаляпин и даже лучше. И они молчат, слушая и восхищаясь.
Он закрыл глаза и поскребся спиной о стену, а потом вполголоса продекламировал:
Моей души ценители и судьи,
Надежды палачи,
Рабы чужих иллюзий.
– Сейчас сочинил?
Никита кивнул и пояснил:
– Здесь легко придумывается, но все не то и не о том. Кто станет это слушать?
Не знаю. Я бы слушала, он и вправду другой, печальный клоун Никита Жуков, потускневшая игрушка, полузабытая звезда.
– Я тебя загрузил? – Снова улыбка, профессиональная, легкая, открытая и насквозь лживая. Лучше бы стихи читал, все-таки приятно, когда тебе кто-то читает стихи, даже почти удается забыть, что время уходит. Мотаю головой и, вытягиваясь на диване, тяну руку.
– Дай вино, пить будем.
– Будем, – соглашается Жуков, но бутылку не отдает. – Потом. Позже.
– Тогда рассказывай.
– О чем?
– Обо всем, что не так, как кажется. – Я снова вдруг вспоминаю то утро, когда сказка о любви закончилась, когда было обидно и горько. И появилась мысль уйти – шаг с крыши, лезвием по венам, горсть таблеток к чаю.
Господи, каким глупым это кажется теперь.
– Поначалу я в клубах подвизался, в ресторанах, короче, везде, лишь бы заработать. А потом с Бальчевским познакомились, он тоже начинал, вот как-то вместе и сошлись. Он, конечно, изрядная скотина, особенно теперь, а раньше – вроде ничего мужик был, не вредный. – Никита, положив бутылку на пол, принялся катать ее по ковру. – Без него я, наверное, так бы и остался никем. А он… поначалу сказал, что я не о том пою, потом рожей моей занялся, ну то есть имиджем… я ж прежде под брюнета косил, и кольцо в носу было, вот тут, – он пощупал левую ноздрю. – И в брови тоже.
Я попыталась представить и не смогла. Жуков – он ведь Жуков, все или почти все знают это лицо. Знают, да не узнают, только я вот сподобилась. Или дело в правилах? В «Колдовских снах» не принято интересоваться соседями, а я вот правила нарушила.
Ничуть не жалею.
– Когда подниматься стали, бабки появились, ну тогда и завертелось: петь о том, о чем хочу, – нельзя, нужно о том, что народу понятно и близко, будешь далеко от народа – будешь в одиночестве и без бабок. Это Жорка так сказал. Он репертуарчик подобрал, и в раскрутку вложился, и… да до хрена чего он сделал, – Никита толкнул бутылку так, что та откатилась к моему дивану. – Извини. Я и сам не знаю, чего психую. Я ж подписался, согласился, короче… и мечта исполнилась. Почти исполнилась. Знаешь, нет ничего отвратнее перевранной мечты.
И я с ним согласилась. Вечная любовь, которую он обещал в каждой своей песне, чистая и понятная, единственная и до гроба, и чтобы случайным взглядом в толпе зацепиться… и выбрать, вытянуть из этой толпы, позвать за собой, почти на небо, но немного ниже. И пообещать – не словами, глазами, руками, губами, что все будет так, как обещано. А потом…
– Поначалу в кайф. Выходишь, а внизу толпа, ты над нею почти бог. – Жуков лег на живот, положил голову на скрещенные руки, закрыл глаза. Светлые волосы на затылке взъерошились, точно дыбом поднялись, дотянуться бы, пригладить.
Нет уж, хватит игр в любовь, слишком мало времени осталось.
– Потом… потом постепенно начинаешь понимать, что ты им не очень-то и нужен, им самим в кайф побыть в толпе, потолкаться, поорать, дотянуться до бога, урвать кусок славы. Им насрать на то, что ты поешь, они и слов-то за криками не слышат, и тебя не видят, а только образ, который слепили… вот Бальчевского им бы любить, он по образам дока. Вот где настоящий бог… не сотвори кумира. Он их по десятку в год творит.
Мне нечего ответить, лежу, молчу, разглядываю Жукова и думаю, что все-таки я дурой была. Нету ведь в нем ничего такого, чтоб голову терять. Разве что глаза. Разве что улыбка. И песни его… хорошие были песни.
– А давай вино пить? – предложил Никита, подымаясь. – Лучше, если не здесь, лучше, если на берегу… тут недалеко. Пойдем погуляем?
Ночь прохладная и влажная от росы, от белесого тумана, который, подымаясь над водой, ползет, катится ватными клубочками по берегу. Песок тоже влажный, постанывает, поскрипывает под ногами, точно живой. И река живая, и луна тоже, причем как та, которая по небу катится кривым колесом, так и сестра ее, в воде отраженная.
– Не замерзла? – Не дождавшись ответа, Никита накинул на плечи рубашку.
– Хорошо, правда?
Хорошо.
– Нужно было плед захватить, – пробурчал Жуков, – тогда сесть можно было бы, а так нельзя, мокрое все… кажется, все…
Он подошел к самой воде, потом к кустам, которые в темноте выглядели сплошным черным валом-стеной, и, вернувшись, развел руками.
– Извини, сесть некуда. Придется стоя.
Пускай. Вино приторно-сладкое, похожее на перебродивший виноградный сок, но вот удивительно – пью и удовольствие получаю.
– О чем думаешь? – шепчет на ухо Никита. От теплого дыхания по коже бегут мурашки.
– Ни о чем.
Отодвинуться бы, отстраниться, ни к чему начинать все сначала, да и некогда. И не буду. Хватит. Вот постою еще немного… ивы шелестят, сплетничают, тени летят по воде, и белый дым тумана тает.
Наверное, я стояла бы тут до рассвета, но… Жуков попытался меня обнять. Жуков нарушил равновесие, Жуков получил локтем под ребра и отступил.
– Ты чего? – Он был обижен и зол. И я тоже. Какого черта, на что он рассчитывал? Романтический вечер с романтическим же продолжением и совсем неромантическим утром.
– Ничего. Домой пошли.
И пошли. В молчании, в стороне друг от друга, стараясь не встречаться взглядами, не прикасаться. Правильно. Безопасно. Обидно отчего-то. Наверное, оттого, что он даже спокойной ночи не пожелал.
Разобранная кровать, белье измятое, дурнопахнущее, стыдное. Вот только стыд приглушенный, нарочитый оттого, что на самом деле голова болит и тошнит, и совсем уж не до стыда. Поспать бы еще немного. Свет, пробиваясь сквозь неплотно сомкнутые шторы, щиплет глаза, до слез, до желания, чтобы он исчез вместе с солнцем и утром.
Плохое желание. Я прогоняю его прочь, вместе с раздражением и головной болью. Вдохнуть-выдохнуть, спустить ноги на пол, как раз на желто-солнечную полосу. Горячая и немного липкая.
– Бась… – Константин закрыл глаза рукой. – Встала уже? Ну сходи, водички принеси. А лучше рассольчику, там, в холодильнике, есть.
Он перевернулся на живот, уткнувшись лицом в подушку. Взъерошенные волосы, темной «волчьей» дорожкой продолжающиеся по хребту до самой поясницы, синяк на одном плече и царапины на другом, полукружья ребер, резкие, некрасивые.
– Давай, Баська, скоренько, на кухоньку, топ-топ… – Он попытался спихнуть меня с кровати, но застонал и опять в подушку уткнулся. Ладно, встану.
Между комнатой и кухней – коридор, а в нем зеркало, запыленное, но большое. Останавливаюсь, смотрю, пытаясь понять, что же во мне изменилось. Ничего. Те же волосы, только всклокоченные, те же глаза, то же лицо… и остальное все, как прежде. Наверное, это хорошо. Почему-то мне так кажется.
А на кухне беспорядок: пустая бутылка под столом и еще одна, водочная, у раковины, розовое пятно на скатерти, большое, влажное, пахнущее виноградом и перебродившим вареньем, стакан, бокалы потускневшего хрусталя, кусок хлеба и рыбий хвостик сверху.
В моей стране никогда не будет беспорядка.
Рассол нашелся в холодильнике.
– Умничка. – Константин пил жадно, прихлебывая и причмокивая, придерживая стакан обеими руками. – Ты, Баська, умничка… я сразу это понял. В тебе потенциал, держись меня, и тогда…
Он икнул и, поставив стакан на пол, повалился обратно в кровать.
– Что тогда? – Я трогала пальцами горячий пол. Коричневая краска, чуть растопленная солнцем, прилипала к коже. И отлипала, сохраняя следы.
– Тогда все у тебя будет. – Константин погладил меня по спине.
– Все?
